Текст книги "Последний трамвай"

Последний трамвай

"Через нашу квартиру ходил трамвай. Он появлялся в детской, затем шел через гостиную и кухню и оттуда попадал в прихожую. В прихожей была остановка "По требованию", но трамвай всегда проходил мимо нее даже не притормозив. Затем трамвай внезапно исчезал между вешалкой и полкой для обуви. Иногда я просыпалась, когда трамвай шел мимо моей кровати и с интересом разглядывала пассажиров. А они разглядывали меня и приветственно махали руками. Потом я чистила зубы, делала гимнастику, и мама звала меня завтракать.

Но однажды произошло невероятное. Трамвай внезапно остановился в прихожей и с него сошла старая дама. Она была в пышной юбке и шляпе с широкими полями. В руке дама держала зонтик от солнца. Дама прошла на кухню и присела на табурет.

– Мама, – сказала моя мама и заплакала.

Это была моя бабушка. Она попросила чаю и долго с интересом разглядывала меня.

– Вся в деда Степана, – сказал бабушка, а потом добавила, – Завтра будет война.

– И что же нам делать, – спросила мама, вытирая руки о фартук.

– Уезжать, – твердо сказала бабушка, поджав тонкие губы. – Немедленно уезжать.

– Но как, – спросила мама.

– На трамвае, – ответила бабушка и исчезла. А мама пошла собирать вещи. И потом мы пошли с ней на остановку в прихожую. И долго-долго ждали трамвая. А когда он подошел, то мама помахала ему рукой и трамвай остановился. Мы зашли в него. Пассажиров было немного, и они все спали. Или делали вид, что спят.

– Вам докуда, гражданка, – спросила маму кондуктор.

– До конечной, – ответила мам и протянула кондуктору деньги. – Два билета, пожалуйста. Один взрослый и один детский.

Кондуктор оторвала билеты и сказала:

– Вам повезло. Это последний трамвай.

Вагоновожатая в это время вышла из трамвая в прихожую и перевела маленьким ломиком стрелку. И мы поехали совсем в другом направлении. А сзади шли фашистские танки и стреляли по нам. И летели их самолеты и тоже стреляли по нам. А мама прижимала меня к себе и шептала:

– Все будет хорошо, все будет хорошо.

А потом наш трамвай взлетел и превратился в самолет. А потом он сел на воду и стал кораблем. А потом мы оказались в маленьком городке, в котором все ходили в тюбетейках и говорили про нас, что мы из Ленинграда и угощали лепешками и еще чем-то вкусным похожим на изюм.

С тех пор прошло много лет. Я давно выросла, и сама стала мамой и бабушкой. И до сих пор люблю ездить на самом последнем трамвае, который идет в депо. И мне все время кажется, что рядом со мной сидят мои мама и бабушка. И я им говорю:

"Все будет хорошо, все будет хорошо"…

Елена Сергеевна

– Так, дети, подводим итоги по сочинению "Кем бы я был на той войне". В целом, все справились. Вадик Жуков написал, что хотел бы быть среди 28 панфиловцев и остановить немцев под Москвой. Света Павлова готова повторить подвиг Зои Космодемьянской и поджечь немецкий штаб. Витя Королев мог бы воевать как наш ас Покрышкин и сбивать немецкие самолеты.

– И получить за это трижды героя, – выкрикнул с задней парты мальчик с прической под панка.

– Об этом писать не надо., – строго сказала учительница. – Надо быть скромнее. Хватит с тебя и медали "За отвагу".

Класс захихикал.

– Тише, тише, дети. Алик Кошкин восхищен подвигом Александра Матросова и тоже мог бы лечь на амбразуру вражеского дота. А вот Оля Кривницкая… Вроде бы хорошее сочинение. Оля хотела бы быть медсестрой и помогать нашим раненым бойцам. Но почему в тылу, Оля? Встань и объясни классу.

С первой парты поднялась худенькая девочка с косичками.

– Елена Сергеевна, мне страшно на войне. А помочь нашим солдатам хочется. Ведь на войне можно умереть?

