Текст книги "Возвращение в Москву"

Хроника моего возвращения

Мы в саду за домом в осенней утренней темени. Юлькина щека у моего плеча. Холодновато, и я обнимаю ее, кутаю в полы старого пальто, согреваю и согреваюсь сам, уткнувшись в ее смоляную гриву. Но мне приятнее запах прели и сырости, чем душная тропическая экзотика, которой она обрызгала волосы. Я тяну молчание, сколько могу, потому что прекрасно знаю, зачем Юлька вылезла в сад ни свет ни заря и о чем сейчас пойдет речь. Но Юлька-то – человек дела, к созерцанию не склонна, и пауза для нее томительна, как пустота. И она атакует, пока мягко:

– Юрка, ты много спрашиваешь, прямо-таки выпытываешь, но вытащить тебя куда-нибудь – адова работа.

– Но ты же отвечаешь на мои вопросы. Весьма подробно и даже остроумно. Я вполне в курсе событий.

– А я мужняя жена или кто? Кстати, это бред, что ты в курсе событий. Со стороны вовсе не виднее. Чтобы быть в курсе, надо подышать атмосферой этих событий, повращаться, пообщаться. А потом сколько угодно упражняться в остроумии, ехидничать и жонглировать абсурдными выводами. Я тебе вовсе не обещала, что буду век вековать на даче, хотя и нежно мною любимой. Меня тоже может тошнить и пучить от светского коктейля, но есть еще и работа. Туса – совокупность безмозглая, держится роем на одних неведомых инстинктах. Туса забывает тебя моментально: стоит только не появиться три-четыре раза, и все. А туса, между прочим, главная опора моего бизнеса. Не будет туса ходить в мои рестораны, в «Ларчики» мои, так и никто не будет, хоть ты изрекламируйся, хоть наизнанку вывернись и сама себя свари со специями, обсыпь золотой стружкой, воткни в середину павлинье перо и подай как фирменное блюдо. Это необъяснимо с позиций разума, но факт. Да и ты тут закисаешь, и не спорь, пожалуйста. Давай-ка, Мареев, куда-нибудь выберемся. Блеснем в обществе.

– Чем я, по-твоему, могу теперь блистать? Помнишь, когда я еще только поступал в интернат, в девятый класс, ты устроила мне экзамен по этикету? Сейчас я где-то на том же жалком уровне, все забыл, чему учили, дик и неотесан. Только позориться. Я лучше малинник почищу, костерок разожгу…

Ноябрь, промозгло, но настоящего холода пока не было. За домом, там, где мы обнимаемся сейчас, в уголке, где никогда не появляется Евгения и где не бывает ветра, все еще живы какие-то непритязательные рыжие цветочки. Такие яркие в пасмурном мире поздней осени. Посреди клумбы, в не срезанных обвисших хризантемах, любит сидеть приходящий кот Вася, мой нынешний приятель, бурый и неряшливый, как и увядшие хризантемы. Иногда он по-хозяйски заходит в дом и, к негодованию престарелой бездельницы Евгении, чешется на кухне и вылизывается. Я бы его отмыл и вычесал, но, боюсь, тогда приятельству нашему придет конец. Вася – родственная душа. Я тоже, оказывается, не люблю, когда меня кто-то отмывает и вычесывает. Процедура унизительная, постыдная.

– Чем блистать?! Не прибедняйся, пожалуйста, будто сирота казанская! Юрка, чем может блистать мой кумир?! Все уже знают, что ты мой кумир, а не дворник, не истопник и не садовник, как ты себе вообразил почему-то. Да пропади он пропадом, твой малинник!!!

– «Не заводи себе кумира, кроме домашнего питомца»… Есть такой мудрый завет. Куда ты меня тащишь?

Она понимает, что я уже сдался, а потому делает вид, что не замечает моей желчности, обидной для нее. Она знает, что я, в конце концов, справлюсь с собой, но не знает, чего мне это стоит.

– Только не бросайся на меня с граблями! Пойдем в казино.

– Куда?!!

– К Андрону Парвениди. Очень респектабельно.

– Юлька!!!

– А что такого?

