Текст книги "Сны о Чуне"

Чуня и сладкое

Чуня никогда не пела на сцене, не летала в космос; Чуня только раз в жизни ела шоколад. Украла у соседки конфету (видно, дети на пол уронили и не заметили), и потом ее целую ночь тошнило. Больше я этой соседке Чуню на передержку не отдавал. Пусть уж лучше одна сидит. Или у сестры. Но Чуня конфеты любит, особенно ворованные, вот и сейчас пытается дотянуться. Впрочем, это невозможно: наши границы крепки, а отсутствующие танки быстры. Только сухой корм (это раньше мы варили упомянутую гречку, мешали с собачьими консервами, теперь это в прошлом). Но конфеты есть и стоят. Уж не знаю, кто их принес в дом. Но насыпали их в большую фруктовую вазу, теперь на кухонном столе где-то килограмма два разных конфет. И «Степ», и «Фонарики», и «Петушок», и «Жена самурая». В Чуне есть что-то японское, поэтому «Жена самурая» ей особенно приглянулась. Собака она хоть и верткого ума, но небольшого, поэтому не знает: разворачивать «Жену самурая» трудно, как будто юбку (кимоно) шуршащую рвешь. Но вот раздел, разорвал прям по шву, ам – и нету «Жены самурая». Впрочем, «Петушка» с «Бешеной пчелкой» тоже нет. Лишние 200 калорий. Но не для Чуни. Чуня умрет стройной: без 200 лишних калорий, умрет без шоколада и конфет.

А я нет: я люблю сладкое. Поэтому я ем конфеты и читаю интернет.

В разрезе «Жены самурая» видим, – пишет одна там скрупулезная женщина, – что внутри конфеты есть шоколадная начинка, внутри которой находятся кусочки хрустящих и воздушных шариков. Шарики имеют уж очень неестественный цвет, какой-то желто-зеленый. Вся эта масса помещена в тонкий хрустящий слой карамели и облита толстым слоем молочной шоколадной глазури. Покупать больше не буду!

Если отставить в сторону неестественность цвета шариков, то сразу задумаешься: кто эта суровая и педантичная женщина? Как живет? Зачем? С кем?

– Как ты думаешь? – спрашиваю у Чуни.

Но Чуня не думает, это не ее: думать приходится за нее мне. И вот я представляю…

Приходит эта женщина после тяжелого трудового дня, покормит детей; мужа мимоходом, сидящего у телевизора, пошпыняет – время на личную жизнь: ушла на кухню, съела одну-другую конфету, села за стол, открыла лэптоп, нашла соответствующий сайт (смотрите: даже описывать эти действия скучно, но ей, нашей женщине, это все проделывать – нет, не скучно), зарегистрировалась на нем и написала:

На вкус конфеты довольно приличные, если не вспоминать состав. Сейчас все вкусное оказывается таким вредным, и этот факт уже никого не удивляет.

Какие в этом есть печаль и поэтичность. «…Все вкусное оказывается таким вредным, и этот факт уже никого не удивляет». И то верно. Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все пройдет, пройдет и это, Жозефина Тауровна. Конфета «Жена самурая» с вредными желто-зелеными, как наша тоска, шариками тоже лишь суета сует, и этот факт уже никого не удивляет.

Бедная русская женщина! (Кстати, как тебя там? А! oksana080573.) Бедная русская женщина oksana080573! Что же тебе обещала жизнь и чем обманула, если ты, вместо того чтоб дышать страстно под любимым мужчиной или нажарить в крайнем случае говяжьих котлет, сидишь тут в халате и пишешь в гулкий пустой интернет про сладкую жизнь, которую ты больше не купишь? Кто тебя, сладкая женщина, этому научил?

А я тебе отвечу, дорогая oksana080573, кто.

Иван Сергеич Тургенев. Однажды Тургенев уже отвечал на анкету в 1869 году, а в 1880-м – повторил.

Какая ваша любимая добродетель? – спрашивала его эта самая анкета одиннадцать лет назад.

«Пылкость», – ответил он.

Одиннадцати лет как не бывало: «Молодость» – отвечает он.

Какое ваше любимое качество у мужчины?

«Доброта».

Одиннадцать лет прошло: «25-летний возраст», – отвечает 61-летний старик.

Ваши любимые цвета и цветы?

1869: «Голубой, нарцисс».

1880: «Серый и цветная капуста».

Кем бы вы хотели быть, если бы вы не были сами собой?

1869: «Моей собакой Пегасом».

1880: «Никем».

Ваши любимые поэты?

1869: «Гомер, Гёте, Шекспир, Пушкин».

1880: «Я не читаю более».

Ваши любимые художники и композиторы?

1869: «Рембрандт, Моцарт, Шуберт».

1880: «Я не смотрю и не слушаю более».

Ваши любимые герои в изящной литературе?

1869: «Джульетта».

1880: «Г-жа Коробочка».

Кого вы больше всего презираете в истории?

1869: «Наполеона, Торквемаду».

1880: «Того, кто мешает мне спать».

Чуня теперь тоже не любит, когда ей мешают спать. Раньше была игривой и подвижной: лазила на спинку дивана, когда туда попадало утреннее солнце, брехала, стоя на летнем порожке открытого балкона, на прохожих, терзала в сексуальном смысле плюшевую лису и даже однажды на нее напи́сала в порыве страсти, а теперь все больше спит. Чуня – как старый Тургенев. «Как хороши, как свежи были розы». Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Кто это, свернувшись в калачик, жмется к моим ногам? Кто это зябнет, кому это так холодно? И все они умерли… умерли…

Если бы Тургенева спросили, какую он больше всего любит на свете сладость, он бы в первый раз, наверно, написал: «Варенье из луговой клубники, которую раньше варили в имении на гуляфной (то есть розовой) воде». А через десять лет ответил бы: «Конфеты “Жена самурая”».

Кстати, вам, наверно, интересно, что это за луговая клубника на гуляфной воде? Мне вот было интересно, я посмотрел. Это варенье из дикой клубники со слегка затхлым запахом («интересным затхлым запахом», как заметил сам Тургенев), которую тогда и варили на уже упомянутой розовой воде. Гюль – по-арабски «цветок». Чтобы сделать такую воду в домашних условиях, надо было срезать (желательно утром) побольше нежных и жирных роз; освободить их лепестки; поместить потом их в несколько слоев на дно широкой кастрюли и немного залить убитые розы водой. (Именно немного: вода только едва должна покрывать убитые розы.) Закрыть крышкой и довести все это до медленного предкипенья. Помните! Вода не должна закипеть. Нет бурленьям, нет сильным страстям. Пусть булькает там понемногу.

Когда ж через час лепестки потеряют свой цвет – значит, вода готова. Отожмите, Иван Сергеевич, отдавшие свой цвет и свою жизнь лепестки, по необходимости процедите. А теперь заприте эту жидкость в бутылку и спрячьте аромат в холодильник. (В вашем случае, Иван Сергеевич, – в подпол.)

– Ваше любимое кушанье и напиток? – спросили Ивана Сергеевича в 1869 году.

– Кофе и шампанское, – ответил он.

– Ваше любимое кушанье и напиток? – спросили Ивана Сергеевича в 1880-м.

– Все, что хорошо переваривается.

Каков ваш любимый девиз?

1869: «Пусть все идет своим путем».

1880: «Покойной ночи».

Прекрасный и честный Тургенев. Последний самурай.

Если б он жил в наше время, он завел бы себе ник ivan080575 и писал бы свои комментарии под нашими и чужими Fb-постами: «Вы чем моете окна? Тряпкой и брызгалкой? У “Керхера” есть очень удобный оконный пылесос. Я им мою».

Если бы я не знал, что Чуня, когда я ухожу, спит все это время, я бы подумал, что ivan080575 – это Чуня. По интонации.

– Чуня? – спрашиваю я у нее. – Это ты написала про конфеты на сайте?

– Что вы! – отвечает она. – Я же спала.

Ах да, совсем забыл сказать: в наших разговорах она обращается ко мне на «вы», я к ней, разумеется, на «ты» – она же всего лишь собачка, хоть и говорящая.

Чуня и дядька

Я этого дядьку немного побаиваюсь. Он ходит по улицам и разговаривает сам с собой. Люди шарахаются. Никому не интересно чужое безумие. У нас свое есть. Так никто и не услышал, что он бормочет. А бормочет он следующее: «Каждый из нас Вселенная», «Каждому из нас дано несколько любовей», «Количество любовей конечно».

(Я тоже не услышал. Просто придумал сейчас. Может, он бормочет: «Когда вы все передохнете?»)

И вот я представляю, что он дошаркал до своей многоэтажки, вошел в зеленоватый подъезд, доехал до нужного этажа, открыл дверь в квартиру (бывает такой специальный запах старости и безумия, этот запах там явно есть), покормил кошку. Хотя какая кошка? Нет. Кошки нет. Этот дядька совершенно один.

(Кошка мяукнула и убралась из моего рассказа.)

Дядька, оставшийся без кошки, дома тоже бормочет:

– Людям не нравится, когда кто-то тихо говорит сам с собой. Люди боятся, что перед ними сумасшедший. Но я не сумасшедший. Я просто так живу. Я перехожу границы. Ищу трещины бытия, чтоб иногда туда провалиться. Но, вынырнув, понимаю: «Каждый из нас Вселенная», «Каждому из нас дано несколько любовей», «Количество любовей конечно». Это и говорю. Почему меня никто не слушает?

Дядька – больной. От него пахнет. Он снимает уличную одежду, свитер, рубашку, штаны. (Не смотреть на исподнее, не смотреть!) Переодевается в домашнее. Но домашнее пахнет точно так же. Когда-то он пах яблоками и грецким орехом, иногда – молоком. Но юность ушла, молодость унесла с собой половину квартиры, бывшая жена теперь живет в Чертаново, он в Свиблово. Я снимаю квартиру на «Бабушкинской», мне 25 лет, вот и встретились. «Бабушкинская» – хороший район.

Этажом выше живет женщина. У нее муж, двое детей. Женщина хорошо готовит, но у нее роман на работе. Она никогда раньше этого не делала, да и сейчас не делает. Роман пока платонический. Зовут «роман» Виталием. И Виталий, тоже достаточно пожеванный, делает ей всякие знаки: глазки– лапки, улыбки, конфетка к чаю, прикосновения. Она влюбилась.

Кстати, сегодняшняя картошка пригорела.

В этом плюс пельменей. Они всегда получаются. Особенно если с петрушкой внутри. Отличные, надо вам сказать, были пельмени. Теперь таких не делают. Глобализация, стабильность, мелкооптовые пельмени сожрал супермаркет. Я их очень любил. Жил в съемной квартире на «Бабушкинской» и любил. Самая моя сильная любовь была. И, как и положено самой сильной любви, – уплыла.

Дядька варит уплывшие пельмени, не подозревая даже о существовании вышеэтажной женщины. А у нее драма. Им негде. Они и целовались только три раза, причем женщина очень боялась, что кто-то увидит, но ведь не школьники уже, время-то идет – понятно, что где-то надо того-самого: башмачок со стуком на пол, жар соблазна, два крыла.

Однажды она рассказывает об этом своей племяннице.

– Света, я влюбилась.

Она говорит слишком громким голосом, сбивчиво, в восторге от собственного бесстыдства (племяннице! она же должна являть пример, и всегда являла: «Светочка, я вышла замуж и всем довольна!»), у нее некрасиво зарозовели щеки, нос еще больше удлинился, но волосы, волосы – ее гордость. Волосам не стыдно, они так же лежат густой волной. Может, он на волосы и запал?

Светочке не до тетки. Но ей смешно. Она уже жила с парнем, жила со вторым и даже с девушкой. Все эти мучения старой тетки для нее уморительны. Но потом ей становится ее жалко.

(Тут незаметно – с легким скрипом – открывается новая прореха бытия, новая щель: мироздание помнит добро, и однажды, лет через десять, Светочке тоже повезет – ее рак будет операбельным.)

Света подходит к окну (дело происходит в ее, Светиной, съемной квартире), закуривает (теперь можно, тетка уже не будет морщиться, она сама попала: запятнанный ментор – не ментор, облетели твои крылья, непорочный ангел) и говорит:

– Тетя Лена, я рада. Нет, правда. Жизнь слишком коротка.

Тетя Лена, как верный щенок, смотрит на Светочку снизу вверх. (Она сидит на кухонном табурете, Света стоит у окна – по-другому просто и не получится.)

– Слушай, – продолжает Света. – Ну давай я дам вам ключ? Сама уйду на три часа. Потом ты его проводишь (чтоб я не смотрела, не была свидетелем, чтоб не мучило это тебя, да и мне соучастником быть не хочется), я вернусь, и ты передашь мне ключ. Или просто бросишь его в почтовый ящик.

«Она посмотрела на меня темными, как осенняя вода, глазами (там была такая тоска соблазна, такой стыд, такое желание сказать «да»), – вспоминала потом Светочка, – и ответила после паузы то, что я и не предполагала услышать. “Нет, я не могу”, – сказала она».

Граница оказалась не перейдена, монетка в щель не укатилась. Башмачок не упал со стуком.

Данте не знал тетю Лену, Светочку и меня. Но меня бы он поместил в круг третий. Там в адских муках находятся те, кто при жизни несдержан в еде. Обжор поливает холодный дождь, под ногами у них вечная грязь. Стражем к обжорам приставлен адский пес с тремя головами – Цербер. Те грешные души, что попадаются ему в лапы, он обгладывает.

– Вспомнишь ты свои пельмешки! – будет говорить мне Цербер. – С петрушкой внутри!

– Хрум-хрум, – ответит ему моя обгладываемая им душа.

И пельмешки, как раньше, всплывают в кипящей воде. Но тщетно. Их заливает холодный дождь. Никогда им не свариться. Разве это не мука?

А тетя Лена будет мыкать свое горе – не в третьем. И не во втором. Где маются души тех, кто изменил своим мужу или супруге. И где буйствует вечный ураган. Тетя Лена будет в раю.

Вот только зачем? Что ей там вспомнить? Что однажды – в земной юдоли – она свой свод законов соблюла? Интересно, жалеет ли она теперь, постарев, об этом? Жизнь всех их распихала по разным карманам, времена тогда были тяжелые: как ларек со сникерсами и искусственными фаллосами, стояли темные девяностые; лабораторию, где они были вместе с ее несбывшимся любовником, расформировали; потом и пожилая жизнь пришла.

Но пока мы еще не умерли, мы все спим. Спим в нашем 1995 году. Спит на своем этаже женщина Лена, сплю я, спит безумный старик (это же Харон, а вы и не поняли).

И спит на другой стороне земного шара поэт Чарльз Буковски. Спит на своей американской земле. Он же умер в 94-м. В возрасте 74 лет. Умер состоятельным человеком. Что ему эта наша сорокалетняя женщина? Что ему этот безумный русский старик? Которые живут на «Бабушкинской»? Что ему я? Что нас связывает? Сказать? Скажу. Кошки.

Помните ту выкинутую из рассказа кошечку? Она ушла и не вернулась. А у Буковски их было целых шесть.

Шесть кошек и один ад.

Один на всех. На Чарльза, на будущую райскую женщину с верхнего этажа и даже на дурно пахнущего старика. Это все там есть, в одном его стихотворении (правда, оно летнее, но что с них, американцев, возьмешь, все у них не как у людей). Собственно, это стихотворение так и называется – «Ад».

 
прохладная летняя ночь.
неподалеку простерся, содрогаясь,
ад.
я сижу на стуле.
cо мной шесть
моих кошек.
 
 
я беру бутылку воды,
делаю большой глоток.
 
 
все будет гораздо хуже,
чем сейчас.
и гораздо лучше.
 
 
я жду.
 

Не ждите. «Каждый из нас Вселенная», «Каждому из нас дано несколько любовей», «Количество любовей конечно».

Помните об этом.

Возьми ключ. Скажи человеку «да». Почувствуй через тонкую ткань его рубашки сильно бьющееся сердце. Проведи рукой по его волосам. Скоро от нас ничего уже не останется.