– Конечно, можно. На то она и война. Но у нас весь класс готов умереть за Родину, а одна Кривницкая нет. Давай, я верну сочинение и ты исправишь тыл на передовую. И еще добавишь, что хотела бы вытаскивать наших бойцов после атаки.

– Елена Сергеевна, но вы же сами говорили, что высшая ценность – это наша жизнь.

– Да, но не во время войны. Когда Родина в опасности каждый из нас должен быть готов отдать свою жизнь за нее.

– Но ведь в сочинении это сделать легко. А в реальной жизни?

– В реальной жизни нам надо отчитаться перед департаментом образования о проведенном конкурсе сочинений, – сказала учительница нервно грызя при этом ручку. – А ты, Кривницкая, сейчас можешь подвести свой класс и снизить среднюю оценку. Тебе что жалко исправить две строчки ради свои друзей?

– Но ведь это же получится вранье, Елена Сергеевна, – ответила учительнице девочка с косичками. – А вы сами учили, что врать нехорошо.

Лицо учительницы покраснела и она внезапно вспомнила про последние выборы. Когда завуч попросила ее положить в урну несколько лишних бюллетеней.

– Понимаешь, Оля, иногда обстоятельства требуют немного даже не соврать. А приукрасить.

– Елена Сергеевна, а давайте Кривницкая оставит все как есть, – сказал мальчик с прической панка. – Она ведь не отказывается воевать. И написала так, как думала. А вот Алику, который хочет броситься на дот, я лично не верю. У него папа чиновник и если бы пришли немцы, то они оба, наверняка пошли служить в полицаи.

В классе поднялся страшный шум. Одни кричали, что Алик Кошкин закрыл бы собой вражеский дот. Другие, что ему бы помешало пузо. А третьи соглашались с мальчиком с последней парты. Который уже получил по голове от Алика рюкзаком и готов был ответить.

– Тише, дети, тише! – пыталась восстановить порядок в классе учительница. – Никто из вас в случае войны не перешел бы на сторону врага. Я в этом уверена. Ведь мы столько часов посвятили вашему военно-патриотическому воспитанию. И причем тут папа-чиновник!

Но джин уже был выпущен из бутылки. Все накопившиеся обиды в классе вырвались наружу. В полицаи и во власовцы кроме Алика Кошкина были зачислены еще несколько отличников. По классу летали учебники и тетрадки. А девочка, хотевшая повторить подвиг Зои Космодемьянской, длинной линейкой ударила мальчика из 28 панфиловцев и получила в ответ:

– Дура!!!

Наконец, с большим трудом, порядок бы восстановлен. Учительница рухнула на стул и жалобно посмотрела на свой еще недавно примерный класс.

– Дети, ну что же вы делаете. Что творите?

– А вы что творите, – тихо спросила ее не принимавшая участия в потасовке Оля Кривницкая. – Скажите нам, Елена Сергеевна?

Сон

Самое противное на войне – это запах. Война пахнет человеческим дерьмом, раздавленными вшами и блевотиной механика-водителя Хершеля. Он блюет уже третий час прямо на своем рабочем месте. Конечно, перепутать в танке шнапс с керосином может каждый. Но ведь не во время прорыва русской линии обороны. К тому же, иваны так прижали нас артиллерийским огнем, что и не высунуться до темноты.

Ночью командир батальона пришлет ребят из ремвзвода, а лучше другой "Тигр", и нашу машину с бортовым номером "545" вытащат из воронки, в которую завалил ее Хершель. Знал ведь, что задний ход без команды нельзя давать. Вернемся домой – буду искать себе другого механика-водителя. А Хершеля – под трибунал.

Каждый "Тигр" обходится Фатерлянду в миллион рейхсмарок . Шестьдесят три тонны, спокойно развивающие сорок пять километров по шоссе и двадцать по пересеченной местности, семьсот лошадиных сил, четыре карбюратора, пятьсот тридцать литров топливных баков – и все это отдать в руки студенту-недоучке из Нюрнберга.

