Текст книги "Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения"

Наброски к теории Великих Моголов

Музыкальные ноты вторжения в никуда, в пески отчаяния, всплески не то победы, не то погони. Можно уходить или звучать по диагонали, размещаясь в сиреневом или палевом цветах горизонта новой книги судьбы. И путь назад всегда остаётся, но чуть-чуть не даётся. Лёгкая лань белоснежной бумажной страницы-синицы.

Твои нукеры приветствуют тебя. Дарбар[2]2
  Дарбар – аудиенция, торжественный приём государем приближенных, а также место их проведения.


[Закрыть] ширится, разрастается и пухнет величием прошедших дней и дней настающих. Кругом столько сановников, евнухов, слуг. Ты сидишь по-турецки и неспешно нисходишь до них, одаряя их своей милостью. Султаны, визири, музыканты, танцоры, небо. Всё это – другое, и ты – другой.

Мне хотелось бы увидеть всех этих сказочных животных. Но это не сказка. Носороги перепрыгивают через ручей. В сумерках арабской каллиграфии видны необычные антилопы, мельтешат куланы. Как интересен бой двух чёрных козлов калахара! На обороте моей же жизни обозначаются выигранные битвы, временные отступления, казни и любовь. В конце концов, Тадж Махал.

И всякая-то битва протекает на фоне великолепных ощетинившихся крепостей, красочное воинство на лошадях с узорчатыми, богато вышитыми попонами, боевыми осёдланными верблюдами, непременными слонами подступает к ним, и разыгрывается фатальный бой под стенами. Храбрые воины, йиги-ты[3]3
  Йигит – молодой воин, храбрец, удалец.


[Закрыть] смотрят в глаза друг другу, луки, мечи, копья переплетаются каллиграфией непреклонного ужаса и торжества одновременно. Пленные узбеки выражают свою покорность. Лёгкий походный шатёр императора лишь слегка парусится ветерком надежды.

Может быть, он хотел бы вернуться. Беки смотрят на него с укоризной. Где тот хауз[4]4
  Хауз – искусственный водоём, колодец.


[Закрыть], возле которого он принял своё окончательное решение? И всё-таки надо вернуть Самарканд, это важно. Ручной сокол, послушно сидящий на его руке, куда-то ведёт его, направляет, клекочет, указывая куда-то своим хищным клювом. Он в очередной раз подошёл к стенам очередного города. Могла бы помочь встреча с сестрой, но что это даст? На обороте его мысли всякий раз написано: великий государь, Аллах на его стороне.

В конце концов, все враги отстали. Хан, спешившись, отдал мне своего коня. Я смог произвести смотр войску, а затем разбить непокорных. Мы пили арак[5]5
  Арак – алкогольный напиток, изготовляемый из растительных соков; водка.


[Закрыть] на прогулке, сидя в лодке. Но что я видел по берегам? Эти пейзажи, ничего не говорящие мне, чужие, они все другие – трава, вода, дома, деревья. Я могу писать, как искусно рубить острой саблей. Я знаю столько каллиграфических приёмов, угодных Аллаху. Но вот письмо моей судьбы: это случайное происшествие, обернувшееся восхитительной и чуждой мне империей – по ту сторону гор и разума.

Ковёр с чёрными слонами, напряжёнными в разнообразных экстатических позах; суфии, разбегающиеся в разные стороны с воздетыми руками – причитающие и беснующиеся; не то слоно-лев, не то слонотигр с орлиными крыльями, попирающий своими гигантскими лапами мельтешащих повсюду слонов; лёгкая воловья тележка, везущая ручного гепарда. И всюду – диковинные цветы, в коих маскируются крадущиеся неслышной поступью тигры. Мой цвет – красный, может быть, иногда – малиновый. И империя моя – красная песком, горами, землёй, кровью, одеждой, цветами, башнями.