– Чуня. Что ты поняла из этого моего рассказа?

– Что вы правильно меня купили. Сказали «да», в сущности, первой встречной.

И, кажется, Чуня права.

Чуня и царь

Николай II, как известно, любил породистых собак. Для его псов даже построили недалеко от дворца специальный питомник. Первой собакой у 17-летнего будущего императора стал кобель породы колли. Назвали его Ворон. Даже через год, когда цесаревич отправился в кругосветное путешествие, ему все время докладывали, как там Ворон: не загрустил ли, что ел.

– Ворон все толстеет, и глупые люди его целый день кормят так, что это не собака, а бочка какая– то, – возмущался Николай в письмах к отцу.

Пес сдох через пять лет.

«Сделал большую прогулку в одиночестве, ужасно грустно ходить без бедного Ворона», – это запись в дневнике цесаревича.

А потом в жизни Николая II была другая запись, точнее, надпись. Но обо всем по порядку.

…Чтобы убрать старые наклейки с дверцы холодильника, используйте обычный майонез. Для мягкого отслаивания наклейки нужно плотным слоем нанести на нее соус и дать ему хорошенько впитаться. После этого можно удалить наклейку без липких пятен и обрывков бумаги.

Так советует одна хозяюшка в интернете.

Чтобы убрать эту надпись, майонез не подходит. «Nicky 1902 looking at the hussars» – нацарапано бриллиантом на стекле одной из комнат в Зимнем дворце на втором этаже. Ники смотрит на гусар. Nicky 1902 – прям как имя для пользователя соцсетей.

Высоко от пола, видимо, встав для этого на подоконник или просто на стул, императрица Александра Федоровна написала эту фразу про своего мужа императора Николая, в которого была тогда влюблена. Несмотря на все потрясения: революцию, Гражданскую войну, разруху, ремонты дворца и ленинградскую блокаду, – стекло, через которое Николай и Александра смотрели на гусар, уцелело.

Гормоны – великое дело. Майкл Либовиц, американский психиатр, выстроил целую теорию про влияние фенилэтиламина на отношения между любовниками. Когда люди только влюбляются друг в друга, у них в организме происходит фенилэтиламиновая вспышка. Это такая природная ловушка – «чтоб не сорвался». Люди еще не знают друг друга, еще не притерлись, и, чтоб это произошло максимально гладко, организм начинает вырабатывать нужный гормон в достаточных количествах. Тогда тяга влюбленных становится похожа на одержимость.

Но у некоторых людей, даже когда проходит время, эта одержимость друг другом не исчезает. То ли фенилэтиламин дает сбой и продолжает «омывать» клетки, то ли другой эндогенный наркотик опиоидной группы – эндорфин, пришедший ему на смену, начинает свое действие и возникает стойкая зрелая зависимость, то ли действительно бывает вечная любовь без всяких гормонов. И никакой вселенский майонез не в состоянии смыть старые наклейки с твоего холодильника.

Завтра утром в 9 ч. пойду в церковь, постараюсь сходить туда и в четверг. Молиться за тебя – моя отрада, когда мы разлучены. Не могу привыкнуть даже самый короткий срок быть без тебя в доме, хотя при мне наши пять сокровищ. Спи спокойно, мое солнышко, мой драгоценный, – тысячу нежных поцелуев шлет тебе твоя старая Женушка. Да благословит и хранит тебя Бог!

Это пишет Александра своему мужу, когда у них уже пятеро детей (мы знаем дальнейшую судьбу этих детей). А Николай пишет ей свое:

Как мне благодарить тебя за два твоих милых письма и за ландыши? Я прижимаюсь к ним носом и часто целую – мне кажется, те места, которых касались твои милые губы.

Вообще-то майский ландыш – ядовитое растение. Причем ядовитым там является все: и стебель, и чашечки цветков, и листья. Отравление ландышем – явление не такое уж редкое. Но Николай об этом не знает.

Александра:

Все мои молитвы и нежнейшие мысли следуют за тобой. Пусть Бог даст тебе мужество, и силу, и терпение. Веры у тебя больше, чем когда-либо, и это то, что тебя поддерживает. Да, молитва и непосредственная вера в милосердие Бога одни дают мне силу все переносить.

Пишет она по-английски.

И как summary этой love-story в двух репликах:

Скучно и пусто одному. Мысленно всегда вместе. Крепко обнимаю. (Николай)

Отныне нет больше разлуки. Наконец мы соединены, скованы для совместной жизни, и, когда земной жизни придет конец, мы встретимся опять на другом свете, чтобы быть вечно вместе. (Александра)

Можно по-разному относиться к царской семье, но история удивительная: время изуродует тебя, майонез смоет твои краски, отслоит бумагу, оторвет от родного холодильника, но через тебя все равно будет бить свет. Никки смотрит на гусар. Алмаз режет стекло, но это стекло даже время не берет.

Впрочем, на этом мне придется прервать эту трогательную историю. Николай II очень любил свою семью и породистых собак, а вот простых людей и дворняг – не очень. К дворнягам император испытывал непонятную ненависть. Даже зачем-то их отстреливал.

Сохранились в истории сведения, как последний русский император массово истреблял собак не только в окрестностях Петербурга, но и за его пределами. В отчете об императорской охоте за 1902 год засвидетельствовано, что он в рамках охоты истребил 899 собак, а в 1911 году – 631. Помимо собак, Николай II зачем-то еще убивал кошек и ворон. Это записано в его дневнике.

«Погулял еще и убил трех ворон. Занимался с успехом», – пишет он 25 января 1905 года.

«Гулял и убил ворону. Занимался до 7 ч.», – написано через день.

«Гулял и убил 4 вороны. Погода теплая, но без солнца». – Запись от 19 февраля.

«День простоял холодный и серый. В 11 час. поехали к обедне и завтракали со всеми. Принял морской доклад. Гулял с Дмитрием в последний раз. Убил кошку. После чая принял князя Хилкова, кот. только что вернулся из поездки на Дальний Восток. После обеда простились с Эллой и детьми и проводили их на станцию. Вернувшись домой, занимался», – так Николай пишет 8 мая 1905 года.

Накануне прибытия императора к месту охоты представители дворца призывали крестьян сдавать за плату собак и кошек. Всей этой живности предстояло пополнить число царских трофеев. Так, в 1892 году мишенями Его Величества стало 899 бродячих собак и 1322 кошки. Вот такой вот ландыш. Серебристый, как пуля.

Впрочем, пространству и времени нет до наших маленьких человеческих жизней и жизни собак и ворон никакого дела. Алмаз режет стекло; что уж говорить о простых тканях и нашей телесности. Зияют себе прорехами.

Шел на днях по улице к Чуне, навстречу мне старушка.

– Скажите, где тут Елоховский проезд? – Громко так старушка говорит. – В какую хотя бы сторону?

– Туда, – махнул я рукой и дальше иду.

Потом подумал: что ж я ей не помог?

Повернулся, догнал ее:

– Подождите, – говорю. Набрал адрес, стал по картам в телефоне искать. – Ну Елоховский проезд, в принципе, здесь.

– А дом три?! – кричит. – Дом три где? Туда?!

– Подождите, – говорю, еле сдерживаясь. – Я же ищу.

Тогда она прикасается к моему рукаву и опять кричит резким голосом:

– Вы, наверное, думаете, что за наглая старуха: вы ей помогаете, а она кричит! Не обижайтесь! Я теперь просто по старости плохо слышу, вот и кричу!

– Я не обижаюсь.

Нашел ей дом (он совсем рядом оказался), говорю:

– Да вот же он, через два здания.

– Спасибо!

Пошла она дальше, я – тоже. В свою сторону. Через метров двадцать повернулся, посмотрел, как она там, не заблудилась ли, а она уже к нужной двери подошла, открыла ее, почти зашла, но остановилась и мне издали помахала.

А я – ей.

Так мы с бабушкой залатали хотя бы одну прореху равнодушного ко всем – ко мне, к ней, к невинно убитым 899 собакам и тысяче кошек – серебристого, как пуля, бытия.