Все героя из себя корчил. Герои на этой войне погибают первыми. Героев в экипаж брать нельзя. Пусть они в пехоте врукопашную с иванами дерутся. В танке должны воевать спокойные и рассудительные. Особенно сейчас, в конце августа 43-го, когда русские прижали нашу 8-ю армию в Харькове. И меня, командира Т-VI Вальтера Хорна, этот факт весьма беспокоит. Когда мы вошли в Россию на чешской пукалке 38-т с 37-мм орудием с двумя пулеметами и когда пересели на Т-IV с 75-мм пушкой, я радовался жизни и считал дни до победы. А еще мне очень нравилась черная форма и рассказы дома во время отпуска о героических подвигах немецких солдат и о трусливых иванах, сдающихся в плен при одном виде наших танков.

Сейчас в армии есть и "Тигры", и "Пантеры", и шестиствольные реактивные минометы, а мы отступаем. Впрочем, долой сомнения. Я солдат и должен выполнять приказы. Сейчас самое главное – дождаться темноты и не подпустить русских к танку. Вот и наши уже показались. Судя по номеру, машина моего друга Отто Штайнера идет на помощь. Он заводит буксир и вытаскивает нас из злополучной воронки. "Тигры" отходят на безопасное расстояние. Отто открывает люк командирской башни, высовывается по пояс и кричит:

– Вальтер, ты не видел мои очки? Мне надо срочно оплатить счета за квартиру. И хватит спать, скоро к нам придут Кнобельсдорфы.

Я открываю глаза и вижу Марту, склонившуюся надо мной.

– Тебе опять снится все тот же сон? – устало спрашивает она, поправляя плед.

– Да, – киваю я головой и снова засыпаю.

Из "Тигра" вываливается экипаж и падает на пожелтевшую от жары и гари траву. Я подхожу к Хершелю и бью его кулаком по худому, заблеванному лицу. Все отворачиваются, делая вид, что ничего не замечают.

– Вальтер, если ты не встанешь, то будешь принимать гостей в постели. Кнобельсдорфы уже звонили. Они будут с минуты на минуту. Тебе все-таки надо обратиться к психиатру. Этот сон тебя доконает. Надо же умудриться тридцать лет видеть одно и то же.

Тридцать лет, из них десять в России. Пермская область, поселок Родимовка. Лесозаготовки и фройлен Люба из столовой. Три года войны, десять плена, двадцать лет в бундесвере. Жизнь прожита. Но сейчас к нам идут Кнобельсдорфы. Надо просыпаться.

Вилли Кнобельсдорф – командир нашего батальона. Мы верили в него, как в Бога, еще в сорок первом получившем из рук фюрера рыцарский крест с дубовыми листьями.

– Все спишь. Все видишь Хершеля. Кстати, откуда взялся керосин в танке? Ведь это было строжайше запрещено.

– На войне много что запрещено. Керосином мы заправляли лампы для освещения блиндажа. Когда Хершеля расстреляли по приговору военного трибунала, я взял нового механика-водителя. Это нас и погубило. Хершель бы никогда не свернул в лес.

Приказ о контрнаступлении поступил поздно вечером. Мы должны были разбить 5-ю гвардейскую танковую армию и отстоять Харьков. 22 августа, ровно в полночь, около сотни русских Т-34 через пшеничное поле атаковали наши позиции. Красная Армия стремилась во что бы то ни стало овладеть городом. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Казалось, вот-вот и наш батальон вырвется на оперативный простор. Мы прорвали линию обороны, и тут я совершил ошибку, приказав повернуть к лесу. Хершель никогда бы не выполнил такой глупый приказ. Он обладал, нeсмотря ни на что, особой интуицией, присущей только повоевавшим механикам-водителям. Плохо, конечно, что задним ходом ездить не умел.