Сокровища оружейные, сокровища ювелирные. Они разложены аккуратно в моих дворцах, в моих закромах, в моих очередных переезжающих столицах. Я рвусь на плато Декан и верю, что сокровища мои умножатся. Где эти несчастные раджи, думающие безуспешно противостоять мне – Великому Моголу! Мятеж за мятежом – а я как рыба в воде. Горы трупов, и около них – огромный пир. Храбрость моя подобна сабле, чуть не изрубившей саму себя.

Он был последний в роду, он предавался любви и искусству, какие-то безделушки собирал, и непрестанно играл роль великого императора. Глаза его грустны, но он по-прежнему на изукрашенном драгоценными каменьями троне – пусть это даже не тот «Павлин», увезенный персидским шахом в Персию. Проклятые красные мундиры – они хуже маратхов, раджпутов и сикхов, вместе взятых! Он безнадежно смотрит на отчаянное восстание и видит свою собственную мучительную смерть в жерлах английских пушек. Радж[6]6
  Радж – индийское название Британской империи.


[Закрыть] победил, и его блестящая Калькутта была началом конца роскошной империи, империи-безделушки, империи-макета.

Белоснежные купола, безгрешный прожильчатый мрамор, мозаика невесомого святящегося воздуха, бесконечная райская вязь, крепящая столбы, арки, проёмы, минареты. Погребение есть вознесение – тебе ли не знать этого? Твоя любимая жена, давшая тебе столько детей, плетшая столько интриг против тебя, отяжелившая тебя столь бездарной роднёй – что ты мог дать ей еще, кроме этого чуда света? Восемь садов рая уже ждали тебя вместе с ней – возляг же ты с ней, наконец – оградив себя и её ажурным восторгом летящей решётки.

Любовь, любовь – он наблюдает за ней как бы со стороны. Обширный гарем, женщины ждут его, изнемогая, они не могут без него, они – соперницы. И они все – чужие. Он как на подиуме, как в гигантской клетке, где он ведёт картинную борьбу с неизменной красотой, благовониями, посторонним и отдалённым, живым женским телом, изображающим горячую ласку и игрушечное сопротивление поочередно. А кто он сам в этой (не)шуточной борьбе: шут, император, гладиатор, обреченный? В конце концов, эти красавицы могут ласкать и друг друга – в отсутствии своего повелителя. Они и делают это, не обрекая себя на вечную засуху царских чувств. Он рисует свою идеальную любовь, свой драгоценный кинжал, свои одежды из тончайшего бенгальского муслина, он рисует самого себя – напряжённо глядящего куда-то в сторону, или же решительно и умело убивающего на охоте льва, или – милостиво слушающего раболепного визиря. А женщины сидят кружком, судачат, и им мало дела до императорских забот– какая разница, в какой они империи, везде – гарем.

Рваный судорожный полёт киновари, мощные чаечные крылья, ятаганы божественных смыслов насталика[7]7
  Насталик – разновидность письма, использовавшаяся для передачи персидского языка, скоропись.


[Закрыть] – письма, торопящего тебя в пустоту распластанную, плавную, лебединую. Мелочи и легенды симметричного сада пространства. Кто бы ты ни был, посмотри, наконец, на историю моих безнадёжных походов, отступлений, писаний, молитв, отчаяний. Город еще спал, когда мы ворвались в него, и меня узнавали мелкие торговцы, только-только открывавшие свои окна и лавки – и я видел самого себя изящной поэтической строкой, подлинным переводом с чагатайского языка. Я, леопард Трансоксианы, застыл индусским лучником нирваны.

Мёртвые листья в тишине дворца, мы вгрызаемся в горло европейского чужака, стойкого оловянного солдатика подлой торговли и беспредельного подкупа. Мы видим бешеных маратхов, грабящих наши мечты и города. Мы глядим, не мигая, в глаза друг другу, стоя на коленях, жертвуя один ради другого – мы, мировое древо воинской доблести и палевой терпеливости пустыни. Мы становимся золочёной побрякушкой саксонского курфюрста, двигающей всеми своими ножками и ручками в такт механической музычке. Мы, забывшие кочевые шатры и погрязшие в китайщине крепостных лабиринтов.