– Чтобы респектабельно проиграться, мне нужно покрасить десяток-другой соседских машин. Или наоборот – не покрасить, а пригрозить, что покрашу. Может, хозяева откупятся со страху?

– Вернее второе, – хихикает она. – Господи, Юрка, неужели ты так злопамятен? Никогда бы не подумала. И хватит уже. У нас с тобой общий счет в банке. Общий! Будь добр, помни об этом.

– Я помню.

Должно быть, я как-то не так ответил, не смог удержать интонацию, и Юлька взрывается:

– Юра!!! Я живу с сознанием того, что должна тебе. Я тебе должна! А не ты мне. Деньги тут ни при чем. Это так, вроде воздуха, не нами придумано. Так получилось, что я попала в струю, воспользовалась старыми папиными связями. Его еще кое-кто помнил, когда я начинала свои ресторанные делишки. Поэтому мне не пришлось особо усердно землю рыть, все сложилось само собой, пролился золотой дождь, и теперь надо лишь чуть-чуть шевелиться, чтобы он не иссяк, – вот и вся моя работа. Но если ты меня исподтишка проклинаешь, то гори оно все ясным огнем!

Ничего она мне не должна – ни денег, ни воздуха, ни самой жизни. А страшные тайны у нас с нею, точно, общие, все равно что счет в банке. В таком банке, где кредит погашается последним ударом сердца. А может, и нет.

– Юлька, как это я тебя проклинаю?!

– А если нет, то перестань копаться в дерьме. Мне твои комплексы уже поперек горла. Поперек всего! Они противоестественны. Это извращение какое-то, ходить целыми днями в старом пальто, молчать и чесать траву граблями. Если так будет продолжаться, то скоро ты перестанешь со мной спать из идейных соображений. И этого я боюсь больше всего.

– Не бойся.

– Вот и спасибо тебе. Так мы едем? Сегодня вечером большая игра. То есть, может, и не игра, это другое. Просто популярного народу будет много, демонстрация драгоценностей и вечерних туалетов от всяких там шанелей-армани-диоров. Не хочешь, не играй, это необязательно.

– А я бы сыграл. Мне, случается, везет в «двадцать одно» и в покер. Но я не мастер. Сколько ты разрешишь мне проиграть?

– Сколько хочешь по такому случаю… Ну ладно. Тысяч пятьдесят. Чую я, у тебя зреют авантюрные планы. Учти, будь добр, что зарабатывать игрой – дурной тон, а для того, чтобы действительно выиграть, придется самому стать владельцем игорного заведения.

– Для чего же туда ходят?

– Демонстрировать свою состоятельность и выдержку. Красиво отдохнуть. У Андрона можно красиво отдохнуть.

– Я все время слышу: Андрон, Андрон… Он тебе кто, радость моя? Не расскажешь ли?

– Не любовник, как ты подумал, и никогда им не был. Мы втихаря приятельствуем, испытывая взаимную симпатию. Хм! Два таких же товарища по несчастью, как ты и твой Вася.

– Циничная мерзавка.

– Что есть, то есть, – ухмыляется Юлька. – Но если хочешь, я приглажу шерстку, спрячу коготки и повяжу розовый бантик, и никто ничего такого не подумает, даже ты. Примешь от меня такую жертву?

– Поди ты! Сколько же мне придется вернуть с процентами! Кстати, сама-то ты играешь?

– Случается. Только не в карты. Я люблю иногда кинуть кости.

– А рулетка?

– Не вижу смысла в рулетке, если не держать ее у себя на коленях.

– Я так и знал, что ты тогда жульничала!

– Подумаешь, открытие! Я думала, ты еще тогда все понял. Маленький магнитик от детской игры в рыболова… Нет лучше способа отвадить неприятного человека от дома, чем задавать ему издевательские вопросы. Мы ведь играли на вопросы, ты помнишь? Кто выиграет, тот и спрашивает. С тех пор он у нас не появлялся. Я тебе сейчас признаюсь кое в чем… Все это делалось по предварительной договоренности с папой. Папа еще тогда что-то такое вызнал о его родителях – нет, ничего определенного, кажется. Но именно неопределенность и насторожила и еще то, что они сидели в Африке практически безвылазно, как в ссылке. Зачем папе какая-нибудь отсталая Уганда или Танзания! Или скользкие чужие секреты. К тому же папа уже тогда делал ставку на наш с тобой брак. Ты был на редкость неиспорчен, избежал дурных влияний нашей среды (впрочем, и хороших тоже – этакое дитя природы), но при этом умен и любознателен. Отличное сырье! Перспективное. И папа с удовольствием лепил тебя по своему образу и подобию, готовил наследника. Девочек-то не допускают к серьезной дипломатической работе! Куда уж нам, особенно безбашенной Ритке!