Я должен, должен был повернуть направо и двигаться вдоль пшеничного поля. Кто знает, чем бы тогда закончилось то сражение. Ведь за мной в прорыв Вилли Кнобельсдорф наверняка бы бросил все машины нашего 503-го танкового батальона. Но я ошибся. "Тигр", взревев своими семьюстами лошадиными силами, устремился в лес, в ловушку, приготовленную русскими. Когда мы на полном ходу свалились в танковый ров, замаскированный ветками, я сразу понял, что все кончено. Слава богу, что успели взорвать машину. Иваны расстреляли весь экипаж. Всех, кроме меня. Им очень нужен был пленный офицер. И я не застрелился. Струсил в последнюю минуту. Потом лагерь, поселок Родимовка и фройлен Люба, подкармливающая меня тайком от своих. И тридцать лет снится одно и то же: я бью по лицу Хершеля и наш "Тигр", сворачивающий в лес навстречу своей гибели.

Доктор Франк говорит, что надо сменить обстановку, и все пройдет. Что зря я женился после русского плена на Марте – бывшей девушке Хершеля. Но она тогда была такая одинокая, такая несчастная.

– Да, Вальтер. Много ты наделал в этой жизни ошибок. Сходи на исповедь к пастору, может, полегчает.

– Русские отучили меня от Бога. Пока, Вилли.

– Пока, Вальтер.

"Дойчланд, Дойчланд юбер аллес", – пел наш батальон в России. В лагере мне отбили почки за отказ выйти на работу.

– Марта, я собираюсь в парк на прогулку. Ты со мной?

– Нет, Вальтер. У меня дела. Фрау Шлоссер пригласила сегодня на курсы вязания. И помни, вечером приезжают дети. Не вздумай сегодня пить пиво.

Не пить пиво. Какая глупость. Что еще делать в этом захолустном городишке? Пить пиво и гулять по парку – все, что мне осталось. Делаю три круга вокруг озера и присаживаюсь на свою лавочку. Маршрут известен до последнего камушка на дорожках. Мимо бегут школьники. Что они знают о войне? Только то, что мы проиграли? Я ушел на фронт немногим старше их. Полицейские… Что им надо? Один, с толстой от пива рожей, явно болеющий за Кайзерслаутен, наклонился надо мной.

–Получен приказ о наступлении. Необходимо разбить русскую танковую армию и отбросить иванов от Харькова. Вам все понятно?

– Так точно, господин полковник!

И вот мой "Тигр" в непролазной черной мгле выходит на боевую позицию. Вверх взвиваются десятки ракет, и сотня русских Т-34 через пшеничное поле устремилась на нас. Вот она, минута славы! Завтра – заслуженный отпуск и, быть может, рыцарский крест.

Вперед! И "Тигры", урча, покатились с горы на 5-ю гвардейскую. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Танк пересек линию обороны, я приказываю идти вдоль поля и вырываюсь на оперативный простор. Следом за мной пошла вся мощь нашего танкового батальона. За ним в прорыв устремились 7-я танковая и мотопехотная дивизии СС "Викинг". Фронт русских смят. Мы победили. Завтра вся Германия узнает о нашей великой победе. Завтра сам фюрер…

Полицейские подошли к лавочке, на которой сидел, наклонив голову, старик в болоньевом плаще и мятой шляпе.

– Посмотри, Клаус, – наклонился над ним один из полицейских. – По-моему, он уже не дойдет до дому.

Клаус взял руку старика и пощупал пульс.

– Да, кажется, готов. Звони в управление. Как надоело мне в этом парке собирать наркоманов и стариков.

В этот момент послышался лязг гусениц. Полицейские оцепенели. Прямо по дорожкам парка, ломая кусты и деревья, на них двигался "Тигр" с бортовым номером 545.

– Это что? Это, наверное, кино снимают, – пробормотал Клаус, хватаясь за кобуру.

"Тигр", урча, медленно подъехал к полицейским и с лязгом остановился. Откинулась крышка люка, и из командирской башни показался молодой танкист в черной запыленной форме. Он ловко выбрался из машины, подошел к старику и взял его за руку.

– Хершель прощает тебя и передает благодарность за то, что помог Марте. Теперь ты свободен.

Старик улыбнулся, и улыбка застыла на его лице.