Стрела, воткнувшаяся в спину; всадник, клонящийся с седла и падающий. Мерно натягивающиеся, тысячи и тысячи луков. Лица, зажатые страхом; лица – упёртые, напряжённые, самозабвенные, забывшиеся. Бегство, вполоборота, не теряя последней надежды. Торжество равнодушной победы, жестокая готовность к вражеской смерти, неслыханная яркость запылённых окровавленных доспехов. Корона Индии, струящая меркнущий свет чужбины.

Они видят диковинных птиц, пойманных сетью. Они зачарованно смотрят на индийских скворцов и журавлей, перепёлок и дроф, дикие куры прыскают из-под ног. Тут всё не так, и водяной лев удивлённо глядит на них, высунув голову из гангской мутной воды. Рыба какка зависает над ручьём, напряженно застыв, наблюдая их первую неумелую охоту на крокодила. А ещё ведь есть и носороги, демонстративно вышагивающие и не замечающие неуклюжих степняков. Они все во власти восхитительных пейзажных приключений.

Кто-то изъявляет покорность. Это, может быть, шах или раджа, очередной хан или мирза. Я сижу на большом камне, покрытом богатым ковром. Я доверчиво протягиваю ему свои руки. Мои беки довольны. Мы столько раз отступали и наступали, догоняли и сами обращались в бегство. Я чувствую сеть бытия, затягивающую меня в другие сады Аллаха. Это будут мои сады – правильные и обдуманные – как всё, что я делаю.

В самом деле, обилие трупов, попытки бегства – слава преследует меня. Цветастый ковёр разнородных событий, управляющих роковыми столпами индийского воздуха.

Мои истории очевидны – они представляют собой сочетания жёлтого, красного, иногда лилового. Я милосерден и к зелёному, но он слишком женствен. Снискать удачу узорчато-избыточной судьбы.

Ты видишь отрубленные головы языческих жён, сопротивление тебе бесполезно. Вновь заняты Агра и Дели, но по-прежнему пейзаж напоминает тебе больного льва. Деревья амрудпал, карна и амальбид скрашивают пустотность внутренних горизонтов.

Скачущий почерк победоносной конницы, неукротимые боевые слоны диагональных каллиграфических экзерсисов. Его всё более интересует грамматика бесконечных индусских мятежей, велеречивых лживых обещаний микроскопических местных династий. Индостан: разорванная муракка имперских вожделений пустыни: Индостан.

Я наблюдаю за выравниванием русла арыка. Устрояемые мной сады, казалось бы, вечны. Совсем невдалеке – ловля сетью удивительных птиц. Я уже на пиру, окружающие меня мирзы боготворят меня. Индия окружает меня – загнанную, тяжело дышащую антилопу – и даже охота на водяного льва уже не услаждает меня.

Свет оказался слишком ярким. Выцветший рисунок ослепшего величия; трон, стоящий на тоскливой равнине бессилия. Хищное растение морских шакалов опутало корону из ветвей пыльной-пыльной суши. Цвет и плод Самарканда, протянутые доверчиво руки потерянной бирюзы вечности.

II

О МГНОВЕННОСТИ БЫТИЯ
Река Безымянная

Хотя река и имела свое название, но я назвал бы ее Безымянной. Город относился к ней нехотя, замечая ее лишь слегка. Путь реки был извилист и прихотлив, долина ее была живописна и даже мила. Роль реки была второстепенной: пляж, дачные поселки, совхозные поля, ну и заречные дали. Всё это среднерусский «паустовский» пейзаж.

Город обрывался, не доходя до реки. Между ними была прослойка: кусочки леса, сады, гаражи. Набережная была городу противопоказана. Так они и жили, пока я не вмешался.

В то время я читал Сашу Соколова, и мое сумрачное настроение, подкрепляемое соколовскими фантасмагориями, находило отдохновение в походах вдоль реки. Была зима, и я выходил в дорогу после обеда, имея лишь два-три часа светлого времени. Нет смысла описывать весь этот пейзаж: снежная занесенность и оторванность от всего, что в этом мире может быть теплым и уютным, захватывали меня сразу.