Юлька сглатывает, будто высоко подступила горечь, крепче прижимается ко мне и хрипло продолжает:

– Он немного промахнулся, мой мудрый папочка. Он не учитывал того, что тебе еще взрослеть и взрослеть. Впервые его заставила всерьез задуматься и огорчила твоя выходка с выбором языковой специализации, папа понял, что не полностью контролирует тебя. А усиленно настаивать на том, чтобы вторым языком ты выбрал немецкий, французский или хотя бы испанский, было бы несолидно; и потом папа боялся, что настойчивость с его стороны вызовет протест, сопротивление, надломит отношения не только с тобой, но и со мной, влюбленной в тебя по уши к тому времени. Если бы я не была так сумасшедше влюблена, папочка, вполне возможно, стал бы подыскивать тебе замену. Вот так… Понимаешь, здесь он, быть может сам того не ведая, обыграл папу. Последствия сказались через годы, не мне тебе объяснять, Юрка.

– Он всегда ревновал меня к твоей семье, старался не показывать, но, в общем, это угадывалось. И, конечно же, я сдуру выбрал суахили и африкаанс под его влиянием, здесь Михаил Муратович был прав. М-да, демон.

– Все-все-все, Юрочка! Иначе мы с тобой сейчас договоримся незнамо до чего! И мне опять будет сниться… Давай-ка завтракать, потом потихоньку приводить себя в порядок. Съездим в салон, потом где-нибудь пообедаем, потом, часов в восемь, чтобы не слишком уж поздно, к Андрону в Нескучный сад. Не совсем в Нескучник, но рядом, в районе входа с Ленинского проспекта. Юрка, помнишь, мы ездили туда весной смотреть, как половодьем размыло берег, обнажило корни и деревья сползали в воду? И что нас понесло на ночь глядя? Нет, я помню почему: из-за папы… В самые плохие времена мне даже казалось, что именно он все и подстроил, старый интриган. Но ты стал моим героем…

* * *

Два года миновали с тех пор, как Юра переехал в Москву. Он жил в интернате, но частенько, когда один, иногда в компании с Виктором, бывал в городе. Нередко он сопровождал Юльку в театр или в музей. И со временем он начал понимать, как много неявного в Москве, как много никем не угаданного и не могущего быть угаданным подтекста. Оценить этот подтекст он все еще не мог, хоть и силился, и лишь тревожился, чувствуя, как паутинно-тонкие щупальца города касаются его, определяя, должно быть, его готовность забыть о восторгах, свойственных чужаку, и стать посвященным в тайны тайн.

Как-то раз у Мистуловых он попытался поведать о своих ощущениях. Михаил Муратович внимал снисходительно и молчал, Юлька шуршала английским вариантом «Московских новостей», где на последней странице были напечатаны ноты и текст битловской «Yesterday», елозила на стуле и смешно поджимала губы, всем своим видом изображая презрение к сантиментам и мистике, Елена Львовна шепталась с кем-то по телефону и не слушала. И только Ритуся, нагло курившая в гостиной, которая обычно относилась к Юре как к ходячему недоразумению, удостоила внимания его сбивчивый рассказ:

– Ну вот, хоть кто-то в этом доме… А ведь ничего особенного. Есть явь, есть навь. Явное, неявное. Посюстороннее и потустороннее. Они взаимопроникающи. Навь сквозит наружу, напоминая о себе. Спустись под Москву, если хочешь увидеть навь во всей красе, а если честно, то во всей неприглядности. …То есть там они меняются местами, навь и явь, и город над тобой становится потусторонним. В общем, навь становится явью, если случилось, что ты ее углядел, поэтому всегда неуловима. Понятно, нет? Мир умеет выворачиваться наизнанку, и, где у него лицевая сторона, так с ходу и не определишь. Обе лицевые, но для разных обитателей. Скажем, для слепого Акиши-нагоходца – есть такое привидениебродяжка, шастает вдоль Неглинки – мы – пришельцы с той стороны, для него теперь неявной. Ну и мало ли еще примеров, о которых в этом доме слышать не желают… Для некоторых небо до сих пор твердь, а земля стоит на трех китах – Самодовольстве, Лицемерии и Трусости. Но если ходить туда-сюда, из яви в навь, что-то ловишь, вылупляешься из скорлупы. Люди на это жизнь кладут.

– И сходят с ума, – горестно заметила от телефона Елена Львовна, которая, оказывается, все слышала.

– Я знаю, что спорить бесполезно, – бесцветным голосом отозвалась Ритуся, придавила в пепельнице окурок истончившимся желтоватым пальцем, поднялась со стула, накинула куртку, подхватила полным-полнехонький рюкзачок и без слова хлопнула входной дверью. Ее уже давно никто не спрашивал, куда она идет и когда вернется. Юра вдруг понял, что, встреть он Ритусю на улице, вряд ли и узнал бы, так изменилась странная Юлькина сестрица, так исхудала, растеряв женскую привлекательность, и волосы ее, заметно поредевшие, словно бы покрылись сероватым пыльным налетом. Затравленная моль, да и только, а вовсе не та неприятно трескучая стрекоза, какой виделась она Юре еще не так уж и давно.

– Не знаем, что и делать, Юрочка… – расстроенно заметила Елена Львовна, перехватив удивленный Юрин взгляд. – Институт, конечно же, брошен. Она скрывает, но я больше чем уверена, что брошен. А запереть ее или совсем от нее отказаться было бы неправильно. Все надеемся, что вернется сама, блудная дочь. Все эти ее древние цивилизации, нави, яви, потусторонний мир, который просачивается наружу сквозь щели и трещины московских подземелий! Всякие там «сущности», принимающие облик человеческий, которых якобы все больше и больше среди нас, «пятая колонна» преисподней, которая готовит почву для интервенции нижнего мира в верхний… Эта затянувшаяся подростковая игра! Бешенство фантазии и – Юлька, не слушай! – и половых желаний. Монашество наоборот. Маньячество, а не монашество. Сумасшествие. О, господи, какая… неприятность! Какая…

Микуша, подскажи слово! Какая фигня! У них у всех будто мозги через мясорубку пропущены. Может, и правда, интервенция этих… инопланетян, то есть, тьфу, наоборот… то есть…

– М-да. «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом»… И мужем такой молоденькой женушки. Не плачь, Леночка, – приобнял Михаил Муратович уткнувшуюся в салфетку супругу. – Полагаю, скоро этому придет конец. Ритуся у нас выглядит разочарованной, хотя и хорохорится. Что-то там, похоже, сломалось. Попробую узнать что. А всякими такими вещами, эзотерическими, как сейчас стали говорить, увлекались с древности, как известно. И даже не просто увлекались, а воспринимали всерьез. Это в природе человеческой. Я вам расскажу одну занимательную басенку. Слушать будете?

Жил-был египетский царь-фараон и, как положено, держал при себе мага. И, как положено, усомнился в его могуществе под дурное настроение. И решил мага испытать. Маг обиделся и решил наказать царя-фараона за недоверие. Он не стал рассыпать сверкающие звезды, не стал растить из семечка цветок за три хлопка в ладоши, не взмыл в небеса подобно птице, не призвал огнедышащего дракона. Он просто велел наполнить водой ступу и попросил царя наклониться над нею и окунуть лицо в воду. Царь так и сделал и… оказался в пустыне близ столицы, не помня себя.

Он вошел в город, тяжко работал ради пропитания, терпел лишения, но освоился, стал водоношей и считался слегка придурковатым, поскольку часто и самозабвенно, вызывая насмешки, глядел в сосуд с водой на свое отражение. Жил-поживал то терпимо, то худо, но однажды, уже на закате лет, то ли по прихоти, то ли по стечению обстоятельств он оказался в пустыне. От палящего солнца ему стало дурно, и он понял, что приходит его срок. И тут, теряя сознание, он вспомнил, что он не кто иной, как царь египетский. Он поднял лицо из воды, и оказалось, что он в своем дворце, стоит над ступой, и с бороды его на дорогие одежды течет вода. А мага будто и не бывало. Исчез. Маги исчезают, когда их посещает уверенность в том, что быть им казненным за свои проделки.