Личный враг фюрера

Этот рассказ вовсе не о героическом советском подводнике Александре Маринеску, утопившем в водах Балтики после бурной ночи с горячей финской девушкой один из самых больших германских лайнеров. Своим личным врагом фюрер, в частной беседе с гросс-адмиралом Редером, назвал капитана первого ранга военно-морских сил Германии, командира подводной лодки U-*49 Вилли Лоренца. Рейхсканцлер сопровождал беседу с адмиралом ударами кулака по столу, пеной изо рта и резкими немецкими выражениями. Столь горячей реакции фюрера предшествовали события осени 1939 года.

Вовсю разворачивалась Вторая мировая война. Подводные лодки Редера, сбиваясь в "волчьи стаи", топили британские корабли в Атлантике и Северном море. Разрабатывалась операция "Морской лев" по высадке немецких войск на английскую землю. Весь мир приготовился к великой схватке. И только Советский Союз, заключив пакт о ненападении с Германией, делал вид, что его интересуют исключительно торговые операции. В рамках межправительственных соглашений в сентябре 1939 года из Ленинграда в немецкий город Гамбург вышел загруженный 5000 тоннами криворожской стали пароход "Старый большевик". На борту парохода находился военно-морской атташе Германии капитан первого ранга Отто фон Альтенштадт. У атташе, кроме указания свыше сопровождать стратегически ценный груз, из которого немецкая промышленность намеревалась сделать несколько танковых дивизий, были еще и личные цели. В Гамбурге фон Альтенштадта ждала невеста – прекрасная Гретхен Марвиц. Сказать по правде, невеста не была столь уж прекрасной, но к теме рассказа это не имеет никакого отношения, поэтому Гретхен остается за рамками повествования.

А пока, пройдя проливом Зунд и миновав траверз маяка Фемарнбельт, "Старый большевик" вышел в Северное море. До порта назначения оставалось совсем ничего, когда фон Альтенштадт услышал сирену, оглушающие звуки рынды и крики "Полундра". Подняв к глазам висевший на груди цейсовский бинокль, атташе увидел несущиеся к пароходу буруны морской воды и понял, что невеста его вряд ли скоро дождется. Торпеда, вонзившись в левый борт в районе машинного отделения, оставила "Старому большевику" три часа жизни, которых, правда, хватило для подачи сигнала SOS и посадки команды в шлюпки. Отто фон Альтенштадт уютно, благо погода позволяла, расположился в спасательном командирском вельботе и ожидал, когда из-под воды появится английская субмарина. Кто же еще мог атаковать союзника Германии в Северном море! Когда же подводная лодка, продув балласты, всплыла, атташе с изумлением увидел на рубке свастику. Но это было только начало той цепочки событий, в финале которой фюрер изливал желчь на гросс-адмирала. На субмарине отдраили люк, и на палубе появился морской офицер с биноклем на шее и рупором в руках, в который он на пестрой немецко-английской смеси прокричал:

– Ахтунг, ахтунг! Вас приветствуют военно-морские силы Германии. Капитану судна приказываю явиться ко мне со всеми документами на груз и судовым журналом. Остальным сохранять спокойствие. У меня на корабле места для вас нет, ждите помощи. Топить шлюпки не буду – немецкое командование с безоружными не воюет.

Отто фон Альтенштадт в бинокль разглядел командира немецкой субмарины. Тесен мир высшего командования немецких ВМС! Атташе сразу узнал в командире своего сокурсника по военно-морскому училищу Вилли Лоренца. Вилли еще в юности отличался поразительными способностями попадать в самые неприятные ситуации. Но утопить судно союзника, шедшее со всеми опознавательными знаками и в условиях абсолютной видимости! Возникшую ситуацию и объяснил Лоренцу фон Альтенштадт, прибыв на борт субмарины вместо капитана судна.

– Ты, Вилли, полный осел. Пустить ко дну несколько потенциальных танковых дивизий Вермахта. На месте Черчилля я присвоил бы тебе орден Белого орла!

