Книга: Обещание - Дмитрий Воденников

— За всё про всё одна лишь просьба есть: за то, что мы не были и не будем — люби меня таким, каким я есть, таким–каким–я–нет — меня другие любят.

Мне Воденников очень понравился. Его стихи - жгучая пряная хмельная почти ядовитая смесь детской искренности, женского истеризма и мужского нарциссизма. Какая-то мужская "Настасья Филипповна" этот Дмитрий Воденников. Дориан Грей русской современной поэзии.

Череда цитат предшественников, каких-то полумифических влюбленностей помноженных на одиночество, конвульсии мистического пафоса и поиска смысла жизни, а если быть точнее - смысла смерти. От самовосхищения он переходит к безжалостным заключениям о себе, страху одиночества, старости и ищет выход в стихах на уровне скандала и бреда. Иногда в самоосуждении:

Как раз мать–мачеха так дымно зацвела, и в длинных сумерках я вышел из машины ( она была чужая, но была!)… …И в этот год, и в этот синий час — (как водится со мной: в последний раз ) мне снова захотелось быть — любимым.

Но я растер на пыльные ладони весь это первый, мокрый, лживый цвет: того, что надо мне, — того на свете нет, но я хочу, чтоб ты меня — запомнил…

— Ведь это я, я десять раз на дню, катавший пальцами, как мякиш или глину, одну большую мысль, что я тебя люблю, (хоть эта мысль мне — невыносима), стою сейчас — в куриной слепоте (я, понимавший все так медленно, но ясно) в протертых джинсах, не в своем уме.

Иногда в мучительной болезненной нежности к "любимым теням":

Но я ещё прижмусь к тебе — спиной

Но я ещё прижмусь к тебе — спиной, и в этой — белой, смуглой — колыбели — я, тот, который — всех сильней — с тобой, я — стану — всех печальней и слабее...

А ты гордись, что в наши времена — горчайших яблок, поздних подозрений — тебе достался целый мир, и я, и густо–розовый безвременник осенний.

Я развернусь лицом к тебе — опять, и — полный нежности, тревоги и печали — скажу: «Не знали мы, что значит — погибать, не знали мы, а вот теперь — узнали».

И я скажу: «За эти времена, за гулкость яблок и за вкус утраты — не как любовника — (как мать, как дочь, сестра!) — как современника — утешь меня, как брата».

И я скажу тебе, что я тебя — люблю, и я скажу тебе, что ты — моё спасенье, что мы погибли (я понятно — говорю?), но — сдерживали — гибель — как умели.

И за это неверие в себя, можно простить ему даже излишнюю самоуверенность, излишнее любование собственными дарами:

Я быть собою больше не могу: отдай мне этот воробьиный рай, трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай (а если не отдашь — то украду).

Я сам — где одуванчики присели, где школьники меня хотят убить — учитывая эту зелень, зелень, я столько раз был лучше и честнее, а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь — за май и шарик голубой, что крутится, вертится, словно больной, за эту роскошную, пылкую, свежую пыль, за то, что я никого не любил, за то, что баб Тату и маму топчу — я никому ничего не прощу.

Я всё наврал — я только хуже был, и то, что шариком игрался голубым, и парк Сокольники, и Яузу мою, которую боюсь, а не люблю, — не пощади и мне не отдавай (весь этот воробьиный, страшный рай). Но пощади — кого–нибудь из них, таких доверчивых, желанных, заводных. Но видишь ли, взамен такой растрате я мало что могу тебе отдати.

Не дай взамен — жить в сумасшедшем доме, не напиши тюрьмы мне на ладони. Я очень славы и любви хочу. Так пусть не будет славы и любви, а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету, когда я в свитере взбесившемся увяну — так неужель и впрямь я лучше стану, как воробей смирившийся в грозу? Но если — кто–нибудь — всю эту ложь разрушит, и жизнь полезет, как она была (как ночью лезут перья из подушек), каким же легким и дырявым стану я, каким раздавленным, огромным, безоружным.

Наверное, потому что оправдывая его лирического героя, ты себя оправдываешь, свое неумение отдавать, свой страх смерти, свое любовное равнодушие:

Я ничего еще не отдавал: ни голову, ни родину, ни руку — ну может быть какой–то смерти мелкой [а может быть какой–то смерти крупной], я выпустил из рук горящей белкой [я выронил ее купюрой круглой], — но я по–крупному — не отдавал.

Так пахнет ливнем летняя земля, я не пойму, чего боялся я: ну я умру, ну вы умрете, ну отвернетесь от меня — какая разница.

Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь: не перервать ее, не отложить — а все равно ж — придется дальше жить.

Но если это так (а это точно так), из этого всего: из этой жизни мелкой [а может быть, из этой жизни крупной], из языка, запачканного ложью, ну и, конечно, из меня, меня — я постараюсь сделать все, что можно, но большего не требуй от меня.

Потому что за всем этим стоит небесный свет, который больше, лучше и чище нас, заливающий все - светящийся и в природе, и в любимом лице, и в поэзии, даже когда ты их теряешь:

.

.. Мы стоим на апрельской горе — в крепкосшитых дурацких пальто, Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто: с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом, с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом (потому что все люди — с любимыми лицами — в небо столбы). Я вас всех научу — говорить с воробьиной горы.