– Ты надеешься, папа, что Риткин «маг» слиняет и она вернется к нам, раз ходит как в воду опущенная?

– Ты у меня самая умная девочка! Вряд ли все будет именно так, мы не в сказке все-таки, но, тешу себя надеждой, что-то подобное обязано случиться. У Маргариты, конечно, мозговые извилины сейчас однонаправлены, однако я заметил, что она становится критична, того и гляди назовет своего… этого… «мага», так сказать, старым дураком. То, что мы наблюдаем, называется кризисом, дети и Леночка. А вот что бы я предложил вам сейчас по хорошей погоде, так это вылезти куда-нибудь в парк. Я, пожалуй, вызову машину, и поедем. Да в тот же парк Горького, что ли, а? Мороженое есть в демократической среде – давно не испытанное развлечение, на качели-карусели прокатиться… Есть там карусель-то?

– А как же твоя мигрень? А изжога? А твоя подагра, Микуша? – всполошилась Елена Львовна.

– Приступ почти прошел. Трость возьму. И на карусель (естественно, без меня, молодые люди), чтобы навсегда забыть о всяких там привидениях, о всяких там оживших покойниках, Акишах-нагоходцах и прочей нечисти.

«Лабиринтиада»… Кое-кто уверен, что было такое третье великое произведение Гомера, если, конечно, сам Гомер когда-то был. Кому-то все хочется, чтобы не было такой персоны, точно так же, как не желается персонифицировать Господа или дьявола, чьи деяния слишком велики и непостижимы для нас, убогих, в масштабах одной персоны. А ведь когда-то люди легко допускали, что великие основы бытия созидали личности, не страшась необозримости Вселенной. Но позднее люди измельчали душою, излукавились в трусости своей, а Господь и дьявол в их глазах потеряли лицо, развоплотились и канули один в небеса, второй в геенну…

Да, так вот – «Лабиринтиада», чуть не забыл, о чем начал. Почему «Лабиринтиада» не сохранилась, передаваемая изустно, как «Илиада» и «Одиссея»? Неудача автора? Или, как часто бывало в истории, жречество сделало все, чтобы опасное для мира прозрение, которое посетило гениального слепца, казнить умолчанием? Что он прознал и поведал о критских тайнах, о лабиринте междумирья? О чем прозрение? Вот теперь только и гадать! Самое, распротак твою, время! Раньше никак нельзя было!

…Был в Москве в конце царствования Ивана Грозного такой слепой юродивый страннорожденный Акиша-нагоходец, вроде бы отрок, совсем молоденький, но на самом деле кто же их, юродивых, разберет. Зачем им возраст? Акиша жил в запутанных, что критский лабиринт, только еще более обширных московских подземельях, наверх выбирался пророчествовать за пропитание. Пророчил невнятно, косноязычен был весьма, но кое-что уловили москвичи, и пошел слух крутиться, а где слух, там смута. И многих казнили, спасибо Акише. Акиша-то бубнил, что царь Иван не царь, а черт, такой грешный, что даже в аду ему места не нашлось, и отправили его повелением хозяина преисподней в ссылку в Московию, где таким чертям как раз место. Акише, понятно, недолго пришлось трепать языком, его по-тихому удавили и сбросили в речку Неглинную. Но тайна-то его рождения была связана с одной из мерзких выходок Иоанна Васильевича, и, вероятно, так хитро и накрепко связана, что царь вскорости помер, и смерть его была страшна. Воистину, словно грешный черт помирал.

А родился Акиша вот как. Царь Иоанн Васильевич в минуту мрачного веселья отослал монахам в одну неназванную в предании обитель серебряную чашу итальянской чеканки с изображением веселящихся обнаженных дев. Изображение было весьма искусным и натуралистическим, и нашлись монахи из молодых, которые хотя и оскорбились царской посылкою, но не устояли перед соблазном и осквернили чашу похотным исторжением. Исторгнутое было в стыде и раскаянии выплеснуто за порог, а густой, как кисель, выплеск, смешавшись с пылью, принял очертания лежащего ничком человечка. На этом самом месте поутру обнаружили уродливого младенца-мальчика, слепого то ли от рождения, то ли от того, что исплакал он свои зеницы. Мальчика не решились отдать ни в сиротский дом, ни (что уж совсем грешно) к скоморохам. Посчитали младенца Божьей карой нечестивцам, окрестили Акинтием и вырастили при монастыре. Но был Акинтий нелюбим, так как не может быть любим живой укор. Достигнув отроческих лет, Акинтий ушел из монастыря или же был выставлен. Находил он приют в каменных пустотах, поскольку камень напоминал ему монастырские стены, единственное жилье, которое он знал. Одежда его жалкая в конце концов истлела, и ходил он наг и бос, не зная стыда, так как всегда был незряч и не постиг уродства и соблазна обнаженного тела. В блужданиях своих он совсем съехал с ума и болтал безобразное, и доболтался…

Я тоже доболтаюсь, добьюсь своего. Найдет кто-нибудь мои записки и упечет в дом скорби, где будут меня лечить дурманящими вливаниями и электрошоком от меланхолии и ностальгии, от изъязвления души и расщепления сознания. В пустынь! А-а, разве найдешь теперь пустынь? Дорогое это удовольствие нынче и немногим доступно. Мне скажут: с жиру сумасшедствуете, господин Фиолетофф! Другим не в пример хуже. Или скажут: не только вам, Матвей Ионович, всем плохо.

Это, я так понимаю, в некотором роде равенство, когда плохо всем. Равенство в убожестве, что ненавижу. Равенство, которое делает людей самодовольными идиотами, равенство, которое не позволяет использовать редких судьбою ниспосланных шансов и устроиться получше. Родина там, где хорошо. Но…

Но это я так раньше думал в мнимой своей самодостаточности, в сладчайшей иллюзии самореализации. А на самом-то деле… На самом-то деле оказывается, что для нас, что для растений, все дело в географии, что есть вот географическая точка, где ты родился – вырос из семечка, точка, с присущим ей атмосферным давлением, силой тяготения и не менее важной силой отторжения, с неповторимыми магнитными завихрениями и рисунком созвездий, с особого плетения связями меж людьми, идущими от сердец. И если связи рвутся, если такая точка становится вдруг центром катаклизма и перестает существовать, а ты, хитрожопый, выжил, то до Великого Суда воспоминания станут твоим главным физиологическим отправлением, до Великого Суда ты будешь страдать фантомной болью.

А до поры, до трубного гласа, ищи себя на стороне, врастай, как сказано, своим прошлым в чужое настоящее, укореняйся больным побегом, питайся чужим, равнодушным к тебе солнцем и безвкусной водой. А вода нейдет впрок, капилляры сжимаются от страха и тоски, и ты чахнешь, бесплодный, проклиная обманщицу Фортуну. И приходишь к пониманию того, что есть на самом деле жизнь. А жизнь, как определено Мудрейшим, есть рябь сознания и приумножение скорби бытия. А жизнь, как сказано, есть суета во имя суеты. И нет чтобы мыслить, нет чтобы приумножать знания за книгою, нет чтобы блистательно, феерично фантазировать или молиться истово, глядя в небеса, так приходится покупать новые штаны, поскольку в нагоходцы не гожусь, поскольку старые с трудом застегиваю, ибо вдруг дороден стал. Воистину так и трижды аминь.

* * *

Михаил Муратович совсем немного и несколько картинно прихрамывал и опирался на трость. Со своей лакированной тростью красного дерева в серебряных инкрустациях, со своими холеными бакенбардами и английской обувью, он непостижимым образом вписывался в торжественно-парадное начало парка. Вернее, не вписывался, а придавал окружению свой собственный характер. И все вокруг, казалось, начинало картинно прихрамывать и силилось отрастить бакенбарды.

Елена Львовна, в пестрых шелках, не прикрывающих округлых коленей, в лаковых широконосых туфлях на толстеньких каблучках дивно смотрелась рядом с вальяжным мужем. Запах дорогих ее духов самоуверенно перебивал аромат чуть распустившейся ранней сирени. Они шли под руку вдоль пруда, отражающего весенние сумерки, на них обращали внимание, и Михаил Муратович, словно актер на сцене, будто бы не замечая публики, не мог не резонерствовать.

Обогнув пруд, двинулись по Центральной аллее, и надутая, досадующая на отца Юлька потянула Юру на боковую дорожку.

– Мама, – довольно громко крикнула она, чтобы вывести Елену Львовну из транса, в который та частенько впадала в последние годы, когда Михаил Муратович начинал «вещать», – мы пойдем к набережной, в Нескучный. Там, говорят, размыло берег – интересно посмотреть. Если вы с папой действительно намерены есть мороженое, то продают его вон там. Видишь голубой ящик и зонт? А мы с Юркой уже не маленькие, и у нас свои развлечения.

– Юлия, ты намекаешь, что мы с мамой впали в детство? – поднял бровь Михаил Муратович.

– Нет, папа. Но мне иногда кажется, что тебе этого очень бы хотелась, – надерзила Юлька-подросточек.

– М-да… Ради красного словца… – добродушно молвил Михаил Муратович, – но, с другой стороны, устами младенца…

– Нашел младенца, папочка, – тихо, так, что слышал только Юра, огрызнулась Юлька. – Иногда я начинаю понимать Ритку. Сбежать хочется из этого сиропа. Что за придурь вышагивать с палкой?! Воображала! Что он о себе воображает, а, Юрка? Пойдем быстрее.

Они уже удалялись, и быстро, почти рысью. И Юра ничего не имел против, он уже сто лет не оставался с Юлькой наедине, а подобное уединение с недавних пор стало для него насущной потребностью. Юлька ему ночами снилась, Юлька стала его звездой, единственной и несравненной. Но Юра хотел бы знать, что он значит для нее, и значит ли что-нибудь. Иногда ему казалось – да, он нужен, и ему рады, им, возмужавшим, любуются, его привечают, с ним с удовольствием беседуют о всяком-разном, что он способен волновать и вызывать чувственный трепет, пусть и тщательно скрываемый. Иногда же казалось, что он презираем, что он смешон, и глуп, и недостоин, и чужд, и… и ехал бы он в свою деревню, где ему, с его вкусами и манерами, с его неизбывной детской наивностью, с его примитивным прямолинейным интеллектом, с его везением в лото, самое-то место. Такая вот на исходе шестнадцати лет дается некоторым мука.

…Юлька шла быстро, чтобы чинные променады, а потом пестрое фанерное царство незатейливых развлечений и тем более уголок любителей крепленого пития поскорее остались позади. Юльке хотелось природы и уединения. С чего бы это вдруг? Юра боялся надеяться и был готов к очередному надувательству или розыгрышу. Народ редел, становилось все тише и тише, и вскоре они вышли к реке, почти незаметно оказавшись в Нескучном саду, но к самому берегу подходить не стали, позабыв о предлоге своего побега. Тем более что близ набережной топтались взрослые парочки и хозяева-собачники выгуливали своих очумелых по весне восточноевропейцев и догов, ньюфаундлендов и доберманов.

– Сориентировался? – сморщила нос Юлька, глядя, как Юра вертит головой. – Там Воробьевы горы, – махнула она рукой. – По набережной можно дойти до смотровой площадки. Ты Лужники сверху видал? Нет? Это впечатляет. Как-нибудь посмотрим. Но только не сегодня. Лучше пойдем побродим по лесу. Это же не парк, а целый лес. Лес чудес, а в лесу тропинки и много чего интересного. Пойдем для начала к пруду. Здесь поближе – Екатерининский пруд, где ротонда, а подальше – не знаю какой, забыла.