– У меня приказ – топить все, что движется во вверенном мне квадрате, – невозмутимо ответил капитан первого ранга Вилли Лоренц. – Ты, Отто, сам виноват, раз связался с большевиками. Я уже доложил о нашей очередной победе наверх и получил полное одобрение командования. – Лоренц, правда, умолчал, что доложил он только о тоннаже потопленного судна. – Ты, Отто, ничего не понимаешь в тактике морского боя. Жизнь на суше тебя испортила. Хочешь, я покажу, как воюют настоящие морские волки?

 Повод для показа появился на следующий день. Акустики субмарины поймали сигнал винтов проходящего корабля. Подняв перископ, Лоренц определил, что прямо на него идет английский сухогруз 42-го проекта "Калькутта" тоннажом 8 500 тонн. Помня вчерашние события, командир не решился на торпедную атаку и дал сигнал на всплытие. Капитан английского судна, увидев субмарину, скомандовал: "Стоп машины", и сухогруз молчаливо закачался возле подводной лодки, покорно ожидая решения своей участи. Решение появилось быстро. Лоренц, желая реабилитировать себя в глазах бывшего однокурсника, решил сделать показательный расстрел английского судна из носового орудия. Он приказал команде сухогруза сесть в шлюпки, причем два раза повторять не пришлось. Через десять минут несколько вельботов на полной скорости удирали прочь от судна. Немецкие моряки, высыпавшие на палубу субмарины, умирали со смеху, глядя на эту картину.

– "Студебеккеры" везет во Францию для экспедиционного корпуса, – с ходу определил характер груза Лоренц. Отто фон Альтенштадт усмехнулся. Несколько небольших грузовиков были принайтованы прямо на палубе сухогруза. – Смотри, Отто. Я сэкономлю огромное количество рейхсмарок Германии. Я не буду тратить торпеды и утоплю судно всего одним выстрелом из носового орудия. Ты, конечно, скажешь, что это невозможно! Но Вилли Лоренц знает, куда надо целиться.

И действительно, капитан первого ранга Лоренц не соврал. Первый же выстрел привел к удивительным последствиям. Оказывается, в трюме сухогруза находились не грузовики, а боезапас, который благополучно и сдетонировал сразу после выстрела.

"Последнее, что увидел Отто фон Альтенштадт – огромный "студебеккер", летящий прямо на подводную лодку. Субмарина пошла ко дну в течение трех минут. Оставшихся в живых моряков подобрал в шлюпки экипаж английского сухогруза. Фон Альтенштадт попал в командирский вельбот. Придя в себя, он увидел живого и невредимого Вилли Лоренца. Тот, сидя на банке, пил из бутылки джин и, обнимая огромного негра в тельняшке и шортах, на ломаном английском спрашивал его: "Ты когда-нибудь видел, как воюют настоящие морские волки?"

Отто фон Альтенштадт закрыл глаза. Он прекрасно понимал, что ближайшие несколько лет ему придется провести в одном лагере с бывшим командиром U-*49 Вилли Лоренцом.

Служим Советскому Союзу!

Кому первому в голову пришла мысль искупаться, сейчас уже трудно сказать. Винтокрылая машина в поисках субмарины условного противника шла на бреющем над бирюзовой поверхностью моря. А оно так манило, так манило…

Зависли на высоте, поставили автопилот, спустили трап. Всего одна минута – и назад! Всего одна минута.

Кто ж знал, что порыв ветра поднимет машину на метр. И вот теперь командир экипажа майор Иваньков и штурман старший лейтенант Егоров в одних военно-морских трусах болтаются в водах Черного моря, а над ними гордо парит их боевая машина – вертолет К-27. На автопилоте и без экипажа. И до развевающегося на ветру трапа всего один метр. И его не достать ни майору, ни старлею. И будь на их месте хоть сам министр обороны, все равно бы не достал. В море можно передвигаться только по поверхности и вниз. Вверх – никак нельзя. Законы физики не обманешь в любом звании и в любой должности.

– Товарищ майор, что будем делать? – штурман чуть не плакал от бессилия.

– Отставить панику, – скомандовал командир. – Безвыходных ситуаций не бывает. Хотя…

– Хотя что? – спросил штурман.

