Текст книги "Бог любит Россию. Великие годы 1989–2014. Преодоление утопии"

Глава 2
Оглянемся назад

Закат утопии

Данная глава хронологически должна была бы открывать книгу, но трудные для постижения события целесообразнее сперва изложить (что мы и сделали), а уж затем искать им объяснение.

«Закат утопии», «закрытие коммунистического проекта» – сегодня это звучит не слишком впечатляюще. Предпримем небольшое отступление, чтобы лишний раз показать фантастичность задачи. Попробуем увидеть ее «с птичьего полета».

В результате большевистского переворота и Гражданской войны 132 миллиона человек (население СССР на момент провозглашения этого государства и окончания Гражданской войны в конце 1922 года) лишились всех своих демократических завоеваний, добытых жертвами и усилиями многих десятилетий.

Гибель исторической России и ее морально-этических ценностей выглядела необратимой. Цивилизационный разрыв, материальное ограбление страны, слом ее общественного устройства и уклада жизни всех слоев общества, уничтожение всей системы российского права, тяжкое увечье культуры, истребление целых сословий и классов, надругательство над религией, разрушение памятников, страшная смерть миллионов, нищета уцелевших, еще одно, после Петра I, роковое упрощение сложного общества (а упрощение есть процесс, противоположный модернизации) – преодолеть и исправить все это выглядело несбыточной мечтой.

Несбыточной прежде всего потому, что советский строй не был навязан в СССР извне, он ощущался нашим отечественным изобретением. Оставалось надеяться, что этот строй устранит лишь медленное, поколениями, изживание его. И вдруг, словно истек срок проклятия, он затрещал и рассыпался – подобно тому, как от петушиного крика в гоголевском «Вие» рассеялась нечистая сила, хлопая перепончатыми крыльями и застревая в окнах.

Но что открывалось дальше? Непроницаемый туман. Возможно, скрывавший пропасть.

По историческим меркам, если учесть масштаб и сложность событий, все случилось поразительно быстро. Ряд обстоятельств исторически мгновенного краха «развитого социализма» не поддается академическому объяснению, что лишний раз подтверждает: история научна лишь в ограниченных пределах.

Как справедливо заметил историк и экономист Кирилл Родионов, «ни одна страна в мире [кроме России] не совершала одновременно переход от плана к рынку, от империи к нации и от тоталитаризма к демократии». Добавим: будучи при этом такой огромной, многоэтничной и неоднородной. Переплетение проблем и противоречий этого перехода было воистину невообразимым, в саму его возможность не верил за рубежом почти никто (да и у нас немногие), однако у России получилось.

В конце 80-х годов ряд авторов утверждали (одни ссылаясь на Федотова, Ильина и Солоневича, другие дошли своим умом), что осуществить подобное преображение если и удалось бы, то не напрямую, а лишь через промежуточный, на несколько десятилетий, период железной диктатуры с подавлением всего коммунистического. Но переход был все-таки начат, диктатура введена не была, и Россия с честью прошла этот крайне опасный отрезок своей истории, включавший несколько поистине критических моментов, часть из которых описана выше. Прошла благодаря высокому уровню понимания ситуации значительным большинством активного населения страны. Страна созрела для радикальных перемен, потому что беспрерывно – и, главное, удивительно быстро – менялась на протяжении ХХ века.

Нынешнюю Россию надо сравнивать не со странами старого капитализма, а с самой собой исторически недавнего времени, причем вопрос: «Что из себя представляло коммунистическое государство на заключительном этапе своего существования?» – сразу порождает следующий: «Почему этот этап оказался заключительным?» Попробуем ответить на оба.

СССР был страной, где государственные капиталовложения в сельское хозяйство, в его мелиорацию, химизацию (и так далее) на протяжении 1976–1985 гг. составили, в пересчете, 150 миллиардов долларов (не нынешних!), дав близкий к нулевому прирост сельхозпродукции. СССР собирал меньше зерновых, чем США, хотя производил, по словам целого ряда источников, в 12 (прописью: в двенадцать!) раз больше зерноуборочных комбайнов. Большинство колхозов были убыточны, к 1987 году их совокупная задолженность государству составляла 140 миллиардов рублей. Сравнения ради: вся доходная часть бюджета СССР в 1987 году равнялась 460 миллиардам рублей. И еще одна деталь: под занавес советской власти в стране насчитывались десятки тысяч(!) объектов незавершенного строительства. Это были либо заполненные дождевой водой котлованы, либо бетонные скелеты. Причина проста: в процессе «освоения средств» нулевой этап был самым выгодным и почти безрисковым для казнокрадов (которых, как нас теперь уверяют, в СССР не было), тогда как каждый следующий этап увеличивал их риски, а навар от хищений снижался.

Вполне передовые на мировом фоне НИИ, обслуживавшие военно-промышленный комплекс и космос, не делились – и не обязаны были делиться – своими прорывными технологиями с массовым производством, а оно, не подстегиваемое конкуренцией, ловко отторгало любые нововведения как лишнюю головную боль.

Война 1973 года на Ближнем Востоке вызвала резкий скачок мировых цен на нефть (в среднем с 17 до 40, а затем и до 55 долларов за бочку), следствием чего стал суровый кризис в экономике Запада. По закону домино он затронул там все. Советского Союза кризис практически не коснулся, и в Кремле потирали руки в уверенности, что Запад выкарабкается не скоро. Радовали и нефтедоллары, хотя их значение сейчас сильно преувеличивается (мы к этому вернемся чуть позже). Основную часть своей экспортной нефти СССР поставлял «соцстранам» по дотационным ценам, к тому же за виртуальные «переводные рубли», закупая на них в ГДР, Польше, Румынии и т. д. товары легко представимого качества. «Братские» режимы перепродавали часть нефти дальше, а СССР делал вид, что ничего не замечает, думая, что покупает этим любовь и преданность.

Цены на нефть в 1970–2012

Добыча и экспорт нефти в СССР

Но в целом поступление валюты все же выросло, и советская верхушка с облегчением перестала рассматривать проекты внутренних реформ, способных модернизировать коммунистическую систему. Возобладал подход: «Не трогай то, что работает».

Ценовой кризис принудил страны Запада к строгому энергосбережению, что привело за несколько лет к структурному обновлению производства. Когда цены на нефть в 1979–1982 годах еще раз, вслед за иранской революцией, взлетели к немыслимым по тем временам 100 долларам, а кратковременно и выше, страны Запада перенесли этот удар легче, чем предыдущий. В итоге кризис не подкосил их. Наоборот, они совершили качественный рывок, создав «новую экономику», уже компьютеризированную. Затягивать пояса – полезное занятие. В СССР же последствия 12 лет «расслабухи» оказались печальными: советская экономика стала окончательно неконкуренто способной.

Дефицит продовольствия, в первую очередь зерна, Советский Союз покрывал закупками за границей, а свое производство постоянно отставало. Принимались какие-то постановления («расширить», «углубить», «усилить»), была даже разработана некая «продовольственная программа», но воз оставался на месте. Львиная доля затрат государства приходилась на военную и космическую отрасли. Помимо снабжения собственной армии в условиях гонки вооружений, продукция ВПК поставлялась «дружественным» режимам. Поставляемое вооружение эти режимы оплачивали со скрипом, по бартеру или просили реструктурировать долг. В итоге, крупнейшая технологическая экспортная отрасль оставалась с убытками. Что же касается гражданского производства, его отставание измерялось по отдельным позициям десятилетиями.

Сегодня стоит завести разговор о степени деградации предперестроечного СССР, как кто-нибудь обязательно скажет: это все «злостные демократические бредни». Такие мыслители, как Сергей Кара-Мурза, Сергей Кургинян, Александр Проханов, Максим Калашников, покойный Александр Зиновьев и еще ряд авторов, чья искренность порой даже не вызывает сомнений, написали и произнесли миллионы слов, доказывая, что СССР был разумен, человечен, воплощал народную мечту и вдобавок находился в двух вершках от технологической и экономической победы над Западом. Но рай сорвался за миг до его воплощения – все испортил Горбачев. Высказывания людей попроще также подтверждают пушкинское: что пройдет, то будет мило.

Однако не при Горбачеве, а еще до него, между 1970 и 1985 годами, потребление энергии на каждую советскую душу, вразрез с мировой технологической тенденцией, выросло с 3,16 до 6,79 тонны условного топлива, в 2,15 раза. Ни экономика, ни тем более уровень жизни не выросли и не могли вырасти в той же пропорции. Как Кощеева смерть в игле, в этих цифрах была скрыта энергетическая причина неизбежного проигрыша советской стороной так называемого «экономического соревнования двух систем». Правда, лишь проигрыша соревнования, но не распада СССР, жесткой обусловленности тут не было. Распад приблизило (против своей воли, конечно) коммунистическое руководство, все более утрачивавшее, особенно с середины 70-х, чувство реальности. Пониженная адекватность этого руководства толкала его к ошибочным и даже безумным решениям, вроде вмешательства в соперничество политических кланов Афганистана.

Чтобы устранить одного афганского лидера и посадить другого, не требовалась войсковая операция. Так называемый «ограниченный контингент» Советской армии был введен в Афганистан без ясной цели, если не считать целью вооруженное подавление тех, кому может не понравиться ввод «ограниченного контингента». Выкарабкивались из ситуации десять лет.

На минуту прозревший Андропов произнес: «Мы до сих пор не изучили общество, в котором живем, поэтому вынуждены действовать эмпирически», но за этими «смелыми» словами ничто не последовало. Впрочем, и времени на «изучение» уже не оставалось.

Как это обычно бывает в истории, могильщиками отжившего режима стали совсем не те силы, которых этот режим опасался, исходя из своего видения мира. По данным «Демографического энциклопедического словаря» (М., 1985, с. 437), к 1983 году численность интеллигенции в СССР достигла сорока двух миллионов человек. У интеллигентов есть семьи, интеллигентность наследственна, так что общее число людей, склонных к вариативному мышлению и скепсису, приближалось в стране (со всеми допущениями и оговорками), вероятно, к ста миллионам. К началу перестройки интеллигенция уже представляла из себя ведущую общественную силу. Кремлевские мудрецы продолжали считать ее какой-то невнятной «прослойкой», тогда как она по умолчанию (во всех смыслах) стала классом-гегемоном.

Рост непослушания в советском обществе ускорился благодаря одному редко вспоминаемому обстоятельству. Начиная с 60-х стало ощущаться, что в стране выпускается больше людей с высшим образованием, чем государство способно обеспечить работой, особенно в крупных городах (желающих работать в малых городах и на селе находилось, наоборот, недостаточно). Люди устраивались где придется, пополняя все растущий низкооплачиваемый и крайне критически настроенный слой люмпен-интеллигенции, сыгравшей важнейшую роль на заключительном этапе опрокидывания советской власти. Похоже, этот слой достиг своей критической массы как раз к провозглашению горбачевской «гласности».

Не из-за нефти

И сегодня еще полно людей, верящих, что СССР рухнул из-за падения мировых цен на нефть. Или потому, что надорвался на афганской авантюре, испугался «звездных войн», проиграл холодную войну, не выдержал гонки вооружений и так далее. Что он действительно не выдержал, так это политику гласности и отмену цензуры. Скажем прямо: СССР умер от свободы слова. Об этом чуть позже.

Что же до сказки про «нефтяной кирдык» СССР, ее почему-то не уставал повторять Е. Т. Гайдар: «У начала краха СССР есть вполне определенная дата – 13 января 1985 года. День, когда министр нефтяной промышленности Саудовской Аравии неожиданно заявил, что его страна прекращает сдерживать добычу нефти. После этого объемы поставок нефти на мировой рынок выросли в четыре раза за полгода, а цены рухнули с 80 до 18 долларов за баррель, в 4,5 раза. Советская экономика к такому удару адаптироваться не смогла и осталась без денег». В другом выступлении Е. Т. Гайдар уверял, что после страшного решения саудовского министра цены на нефть упали за 6 месяцев не в 4,5, а в 6,1 раза.

Эти слова Гайдара – просто вздор. График с сайта peak-oil-crisis.com показывает, что цена за баррель в январе 1985 года была на уровне 53–54 (а не 80) долларов, в течение 1985-го она не снизилась, а подросла до 60 долларов с лишним (отличный уровень по тем временам), в начале 1986-го действительно пошла вниз, ненадолго достигнув к концу года минимума в 24–25 долларов, в 1987 начала расти, дойдя до 41–42 долларов (вполне приемлемая цена), в 1988 году снова пошла вниз к уровню 25–26 долларов (опять-таки на короткое время), в 1989-м подбиралась к 40 и отскакивала, в 1990 году испытала падение к 30 долларам, после чего взмыла в 1991-м до 61 доллара. Из графика ясно, что кривая цен второй половины 80-х укладывается в общую понижательную тенденцию после иранской революции. Начавшееся после взлета 1991 года постепенное колеблющееся снижение к 15 долларам в 1998 году уже выходит далеко за пределы истории СССР и гайдаровских построений.

Заявление же, что благодаря усилиям одной страны «объемы поставок нефти на мировой рынок выросли в четыре раза за полгода», просто бросает тень на научные степени заявителя.

Но главное даже не в этом. Коммунистическая держава не сумела стать автаркией, она многое закупала за рубежом. Государственная монополия на внешнюю торговлю позволяла определять приоритеты: столько-то на абсолютно необходимое, столько-то – на остальное. За абсолютно не обходимое можно было в случае чего платить золотом, которого в стране добывалось довольно много. Закупки «остального» можно было при необходимости ужимать как угодно. Выручка от товарного экспорта, включая экспорт нефти, была, конечно, важна, но не настолько, чтобы решать судьбу страны. Хотя экспорт энергоносителей приносил свыше половины поступлений от торговли СССР с капстранами, сам объем этого экспорта (и поступлений) был не бог весть какой, порядка 16 миллиардов долларов в лучшие годы.

За десять лет (1976–1985) СССР получил от экспорта нефти 108 млрд долларов, в среднем менее 11 млрд в год. К 1988 году поступления упали до 8 миллиардов, но по отношению к ВНП (ВВП тогда не высчитывался) это составляло всего 0,6 %. Из-за таких пустяков могучие государства (если они могучие) не рушатся.

Несмотря на спад валютных доходов, валютный голод в СССР не наступил. Об этом говорит следующее: в разгар перестройки Горбачев затеял модернизацию машиностроительной и станкостроительной отраслей с целью вывести их на самый передовой в мире уровень. Кроме того, Горбачев обещал сделать отечественные легковые автомобили образцами для подражания во всем мире. Для достижения этих целей, объяснял он, следовало в первую очередь наладить закупки современного оборудования для соответствующих отраслей. Именно сюда ушла какая-то часть государственных валютных запасов. Но если бы это создавало угрозу опустошения казны, данная идея вообще не родилась бы на свет.

Интересный вопрос: затей перестройку, к примеру, Хрущев (возглавлял страну в 1954–1964 гг.), удался ли бы замысел? Тогда было еще немало людей, помнивших прежнюю жизнь – доколхозную и даже дореволюционную. Но большинство из них были сломлены либо «перепрограммированы» советским временем.

Лозунг «Больше социализма!», мелькавший, хотя и не имевший успеха в конце 80-х – самом начале 90-х, тридцатью годами ранее вполне мог быть подхвачен массами. Социология, заслуживающая называться этим именем, в стране тогда еще не появилась, но есть свидетельства того, что, несмотря на быстрое усложнение общества, в народной толще сохранялись (или доживали свой век) уравнительные настроения.

Так, в 1961 году, едва Хрущев объявил о подготовке новой конституции и о том, что через 20 лет в СССР «победит коммунизм», в ЦК КПСС пошел вал писем с предложениями, как приблизить великую цель. Их авторы советовали ликвидировать отдельные квартиры как «крепости мещанства», конфисковать частные дома, автомобили, дачи и даже садовые участки (разрешенные начиная с 1949 года несчастные шесть соток с крошечной постройкой без удобств). Самые решительные требовали упразднить семью как «рассадник частнособственнического образа жизни», детей воспитывать в коммунах, а «чинуш перевести в рабочие».

Всего поколение спустя на высказывающих подобные идеи уже смотрели как на сумасшедших, но тогда, в начале 60-х, тяжело контуженное общество вряд ли было готово к какому-то подобию перестройки, хотя и тогда оно отнюдь не было однородным. Более однородными были верхи. Ожидать, что люди с послужным списком и умственным горизонтом Хрущева и Брежнева отважились бы на реформу движущейся в тупик системы, было безнадежно. Прежде чем руководство СССР могло хотя бы помыслить о подобном, должны были уйти люди, лично ответственные за коллективизацию и ГУЛАГ, депортации и «голодоморы», за Бутово и Левашово, Куропаты и Сандармох, за Будапешт и Новочеркасск. Но время сделало свое дело, и те, кто должен были уйти, ушли.

Перемены не замедлили последовать. И конечно, не только в верхах. К середине 80-х якобы застывший советский социум претерпел достаточно радикальное раскрепощение. Оно-то и подготовило атмосферу, в которой могли состояться реформы горбачевского времени. Шел сложный и, учитывая его размах, достаточно быстрый процесс общественного саморазвития.

Демократическая революция 1989–1993 годов закономерно увенчала это саморазвитие.

Закрытие коммунистического проекта

Ощущение экономического тупика подтолкнуло позднесоветское руководство к ряду решений, которых от него по меркам прежних времен невозможно было ожидать. Среди них постановление Совета министров СССР (19.08.1986), по сути отменившее государственную монополию внешней торговли; закон об индивидуальной трудовой деятельности (19.11.1986); постановление Совета министров СССР о кооперативах (05.02.1987), фактически снявшее ограничения с доходов частных лиц (хотя прямо об этом в нем не сказано); безумный с точки зрения социализма закон «О госпредприятии» (01.07.1987), принятый VII сессией Верховного Совета СССР; постановление Совета министров СССР о выборности руководства предприятий (08.02.1988); упразднение «номенклатуры» (октябрь 1989-го); закон «Об общественных объединениях» (09.10.1990); закон «О собственности» (24.12.1990); закон «О предприятиях и предпринимательской деятельности» (25.12.1990) и т. д.; принятие подобных актов продолжалось вплоть до распада СССР в декабре 1991 года.

Перемены в экономической модели – вещь для демократической революции необходимая, но не вполне достаточная. На счастье, горбачевская команда решила, что справиться с клубком проблем помогут их свободное обсуждение, открытость и гласность действий власти, ведь непопулярные меры неизбежны, однако, поняв их смысл, люди поддержат эти меры. Но какое свободное обсуждение может быть в условиях цензуры? Горбачев, похоже, искренне считал, что Советский Союз, при всех его проблемах, несокрушимый монолит, которому не страшны маленькие дискуссии. Приоткрытие шлюзов гласности началось зимой 1985/86 года.

Первыми ласточками стали выступления за отмену уже принятого «наверху» решения о переброске вод северных рек в Среднюю Азию. И оно было отменено! Чернобыльская катастрофа не только не перекрыла струю гласности, но словно бы даже усилила ее напор. Едва получив умеренную свободу, СМИ стали явочным порядком расширять границы этой свободы. Вскоре в «Огоньке», «Московских новостях», «Аргументах и фактах», «Московском комсомольце» замелькали все более дерзкие статьи. Уже к концу 1986 года открыто действовали больше дюжины никем официально – неслыханное дело! – не разрешенных политических клубов: «Социально-политический», «Слобода», «Община» (в МГУ), «Память», «ЭКО», «Перестройка», «Гласность», «Союз верующих социалистов», «Федерация общего дела», «Гражданское достоинство», «Фонд общественных инициатив», «Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся» (СМОТ), «Диалектик», свердловский клуб «Рабочий»; активисты, ни от кого не прячась, выпускали полтора десятка самиздатовских журналов (самый известный – «Экспресс-хроника»). И власти не решались разгонять и закрывать их!

Большим сюрпризом для всех стала внутренняя готовность России к свободе. Антитоталитарный прорыв возглавила именно она. Опережая цензурные послабления, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Горького, Свердловска, Красноярска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат и тамиздат) стали открыто и громко распространяться демократические идеи, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в нерусских республиках СССР и будущие вожди «народных фронтов» в ужасе шарахались, подозревая адскую ловушку: «нас», мол, хотят спровоцировать, выявить и разом прихлопнуть. Около двух лет они в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шепотом: «Региональный хозрасчет!»). Один из ведущих литовских политологов и историков Чесловас Лауринавичюс вспоминает: «Помню 1987–1988 годы, когда весь СССР [не СССР, а РСФСР!] пульсировал жизнью, из-под советского пресса появились свежие ростки информации, обсуждений, дискуссий, публичное пространство Литвы было все так же заполнено бетоном. Наши журналисты с энтузиазмом гнали традиционные клише об империализме США и мирной политике СССР».

Пробудившаяся от спячки Россия погрузилась в яростные споры. Спорили в вузах, НИИ, на предприятиях, в очередях (советский человек проводил в очередях не меньше часа в день), на скамейках бульваров, в воинских частях. Все то, что произошло дальше, было бы невозможно без этого пробуждения. Партийное начальство пыталось направлять споры в «нужную» сторону, но благовоспитанная дискуссия о совершенствовании советского строя не задалась с самого начала. Буквально сразу началось – о ужас! – обсуждение политических альтернатив, и это быстро вы явило главный просчет Горбачева: советская пропагандистская машина не умела работать в дискуссионном демократическом режиме. Свобода слова быстро обнаружила ее дряблость и нетренированность. У зубастых оппонентов коммунистической утопии были непобиваемые доводы, отточенные подпольем, лагерями, самиздатом, бесконечными кухонными спорами. Советский агитпроп оказался бессилен против этих доводов.

Нет ни тени сомнений: отказ от утопии и демократические реформы были историческим творчеством «советского народа», прежде всего российского. Егор Гайдар знает, о чем говорит: «Если вы думаете, что это американцы нам навязали демократию в том виде, в котором она возникла в 1990–1991 гг., то это неправда. Мы сами вы брали этот путь, американцы играли в этом последнюю роль и будут играть последнюю» («Smart Money» № 26, 16.07.2007).

Точкой невозврата и одновременно моментом истины стало событие, о котором сегодня вспоминают нечасто: празднование 1000-летия Крещения Руси в июне 1988 года и неожиданно широкое освещение торжеств. Церковь, до того едва и сквозь зубы упоминаемая, вдруг стала важнейшим действующим лицом общественной сцены. Общество, давно превращенное в атеистическое, вдруг осознало, что рядом с коммунистической возвышается совершенно иная идеология, полностью (хотя и молча) ее отрицающая. И не просто отрицающая, но и неизмеримо более мощная. Уже хотя бы потому, что устояла на протяжении веков, тогда как коммунистическая всего за два года «гласности» успела покрыться глубокими трещинами. Для миллионов людей церковь стала, без всяких переходов, главным духовным авторитетом.

Сразу вслед за торжествами, не давая издыхающей утопии опомниться, явился еще один отменяющий ее символ – российский триколор. Впервые поднятый на ленинградском стадионе «Локомотив» осенью того же, 1988 года, он вскоре замелькал на митингах. «Что это за флаг?» – спрашивали люди и слышали в ответ: «Это русский, российский флаг!» И почти всякий раз ответной реакцией было радостное изумление. Так просто? Значит, есть законная замена понятию «советский»?

Невозможно забыть, как в 1988 году от первых триколоров менялся сам воздух городов, забыть ту мощную атмосферу свободы, просветления и солидарности, которая достигла своего пика в дни стотысячных митингов на Манежной и Дворцовой площадях и держалась до «шоковой терапии» 1992 года и вопреки ей, держалась до референдума о доверии курсу Ельцина 25 апреля 1993 года (президент получил тогда 58,7 % голосов) и много дольше, видоизменяясь, слабея и дробясь на оттенки. Будь атмосфера другой, все повернулось бы совершенно иначе.

Было бы несправедливо считать каждый новый шаг руководства СССР тех лет вынужденным. Как на проявление его доброй воли можно смотреть не только на отмену цензуры, но и на меры по снятию железного занавеса. Помнятся огромные очереди у иностранных посольств, вдруг ставшие повседневностью примерно с 1987 года. Но неизмеримо более важным было обрушение железного занавеса в человеческих душах. Возможно, это вообще самый главный результат горбачевской перестройки.

Послушаем стороннего свидетеля, оксфордского профессора политологии Арчи Брауна. В статье «Как Москва убила коммунизм» («How Moscow killed communism») в английской газете «Гардиан» от 26 мая 2009 года он отвергает популярные мифы о том, что перестройка началась благодаря политике американского президента Рейгана или папы Римского Иоанна Павла II или что к ним подтолкнула суровая экономическая необходимость. Он подчеркивает: «В значительно более бедных странах, чем Советский Союз середины 1980-х, авторитарные режимы спокойно сохраняются до наших дней. [Накануне перестройки] в советском обществе все было спокойно, и скорее реформы вызвали в нем кризис, чем кризис породил реформы».

Арчи Брауну было нетрудно предречь: «В этом году [в 2009-м] большинство СМИ, вспоминая события двадцатилетней давности, сосредоточится на наиболее живописных картинах – на массовых демонстрациях в европейских городах, на западных и восточных немцах, танцующих на руинах стены, которая разделяла Берлин с 1961 года. Однако главные перемены, сделавшие возможной трансформацию Восточной Европы, происходили в другом месте – в Москве».

Помнить о том, где произошли эти главные перемены, сегодня не хотят – по самым противоположным причинам – поразительно много людей во всех частях Европы, включая Россию. Но так будет не всегда.

Нетерпеливому наблюдателю почти любой естественный процесс кажется безумно медленным. Однако историки когда-нибудь признают, что преодоление утопии про изошло у нас, наоборот, поразительно быстро. Тому есть объяснение, его хорошо сформулировал политолог Александр Самоваров: «Россия страна „правая“, а не „левая“. Левая идея у нас победила воистину случайно и держалась за счет террора. Как только террор иссяк, так сразу вернулись [негласно. – А. Г. и Д. Я.] после Сталина к консервативному государству. Именно потому, что Россия страна „правая“, никакого реванша левые не получили при всех выгодах своего положения в 90-е годы. И никогда уже не получат».

Данный вывод совпадает с нашим, изложенным в начале этой книги, – о «тканевой несовместимости» российской сути с тоталитарными фантазиями марксистов. Утопия не прижилась у нас, мы ее отторгли и вышли из навязанного эксперимента сами.

А вот смогла ли бы, к примеру, Германия одолеть свой тоталитаризм сама – большой вопрос. Гитлеру, чтобы стать полным хозяином страны, не потребовалась пятилетняя гражданская война и террор чекистского образца с миллионами жертв. За считаные месяцы он радикально изменил свою дотоле вроде бы демократическую страну (по крайней мере, политические партии существовали в ней к 1933 году уже лет семьдесят) при полном восторге ее населения. Германия, если кто забыл, страна «западной цивилизации».