…Дубы и липы в молодой листве, пригорки и низинки, тенелюбивые цветики под деревьями, тропинки, тропинки, тропинки – сыроватые, ленивые и сонные, спуски-марши и мостики над оврагами, небо еще светлое, но уже не сияющее, закатный отблеск на облаках, сгущение теней. И Юлькино молчание, то насупленное, то насмешливое, то мечтательное, то такое, будто она тут сама по себе. Сама по себе колдунья в зачарованном лесу, своем собственном. Иногда встряхнет пережатыми заколкой у макушки черными кудрями, поведет черным глазом в сторону одурманенного ею путника и, разочарованная жалким его видом, сожмет губы в ниточку, передернет прямыми плечиками и зашагает дальше, в дебри, и все по кругу.

Наконец она остановилась и изрекла:

– Даже если мы заблудились, не страшно. Все, в общем, рядом. Куда-нибудь да выйдем. Если на Ленинский, то можно по прямой доехать до Крымского Вала, а там папина машина. Надеюсь, папа с мамой нас дождутся. Юрка, у тебя есть десять копеек на автобус? Хотя в такое время можно и зайцем, контролеров, скорее всего, уже нет. А холодно.

И Юре оказана была беспрецедентная милость, Юре было позволено набросить на колдуньины плечи свою куртку.

– Давай двигаться, – угнездившись в Юриной куртке, вдруг смиренно предложила Юлька и добавила что-то совсем невероятное: – Жаль, поздно приехали, и сказочка такая короткая.

И они отправились, вроде бы в обратную сторону, к местам цивилизованным. Вроде бы…

С Юльки, с домашней девушки, какой спрос, а Юра, вместо того чтобы быть настороже в темном парке, ликовал и нежился. Поэтому он забыл о том, что окружающий мир и порождения его очень часто бывают враждебны, и враждебны не вообще, а именно по отношению к вам конкретно. Одним словом, его инстинкт самосохранения дремал, как дремлет он у большинства остро счастливых людей, поэтому Юра спокойно и с некоторым даже воодушевлением отнесся к предложению Юльки уточнить дорогу у трех подвыпивших юных граждан, что брели, заплетая ноги и вяло переругиваясь, им навстречу, заняв дорожку по всей ширине.

Но дороги пьяные юнцы то ли не знали, то ли не пожелали объяснять. То ли забыли под впечатлением от Юлькиной звездной необыкновенности и выразили это впечатление пусть и бранными междометиями и разнузданными телодвижениями, но весьма отчетливо. Юлька им срочно понадобилась, это было ясно. А Юра, судя по всему, оказался лишним, и ему в грубой форме предложено было убираться прочь, пока цел и невредим. А к папе с мамой девочку они сами проводят после того, как с ней немножко поиграют во взрослых вот за этими кустиками. Девочка ведь не против? Хорошие девочки никогда не бывают против. А плохих девочек учат.

Юра никогда не дрался со шпаной, даже с хиловатой генераловской. Что, однако, не мешало ему, сначала с подачи родителей, а потом и вполне самостоятельно относиться к хулиганствующим существам с брезгливостью и – правда неосознанно – свысока, по-княжески. И был бы он за такое свое отношение неоднократно учен, бит, если бы генераловская шпана в родном поселке не проявляла себя почти что платонически, опасаясь родительских ремней и участкового инспектора, а всерьез самоутверждаться ездила в Тетерин. Но учен Юра не был, испугаться не успел, но успел преисполниться презрения, положенного настоящему герою, и вместо того, чтобы благоразумно бежать, увлекая за собой Юльку, что давало все шансы не доводить дела до безобразия, он оттолкнул ее, отбросил за спину, заслоняя собой, и принял исходную стойку самбиста, как на занятиях в спортзале.

Им было, понимаете ли, смешно: один против троих, таких взрослых и смелых. Расхлябанные фигуры, не торопясь, обтекали Юру с флангов, руки в карманах, сквозь зубы – насмешка пополам со слюнями. Юра следил за всеми троими сразу так, как учил тренер, – рассеянным взглядом, и знал, что сейчас слева последует подножка, а правую руку его перехватят и сделают попытку удара под дых. Подножки он без труда избежал, отступив на полшага. Захват допустил, но лишь для того, чтобы показать, насколько легко он может избавиться от захвата: плавным движением влево вверх, как учили, как отрабатывалось, и вот правая рука уже освобождена, и обеими руками перехвачена левая противника, и дальше – не упустить бы, выворачивая татуированную клешню, прикрывая локтем своей левой солнечное сплетение.