– Понимаешь, Сережа, – спустя минуту пояснил майор, – еще недавно мы с тобой были гордостью Черноморского флота. Гвардейский экипаж.

– А теперь?

– А теперь, Сергей, мы с тобой обыкновенные чмо в одних трусах. И к этой мысли нам придется как-то привыкнуть.

– Я не хочу, – вздохнул штурман и хлебнул соленой воды от набежавшей волны.

– И я не хочу. Мне ведь через год в отставку думалось. Что Нюра моя скажет?

– Вам-то через год, а мне еще служить и служить!

– Что-то мне, Сережа, подсказывает, что в отставку мы с тобой уйдем одновременно. Если повезет, конечно.

– А если не повезет?

– Тогда тоже одновременно. Но уже под военный трибунал. Горючего у нас на два часа. Потом машина падает, срабатывает аварийный маяк, прилетают спасатели и…

– И что?

– И видят двух чудаков в трусах. Объяснить падение вертолета мы еще как-то сможем. Но нахождение в водах Черного моря без формы – уже вряд ли.

– А давайте, товарищ майор, снимем наши трусы, свяжем и попытаемся закинуть на трап.

– Хорошая мысль, – одобрил инициативу штурмана майор. – Но если нас найдут без вертолета и трусов, то тогда и военный трибунал покажется за спасение. С другой стороны, есть целых два часа для отдыха и философских размышлений. Ложись, Сережа, на спину и отдыхай. Только глаза закрой. А то чайки прилетят. В войну всех сбитых летчиков в море находили без глаз.

– Я не хочу без глаз! – закричал штурман. – Я хочу домой к маме!

– Прекратить истерику, – скомандовал майор. – Смирно!

И поняв, что его команда трудновыполнима в сложившемся положении, смягчился.

– Да пошутил я насчет чаек. Они только утопленникам глазам выклевывают, а мы-то еще живы! Понимаешь, Сережа, жизнь наша, как тельняшка. Вчера была белая полоса. Сегодня – черная. А завтра обязательно опять белая будет.

Внезапно метрах в пятидесяти показался перископ. Потом по Севастополю ходили легенды, что командир субмарины, увидевший экипаж вертолета в море, так смеялся, что его две недели лечили от заикания.

Но ничто не вечно под луной. Внезапный порыв ветра заставил вертолет опуститься на метр, и штурман с диким воплем вцепился в трап.

– Держи его, Сережа, – подбодрил штурмана майор. – Нам, кажется, все-таки немного подфартило.

Взобравшись в вертолет и отдышавшись, командир экипажа майор Иваньков ответил на вызов матерившейся на все Черное море рации:

– Ласточка один слушает. Да все нормально. Тумблер вызова заел. Только что нами обнаружена подводная лодка условного противника. Осуществляем визуальное сопровождение. Да, к присвоению очередных званий готовы. Есть делать дырочки на погонах. Служим Советскому Союзу!

Рождество в штрафбате

Линия фронта на войне проходит не всегда так, как она обозначена на штабных картах. Иногда гораздо проще убить врага, чем понять своих. Человек редко идет на войну добровольно. Ему гораздо ближе свой дом, семья, хозяйство, чем повестка из военкомата. Психика солдата, побывавшего в зоне боевых действий, навсегда изломана.

         Судить прошедших войну могут только те, кто был там.

         Первый снег в сорок первом году выпал необычайно рано. Бывшие гражданские лица, а ныне бойцы дивизии народного ополчения, еще с трудом привыкающие к тяготам военной жизни, в середине октября сорок первого были похожи на больших снеговиков, из которых их командиры должны были вылепить некое подобие воинского подразделения. Командиры взводов выстраивали новобранцев в стройные шеренги. Но быстро превратить сугубо штатского человека в дисциплинированного солдата на морозе не так-то просто. Что уж говорить о большом людском месиве, когда на одном пятачке собралось несколько тысяч вчерашних рабочих, инженеров и студентов.

– Взвод, становись! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!