Никакого города не было. Белая лента реки, полузасыпанная лыжня, редкий рыбак и непонятные далекие огоньки. Сибирь не Сибирь, но пространства России, уж слишком узнаваемые, слишком уж трафаретные. Картонность и проницаемость этой картины в смеркавшемся и во все более неприветливом ландшафте ощущалась пальцами, чисто физически впитывалась моими подслеповатыми глазами.

Возвращения уже не было. Я всё более углублялся в около-речные дали, огибая кромку плотного в темноте леса. Город жил где-то рядом, нависая над рекой, но не трогая ее. В сущности, мне стало понятно всё: метагеография реки, утопленной в снежной купели, съела весь город. [Когда же, наконец, город, не имеющий за душой ничего, кроме мелкотравчатой топологии слишком много мнящих о себе улиц, вспомнит о переливчатом воздухе путевой географии? – Эти стенания мне кажутся здесь излишними, но как жаль выкидывать сей кудрявчатый пассаж!]

Я хотел бы нарисовать happy end. Мир градоречия, как он есть. Я все же вернулся домой, бросив реку и хватаясь глазами в наступающем сумраке за ускользающие одежды окраинных домов. Мой путь оказался рече-, рекоградием.

Двое и страх

Идя сегодня вдоль реки, я испытал странное чувство. Шел я и не я, как бы за себя, находился несколько в стороне и наблюдал себя, идущего вдоль реки, в яркий солнечный зимний день. Искрился снег, невдалеке громыхала эстрадная музыка из громкоговорителя.

Это чувство преследует меня много лет, с тех пор как я понял, что я один – один среди родителей, один рядом с братом, один с другом. Тогда я нашел выход: я стал сам с собой вдвоем, я разделился надвое, поначалу неосознанно, да и сейчас я ловлю себя на том, что то или иное мое действие, та или иная мысль движутся как бы в двух ракурсах, в двух измерениях, развиваются в разных плоскостях.

Можно свести все это к обычной шизофрении. Есть и чисто фрейдистские объяснения. Но меня это не устраивает. Не столько потому, что я уникален, единствен. Я чувствую, что я предельно нормален, именно предельно. Моя мысль одновременно и моя, и другая. Мое движение одновременно и мое, и чужое. Не есть ли это тот самый «евнух души», о котором писал Андрей Платонов?

Наряду с этим меня преследует постоянный страх. Страх, не объяснимый чисто внешними обстоятельствами. Этот страх ведом мне с детства, страх и неуверенность в своих силах. Я боюсь прочитать лишнюю книгу, взглянуть человеку в глаза, просто с кем-то говорить или даже улыбнуться. Предельная серьезность, зажатость. Внутри меня сидят двое, оба говорят: «Не бойся!». Я напрягаюсь, становлюсь все более мрачным и набыченным, внешне решительным, с как бы трагическим блеском в глазах. Мой собеседник чувствует это, или я чувствую, что он чувствует. Я начинаю бояться себя, своей собственной неуправляемости. Предельная экономия мысли и действия сводятся в итоге к их полной потере, исчезновению.

Гараж

Я люблю ходить в наш гараж. Он недалеко, в десяти минутах ходьбы. Но бываю я в нем редко, каждый раз это целое путешествие. Ничего особенного там нет: машина, стоявшая там, недавно продана; смотровая яма сейчас разрыта чуть ли не во весь гараж; старое барахло и несколько банок огурцов и варенья малоинтересны. Там есть свой климат. Летом это 10–12 градусов по Цельсию, а зимой 5–6 градусов. В гараже сыро, прохладно, темновато. В левом дальнем углу стоит большая старая тумба, в ней хранятся ненужные мне книги, хотя я периодически пересматриваю их статус, а туда ссылаются другие. Над тумбой на сильно провисших больших полатях стоит старая огромная магнитола прибалтийского производства, по которой отец регулярно слушает «Маяк», раз и навсегда найдя его частоту. Справа от входа на кирпичной стене подвешены лыжи, лыжные палки, старые камеры от «Жигулей».

В этот раз я пришел в гараж по просьбе отца. Он ползимы расширяет и углубляет смотровую яму, надеясь сделать из нее хороший подпол и чуть ли не подвал. Землю, сырую тяжелую глину с камнями он укладывает в полиэтиленовые мешки и ставит их рядком вдоль стены. Мы ставим по два мешка на старые детские деревянные санки и везем эту землю из гаражей, сваливая ее рядом с дорогой в небольшую канаву. Возились мы с этим примерно час, и я изрядно вспотел, благо отец дал мне старую телогрейку.

Гараж – это мужская физическая работа. Время от времени я люблю такую работу, но сам физически здоров не особо. Здесь я предельно сосредотачиваюсь, стараясь, не дай Бог, показать свою слабость. Смешно, но я испытываю скорее душевное и умственное напряжение, правда, очень своеобразные.

Выйдя из гаража, я не пошел домой. Было два часа дня, солнечный зимний день, и я повернул на речку.

Большая комната

Телевизор стоит в большой комнате. Стоит он крайне неудобно – так, что смотреть его можно одному-двум человекам. Сидеть на диване приходится боком или же ложиться, но и тогда телевизор находится под неестественным углом.

Телевизор не образует этой комнаты, он владеет только половиной ее пространства. В другом, дальнем от него углу стоит стеллаж с моими книгами. Сам стеллаж вторгся в эту комнату значительно позже остальных вещей, и он нарушил их покой. Он нарушил естественный порядок, заставил ряд вещей, мебель передвинуться.

Два этих пространства враждуют между собой, время от времени заключая перемирие. Они не согласны, не соразмерны друг другу. Большая комната терпит это, но и ее терпению может прийти конец.

Футбол в Обнинске

Строго говоря, сюжета нет; есть просто ряд ассоциаций, тонкая паутина полуоборванных, малосвязанных и фрагментарных воспоминаний, грозящих всплыть неожиданно, невзначай, но враз. Это борьба с собственными воспоминаниями, которые в ней и становятся легитимными, обретают, наконец, официальный статус пусть не мемуаров, но все же эссе.

Первоначально я играл в футбол плохо, а вернее вообще в него не играл. В школе в своем классе в физическом отношении я был аутсайдером, хотя и не третировался более сильными одноклассниками как в силу моего полного равнодушия к устоявшейся подростковой иерархии, так и некоторого интеллектуального превосходства, не афишируемого, но очевидного. Футбол мало меня трогал, но тут я увлекся составлением спортивных таблиц, слежением за результатами очередных игр, и со своим дружком, также явным аутсайдером моего класса, стал игрывать вдвоем в подобие хоккея с шайбой зимой и футбола летом.

На коньках, канадах я катался плохо, и хоккей постепенно сошел на нет; но футбол остался. Я уже закончил школу, поступил в университет, и футбол возник теперь в группе общей физической подготовки, где после разминки большая часть моих однокурсников с удовольствием разбивалась на две команды и играла с час-полтора. Здесь я уже не был аутсайдером, и, несмотря на свою медлительность, мне иногда удавалось показывать красивые финты (один из них я до сих пор помню – я обвел на противоходе некоего Андрея Шмакина, который славился как нетехничный, но упорный и атлетичный защитник) и делать перспективные пасы; забивал я редко, предпочитая полузащиту, а чаще, если все сильные игроки были налицо, меня отводили на место левого защитника. Но мой московский футбол не имел никакого самостоятельного значения; оригинально, самозабвенно жил и процветал обнинский, в котором я, приезжий студент, играл иногда роль примадонны, технаря, этакого Круиффа (именно Круиф-фа, – теперь пишут Крёйфф или Кройфф – которого я запомнил и обожал еще с мирового первенства 74-го года, всячески проклиная незаслуженно выигравших финал чемпионата немцев).

Перед, а вернее за нашим домом в Обнинске обширный дикий парк, просто кусок леса, попавший в окружение дорог, дорожек, домов и людей; на его краю – бассейн, стандартный советский бассейн, который настроили тысячами в 70-х годах, а рядом с ним были спортплощадки, полузаброшенные и неухоженные – теннисный корт и бывшая волейбольная площадка. Здесь я по-настоящему начинал играть в футбол.

Мы редко играли в комплекте; еще школьником я обычно играл вдвоем с дружком, просто перепасовываясь, а то чередуясь в самодельных воротах. Как-то раз к нам присоединился случайно и лидер нашего класса, в котором мы были изгоями; он снисходительно погонял с нами мяч, мы играли вдвоем против него одного, лучшего, впрочем, спортсмена школы, и он слегка удивился неожиданной нашей бульдожьей цепкости, с которой мы ему сопротивлялись. Я, однако, вернусь к более поздним временам.

Приезжая по выходным из Москвы, а летом проводя каникулы в Обнинске, я органично вошел в состав дворовой футбольной элиты. В университете я уже не был слабаком, накачался физически, к тому же я чаще всего был старше ребят, с которыми играл. К этому времени за домом был построен хоккейный корт, на котором летом, осенью, весной играли в футбол.

Я уже привык королиться, имел неплохой удар и был часто заводилой, центром игры среди младших ребят. Но иногда приходили и незнакомые пацаны из других дворов – диковатые, хмурые и хорошо накачанные – тут приходилось трудней. Но труднее всего было играть с пришлым курсантом соседней школы милиции, фанатом футбола и физически профессионально накачанным, хотя и не очень техничным.

Одну весну и начало лета я любил смотреть рано утром из окна на этот корт – на нем с шести до семи утра играли ребята-десятиклассники, всем классом, из моей школы, которую я кончил год назад. Многих из них я знал, был хорошо знаком, или здоровался, или просто знал в лицо. Мне было грустно, что все они через месяц буквально закончат школу, корт опустеет, притихнет. А Алешу Королева, одного из них, кого я хорошо знал, убили через несколько лет где-то в Москве, в пьяной драке. Но я вижу его до сих пор на этом корте, рано утром, неумелым, но напористым нападающим.

Сошло это на нет постепенно. До окончания университета я не бросал футбол, играл и позже, уже работая и учась в аспирантуре. Но футбол в Обнинске исчез быстрее; ребята, с которыми я играл, кончали школу, разъезжались кто куда, становились не-футбольными рабочими людьми, остепенялись, женились; а новых я уже не знал, это был совсем другой мир, другой футбол.

Этого корта теперь уже нет; его как-то быстро снесли и построили здесь роскошный открытый бассейн, элитный спортивный клуб, с клумбами и скамейками у входа. Футбол в Обнинске умер, по крайней мере, для меня, и лишь еще один раз, много лет спустя, я смог еще раз почувствовать, услышать его эхо.

В тот раз я не торопился домой, сойдя с электрички. Было начало мая, неподалеку гудел стадион, где местная футбольная команда принимала гостей. И я пошел на футбол, хотя не был на нем уже много лет.

Картинка была обычная: интенсивная беготня по полю, подогретые пивом болельщики, неловкие жены, цепляющиеся за мужей, натужно болеющие и не чающие конца матча. Я сидел рядом с двумя опасными парнями, им не нравился мой замкнутый угрюмый вид и отсутствие реакции на происходящее на поле.

Результата матча я не помню, по-моему, мы не проиграли. Я шел особняком среди расходящихся кучками шумных болельщиков, мат как-то уже не смущал и был здесь естествен. А дальше провал. Далекая атмосфера, великое футбольное единство и братство, невозможное в настоящей многотрудной жизни, пропало вновь, едва мелькнув, помахав.

Футбол в Обнинске я вспоминаю. Может, даже не вспоминаю, а он сам вспоминается. У него есть четкое, законное место в моей памяти, там он живет по своим законам, и там я вновь и вновь выхожу на поле, играть в футбол в Обнинске.