         Команды разлетаются по полю, словно снежки, выпущенные солдатской рукой, и вот уже ряды ополченцев вычеркивают нестройные линии на белом покрывале будущих кровавых сражений.

         Коренной москвич Саша Вяземцев, двадцати лет от роду, был весьма недисциплинированным человеком. Он имел странную для своего сурового времени привычку размышлять о смысле жизни в самую неподходящую для этого минуту. Вот и сейчас Вяземцев умудрился влететь в строй, когда распределение бойцов на первый-второй уже подходило к концу и самый маленький из будущих защитников столицы уже готов был прокричать: "Первый…!"

         Саша, установив за ним свою долговязую, нескладную фигуру громко гаркнул:

– Второй! Расчет закончен! – и уже тише: – Извините, товарищ младший лейтенант, за опоздание. Больше не буду.

         Командир взвода, махнув от досады рукой, что-то прокричал, но налетевший порыв ветра со снегом унес его мнение о разгильдяе-бойце в сторону немецких окопов.

– Первые номера – выйти из строя. Налево! На оружейный склад – шагом марш! Вторым номерам, – тут взводный замялся. – Товарищи бойцы, всем винтовок не хватает. Вам придется добыть себе оружие в бою.

         Первый в жизни бой для многих становится и последним. Многие бойцы погибают, даже не успев нажать на курок. Пуля ли шальная найдет или мина под ногами взорвется. Кто знает. Ведь еще мало кто понимает, что во время атаки, к примеру, нельзя высовываться из строя. Будешь бежать быстрее других, сразу же тебя выделит противник и первого возьмет на мушку. Отстанешь – свои же признают трусом и пойдешь после боя под трибунал. Так что идти в атаку нужно в одном ряду с основной массой народа. Впрочем, советовать всегда легко. Трудно подняться из спасительной ложбины навстречу неизвестности.

         Густая цепь ополченцев залегла в небольшом перелеске. Меж молодых березок летали, словно галки на деревенском току, команды:

– Проверить оружие! Приготовиться к атаке!

         Саша, сжимая в руках здоровую березовую палку, напряженно всматривался в сторону немецкой линии обороны. Рядом с ним расположившийся пожилой ополченец достал пачку "Беломора".

– Что, сынок, собрался этой дубиной фашиста победить? Думаешь, увидит он, как ты своим дрыном размахиваешь и даст деру?

– Ничего, отец, мы краснопресненские, мы прорвемся. Мне бы только до первого немца добраться. А у вас что за диковинная винтовка? Никогда таких не видел.

– Польская. Видно, склады разобрали с предыдущих кампаний. Патронов к ней все равно нет. Так что мы с тобой в равном положении. Как звать-то тебя?

– Саша. Студент истфака пединститута. Третий курс. Со второй попытки в ополчение попал. Не хотели брать. Иди, мол, доучивайся. А вы?

– Слесарь я с "Красного Октября". Начальник цеха говорил, чтобы с завода не высовывался. Семья подождет, пережди пока. Мол, я самый ценный у него специалист. Не послушался – дурак старый. Прямо на проходной и повязали. Прохор Кузьмич меня кличут. Мальцев по фамилии.

         Вяземцев закрыл глаза и представил, как маленького Прохора Кузьмича вяжут веревками на проходной завода люди в форме.

         Но размышлять уже некогда. Несется по полю грозное:

– В атаку! За Родину! За Сталина!

         Это командиры и комиссары поднялись и пытаются повести за собой людскую массу.

         Прохор Кузьмич, поплевав на окурок, кидает его в сторону.

– Ну что, Сашок, пойдем. С Богом, помолясь.

         Но Вяземцев уже бежит вперед, проваливаясь в снег:

– За Родину! Ура!

         «Когда на смерть идут – поют,

         А перед этим можно плакать.

         Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки.

  Снег пулями изрыт вокруг и почернел от пыли минной.

         Разрыв – и умирает друг, и смерть опять проходит мимо.

         Сейчас настанет мой черед, за мной одним идет охота.

         Проклятый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота.