Текст книги "Мандельштам"

Картина 5. Определение истории

(ПАСТЕРНАК проходит мимо стола, чтобы сесть на парковую скамью у авансцены слева. СТАЛИН встает из-за стола, идет к сцене, пока говорит, останавливается за спиной ПАСТЕРНАКА, когда они говорят. ПАСТЕРНАК кормит голубей крошками из бумажного кулька. Слышно курлыканье голубей).

СТАЛИН. Да, я тоже люблю кормить голубей. Нагуляв вес, они очень хороши, если поджарить их в масле. Тебя что-то тревожит, Борис?

ПАСТЕРНАК. Почему вы арестовываете других писателей, а мне дали дом в Переделкино?

СТАЛИН. Тебе не нравится твой дом в Переделкино?

ПАСТЕРНАК. Мне нравится мой дом в Переделкино, но я не понимаю, почему я могу жить там, тогда как многие другие отправлены в ссылку… или того хуже.

СТАЛИН. Может, я хотел оставить одного хорошего писателя в живых, чтобы все эти подхалимы из Союза писателей озверели от зависти. А может, мне нравится смотреть, как тебя мучают угрызения совести. Вы, писатели, должны меня благодарить, знаешь ли. Я оказал вам большую услугу. Теперь вы знаете, каково это, выбирать между писательством и жизнью. Не Толстой научил вас, что писательство – это жизнь и смерть и все, что между ними. Я научил. Но услышал хоть слово благодарности? Только от людей, которые говорят совсем не то, что думают. Когда я учился в семинарии, нам не разрешали читать литературу, пагубную для души, вроде Толстого, поэтому книги я приносил тайком. Но священники залезали в мой сундук, забирали книги, а потом бросали их в костер. Так что именно церковь научила меня всему, что я знаю о свободе выражения мнений.

ПАСТЕРНАК. Вы можете делать все, что пожелаете. Мои мысли значения не имеют. Так почему вы позвали меня?

СТАЛИН. Потому что ты – мой друг, Борис. Ты – мой друг, правильно?

ПАСТЕРНАК. На этот вопрос ответить трудно.

СТАЛИН. Видишь? Поэтому я тебя и люблю. Я спрашиваю, ты – мой друг, и ты выдерживаешь паузу перед ответом. Ты всегда выдерживаешь паузу, прежде чем поцеловать мне зад. Чувство такта у тебя отменное, Борис.

ПАСТЕРНАК. Если я ваш друг, сможете вы кое-что сделать для меня? Оставьте Мандельштама в покое.

СТАЛИН. Ты хочешь, чтобы я оставил в покое человека, который думает, что мои пальцы – как черви, а усы тараканьи? Так ты оцениваешь нашу дружбу? Потому что платить приходится за все, Борис. И Мандельштам почувствует себя обойденным моим вниманием, если я оставлю его в покое. И о чем он тогда будет писать? Признай это, Борис. Вы мне нужны. Я даю вам ясность. Я даю вам определенность. Вы обозначаете себя, говоря, я – не ОН. Я не товарищ Сталин. Вот кто я. Не Сталин. Думаешь, кто-нибудь обратил бы внимание на тебя или Мандельштама, если бы не я? Знаешь, Борис, иногда поздней ночью, когда холодно и тихо, а мне не спится, я встаю и съедаю несколько пастернаков. С солью они на вкус очень даже ничего. Стою у окна, смотрю на костры, которые горят на перекрестках дорог, и думаю об истории. Ты когда-нибудь думаешь об истории, Борис?

ПАСТЕРНАК. Я думаю, история – это то самое, что мы рассказываем себе, чтобы не думать о собственной смерти.

СТАЛИН. Нет. История – это дерьмо.

ПАСТЕРНАК. Некоторые – несомненно.

СТАЛИН (берет у ПАСТЕРНАКА кулек крошками и кормит голубей). Голуби невероятно глупы. Они стаями садились на мою статую, обгаживали голову, поэтому мы подвели к статуе ток, и теперь моя голова свободна от голубиного помета, но вокруг кучи дохлых голубей. Мы держим там человека, чтобы сметать их. И работы у него – не продохнуть. Посмотри на этого толстяка. До чего же он жаден. Ничего хорошего их не ждет. Голуби никогда не поймут нас. Они только и могут, что есть, срать, трахаться, откладывать яйца и умирать. Вот это, друг мой, и есть история.

ПАСТЕРНАК. Я знаю, что в сердце Мандельштам никакой не политик. Возможно, он кажется вам какой-то угрозой, но глубоко внутри он настроен жить с вами в мире.

СТАЛИН. Тогда как ты, с другой стороны…

ПАСТЕРНАК. Я? Что насчет меня?

СТАЛИН. Мандельштам кажется угрозой, но, возможно, таковой не является. Ты кажешься мне другом, но кто знает? Зернышко вражды всегда таится внутри, так, Борис? Если, конечно, кто-то не возьмет нож и не вырежет его.

(Пауза. Курлыканье голубей).

Картина 6. Тараканы и черви

(ПАСТЕРНАК поднимается, когда МАНДЕЛЬШТАМ бежит к нему по улице. СТАЛИН остается на скамье, кормит голубей).

МАНДЕЛЬШТАМ (запыхавшийся, тяжело дышит). Борис, я два квартала бегу за тобой, выкрикивая твое имя. Поэты не созданы для бега. За исключением тех случаев, когда приходится убегать. В этом мы мастера. Ты идешь такими большими шагами.

ПАСТЕРНАК. Извини. Я тебя не слышал. В последнее время весь в мыслях. Нельзя тебе так бегать, Осип. У тебя слабое сердце.

МАНДЕЛЬШТАМ. Не нужно мне сердце. Это Россия. Мы расстреливаем всех, у кого есть сердце. Я хочу, чтобы ты это послушал. Я внял твоему совету.

ПАСТЕРНАК. Какому совету? Я не даю советов.

МАНДЕЛЬШТАМ. Ты сказал мне, что я должен написать стихотворение про товарища Сталина. Меня посетило вдохновение. И я написал. Стихотворение о Сталине. Хочешь послушать?

ПАСТЕРНАК. Даже не знаю, Осип. На самом деле я…

МАНДЕЛЬШТАМ. Нет, нет, ты должен послушать. Я так горжусь этим стихотворением. Я должен его кому-нибудь прочитать, прежде чем оно вылетит у меня из головы. Слушай.

ПАСТЕРНАК (нервно оглядывается на Сталина). Только не надо выкрикивать его на улице, хорошо. Шепни на ухо.

МАНДЕЛЬШТАМ. На ухо? Пушкин нашептывал свои стихи кому-то на ухо? Ладно. Я все равно слишком устал, чтобы кричать. Слушай. (Шепчет на ухо, до нас долетают только отдельные слова)… Жирны… усища… вождей… осетина. (Заканчивает, очень довольный собой. На лице Пастернака написан абсолютный ужас). Вот. Я написал стихотворение о Сталине. Это хорошее стихотворение, насколько я могу судить. И все благодаря тебе. Это была твоя идея. Ты вроде не рад?

ПАСТЕРНАК. Ты безумец?

МАНДЕЛЬШТАМ. Это как посмотреть. Я – поэт.

ПАСТЕРНАК. Ты кому-нибудь читал это стихотворение?

МАНДЕЛЬШТАМ. Скорее нет, чем да. Пятнадцати или двадцати людям.

ПАСТЕРНАК. Я его не слышал. Ты понял? Из-за уличного шума.

МАНДЕЛЬШТАМ. Я могу прочитать громче.

ПАСТЕРНАК. Нет. При мне ты никогда не произносил эти слова. Такого просто не было. И, ради Бога, ни с кем и никогда не делись этим стихотворением. Ты понял? Мне надо идти. (Уходит).

МАНДЕЛЬШТАМ (кричит вслед). Строчка насчет червей хороша, ты согласен? Я действительно думаю, что она – из лучших, написанных мною. Или ты другого мнения, Борис?

(Карканье ворон. МАНДЕЛЬШТАМ идет на кухню, садится и говорит с НАДЕЖДОЙ. СТАЛИН остается на парковой скамье).

Картина 7. Устройство ада по Данте

СТАЛИН. Ах, маленькие, жирные голуби. Срущие мне на голову. Как вам только не стыдно. Вот вам загадка. Чем товарищ Сталин похож на Данте? Сдаетесь, голуби? Товарищ Сталин похож на Данте тем, что они оба отправляют своих врагов в ад. Хорошая загадка, правда, голуби? Я услышал ее на днях, когда подслушивал кое-кого через унитаз. Как думаете, голуби, Мандельштаму она понравится? Мандельштам писал и о Данте. Хотя усы у Данте не тараканьи, у него вообще усов не было. Но закончил Данте с червями, выползавшими из пустых глазниц, так? Это к вопросу о бессмертии поэтов. Что, голуби, вы думаете, Мандельштам – гений? С математиками можно точно сказать, кто – гений, а кто – нет, но с поэтами все в тумане. Мой любимый поэт – Маяковский. И не только потому, что он был верным партийцем. Он еще и прострелил себе сердце. По мне это доказательство величия поэта. Так почему Мандельштам не может так поступить? Я стремлюсь создать общество, которое знает, когда пускать людей в расход. Зачем их держать, если они перестали приносить пользу? Все равно, что выделить комнату в доме под сломанные маслобойки. Когда человек больше не нужен, ты убиваешь его выстрелом в голову, и все дела. Почему не убивать, освобождая место для остальных? Мир все равно их убьет. Я это знаю. Моя жена умерла. Что? Что вы там бубните, голуби? Вы думаете, я убил свою жену? Это вы мне говорите? Моя жена умерла от перитонита. Что-то там обострилось, может, из-за большой дыры в голове, но это не моя вина. Поверьте, у этой женщины дыра в голове появилась задолго до встречи со мной. Берегитесь, голуби. В этом мире получить дыру в голове проще простого. Ну вот, крошки закончились. И знаете, что это означает? Это означает, что пора заняться нашим давним другом Мандельштамом. До свидания, голуби. Хорошего вам дня. Но помните, будете срать мне на голову, поджаритесь заживо. (Уходит. Слышно только курлыканье голубей).

Картина 8. Стук в дверь

(Тикают часы. МАНДЕЛЬШТАМ и НАДЕЖДА сидят за кухонным столом, играют в карты).

НАДЕЖДА. Допустим, я могу понять, почему ты написал это стихотворение, но, ради Бога, откуда взялось это неодолимое желание бежать на улицу и декламировать его людям?

МАНДЕЛЬШТАМ. Стихотворения так устроены. Не желают молчать. Как только они начинают биться у тебя в голове, их надобно выпустить наружу, а не то голова взорвется.

НАДЕЖДА. А если они сунут дуло винтовки тебе в рот и нажмут на спусковой крючок?

МАНДЕЛЬШТАМ. В сахарницу надо говорить чуть громче. Товарищ Сталин может не разобрать твоих слов.

НАДЕЖДА. Да что с тобой? Обычно ты осторожничаешь больше меня. Когда они отправят тебя в болото в трехстах километрах от Томска, выше по течению Оби, тогда мы посмотрим, как ты запоешь.

МАНДЕЛЬШТАМ. Если писатель будет каждую секунду тревожиться из-за того, что написанное им может кого-то задеть, тогда он превратится в сороконожку, которая пытается объяснить, куда ставит каждую ногу, и не сможет ничего написать. Долгие годы я облегчал жизнь этим людям, был собственным цензором, заглушал некоторые голоса, опасаясь последствий. Но рано или поздно голоса эти вырываются на свободу или ты сходишь с ума.

НАДЕЖДА. Или ты сначала сходишь с ума и выпускаешь голоса, а потом приходят гунны, чтобы прострелить тебе голову.

МАНДЕЛЬШТАМ. Надя, ты слишком много тревожишься. Мы все слишком много тревожимся. Если бы писатели меньше тревожились и просто писали…

НАДЕЖДА. Они бы все уже умерли.

МАНДЕЛЬШТАМ. Джин.

НАДЕЖДА. Что значит, джин? Какой тут джин? У тебя все еще пиковая дама. Где ее пара?

МАНДЕЛЬШТАМ. В пару к пиковой даме годится любая карта. Никто не может ей отказать.

НАДЕЖДА. Как я могу играть с тобой в карты, если ты жульничаешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Жульничать невозможно. Поверь мне. Я пытался. Просто не получилось. Пиковая дама всегда выигрывает.

НАДЕЖДА. Осип, или ты сходишь с ума, или ты самый упрямый, самый несговорчивый человек этой вселенной. Не могу вспомнить, как вышло, что я стала твоей женой.

МАНДЕЛЬШТАМ. Да, конечно, с годами память уходит.

НАДЕЖДА. Перестань шутить. Это серьезно.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это игра.

НАДЕЖДА. Это серьезная игра. На кону твоя жизнь. Почему ты не воспринимаешь все серьезно?

МАНДЕЛЬШТАМ. Если начну, сойду с ума.

НАДЕЖДА. Ты уже безумен.

МАНДЕЛЬШТАМ. Тогда позволь мне насладиться своим безумием, пока есть такая возможность. Сдавать тебе.

НАДЕЖДА. Нет, не мне.

МАНДЕЛЬШТАМ. Если не тебе и не мне, тогда кому?

(В дверь стучат. Громко. Пять раз. Они оба замирают. Слышно лишь тиканье часов. Вновь стук в дверь. Громко. Пять раз).

НАДЕЖДА. Кто-то пришел.

МАНДЕЛЬШТАМ. Похоже на то.

НАДЕЖДА. Мы кого-то ждем?

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы всегда кого-то ждем, но никто не приходит. Во всяком случае, никто из тех, кого мы хотим видеть, за исключением Пастернака, и он раздражает тебя даже больше, чем я.

(Вновь стук).

НАДЕЖДА. Надо отозваться?

МАНДЕЛЬШТАМ. Не думаю, что это что-то изменит.

НАДЕЖДА. Может, если мы будем сидеть тихо, они уйдут?

МАНДЕЛЬШТАМ. Они никогда не уходят.

НАДЕЖДА. Может, они ошиблись дверью.

МАНДЕЛЬШТАМ. Сомневаюсь. Они пришли за мной.

НАДЕЖДА. Нет.

МАНДЕЛЬШТАМ. Да. Они пришли за мной.

НАДЕЖДА. Что нам делать, Осип? Что нам делать?

МАНДЕЛЬШТАМ. Впустить их, что же еще? Мы люди воспитанные, правда?

(Вновь стук. МАНДЕЛЬШТАМ встает и идет открывать, растворяясь в тенях справа. НАДЕЖДА сидит, дрожа всем телом. Затем начинает раскладывать пасьянс).

Картина 9. Виновные среди ворон

(Воронье карканье. ПАСТЕРНАК выходит в свет и направляется к кухонному столу, за которым НАДЕЖДА раскладывает пасьянс).

НАДЕЖДА. Гость – это праздник. У нас не было гостей с того вечера, как они пришли и забрали моего мужа.

ПАСТЕРНАК. Мне очень жаль.

НАДЕЖДА. Эти люди. Они вламываются в наш дом, словно это их дом, а мы – слуги. Они просматривают бумаги моего мужа, вываливают все на пол, забирают стихотворения, дневники, письма. Потом, через два или три часа этого глупого безобразия, уводят моего мужа. Я сижу и жду. Они не позволяют мне увидеться с ним. Никто мне ничего не говорит. Я не знаю, жив он или мертв. У него слабое здоровье. И смельчаком его не назвать, хотя кто-то может подумать иначе. Почему с ним так поступают? Чем он это заслужил? Он написал стихотворение. Он написал одно глупое стихотворение. Но эти люди. Эти люди думают, что им принадлежит все, написанное нами. Они думают, что находясь у власти, могут делать с нами все, не опасаясь последствий. И кто их остановит? Горстка поэтов?

ПАСТЕРНАК. Я могу что-нибудь сделать?

НАДЕЖДА. Ты можешь отправить нас самолетом в Неаполь? Потому что если отправить не можешь, то не поможешь ничем. Как ты узнал?

ПАСТЕРНАК. Кто-то мне сказал. (Пауза). Надя, это из-за меня, из-за того глупого разговора со мной, он написал это стихотворение о Сталине и червях?

НАДЕЖДА. Ты слишком высокого о себе мнения, Борис. Осип никогда и ничего не писал из-за тебя. Он ничего не писал из-за меня. Осип всегда писал только то, что ему хотелось. Он слушал голоса и писал. Поэтому его и увели от меня. Я ненавижу его чертовы голоса. Я ненавижу его чертову поэзию. Я просто хочу, чтобы мой муж вернулся. Не знаю, почему, но ничего не могу с собой поделать.

ПАСТЕРНАК. Я на него не доносил. Я не говорил им об этом стихотворении.

НАДЕЖДА. Никто и не говорит, что донес ты.

ПАСТЕРНАК. Мандельштам может так подумать, потому что читал мне это стихотворение, но клянусь, я никому ничего не говорил. Клянусь.

НАДЕЖДА. Какая разница, кто донес.

ПАСТЕРНАК. Мне важно, чтобы ты и Мандельштам знали – это не я.

НАДЕЖДА. Они пришли в мой дом и утащили моего мужа в какую-то жуткую темницу, а ты тревожишься о том, что подумают о тебе люди. Да мне плевать, что они подумают. Они забрали моего мужа. Что с тобой такое, Борис?

ПАСТЕРНАК. Я сожалею. Я очень сожалею.

НАДЕЖДА. Да, да. Ты очень сожалеешь. Мы все видим, как ты сожалеешь.

ПАСТЕРНАК. Не следовало мне приходить. Пока.

НАДЕЖДА. Нет, нет. Присядь и выпей чая. Это не твоя вина. Ирония в том, что Осип – абсолютно невинный человек, самое аполитичное существо во всей вселенной, но они не смогли оставить его на свободе, потому что у него есть разум и он его использует, потому что тексты ему диктуют голоса, которые он слышит в своей голове. Но в итоге эти люди не победят. На какое-то время победа будут за ними, но они все равно проиграют. (Пауза). Кого я хочу обмануть? Они побеждают всегда. (Пауза). Борис, не стой, как разозленный лось. Ты – мой друг, и ты единственный человек во всей Москве, кому хватило смелости прийти и повидаться со мной после того, как они забрали моего мужа. Поэтому присядь и выпей со мной чая. Присядь.

(ПАСТЕРНАК садится. Она наливает чай. Потом внезапно слышится грохот захлопывающейся железной двери – и затемнение).

Картина 10. Допрос

(В темноте звук приближающихся шагов по длинному коридору. Скрип открывающейся двери. Она захлопывается, и одновременно посреди сцены появляется круг света. В нем на табурете сидит МАНДЕЛЬШТАМ, окруженный темнотой. СТАЛИН говорит из темноты вне света. Сначала из одного места, потом прохаживаясь, но оставаясь в темноте).

СТАЛИН. Как ты, Мандельштам?

МАНДЕЛЬШТАМ. Боюсь, сейчас не в лучшей форме.

СТАЛИН. Но ты не можешь знать этого наверняка, правда? А вдруг именно сейчас ты в лучшей форме? Кто скажет?

МАНДЕЛЬШТАМ. У меня отобрали брючный ремень. Едва ли человек будет в лучшей форме, когда одной рукой ему приходится поддерживать штаны.

СТАЛИН. Лучшей по сравнению с чем? И судьи кто?

МАНДЕЛЬШТАМ. Вероятно, вы.

СТАЛИН. Не я. Народ. Судит народ.

МАНДЕЛЬШТАМ. Какой народ?

СТАЛИН. Весь.

МАНДЕЛЬШТАМ. И вы – весь народ, правильно?

СТАЛИН. До последнего человека.

МАНДЕЛЬШТАМ. В голове у вас должно быть тесновато.

СТАЛИН. Иногда – да. Знаешь, я позвонил твоему другу Пастернаку, чтобы спросить, что мне с тобой делать?

МАНДЕЛЬШТАМ. Правда? И что он сказал?

СТАЛИН. Он сказал, что ты – хороший писатель.

МАНДЕЛЬШТАМ. Мне он никогда не говорил, что я – хороший писатель.

СТАЛИН. А зачем? Разве ты сам этого не знал? Или у тебя были сомнения?

МАНДЕЛЬШТАМ. Чего вы хотите? Зачем вы привезли меня сюда? Послали в мой дом каких-то громил, чтобы конфисковать мои рукописи и напугать мою жену, притащили в эту крысиную нору, забрали брючный ремень. Чего вы хотите?

СТАЛИН. Я хочу тебя понять.

МАНДЕЛЬШТАМ. И что вы хотите понять?

СТАЛИН. Почему ты все это пишешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я не понимаю вашего вопроса.

СТАЛИН. Я хочу знать, почему ты написал обо мне эти отвратительные, отвратительные строки. Что я тебе сделал дурного?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я вообще ничего о вас не писал, а потом это было…

СТАЛИН. Чем? Обычным делом? Чем-то несущественным? Ты меня полагаешь несущественным? Или несущественно то, что ты пишешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. В любом случае я не мог этого не написать.

СТАЛИН. Но почему? Потому что только так ты можешь быть счастлив? Ты сейчас счастлив, поддерживая штаны руками? Ты будешь счастлив, болтаясь в петле? Благоразумный человек такого не делает.

МАНДЕЛЬШТАМ. А что делает благоразумный человек?

СТАЛИН. Благоразумный человек делает то, что соответствует его интересам. Хороший делает то, что соответствует интересам народа. А мудрый видит, что он и есть народ.

МАНДЕЛЬШТАМ. Именно поэтому вы забираете писателей и пускаете им пулю в висок?

СТАЛИН. Мы этого не делаем. Если на то пошло, нам редко приходится стрелять писателям в голову. Зачастую они достаточно рассудительны, чтобы сделать это без нашего участия. Как поступил великий поэт Маяковский. Или ты его таковым не считаешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я не хочу говорить плохого о мертвых.

СТАЛИН. Но ты говоришь обо мне.

МАНДЕЛЬШТАМ. Я ни о ком не хочу говорить плохого. Я хочу только писать.

СТАЛИН. Ты хочешь писать ложь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я стараюсь не писать лжи.

СТАЛИН. То есть ты говоришь правду, когда пишешь, что мои пальцы – черви, а усы – тараканы? Мои пальцы – не черви. И усы не тараканы. Отсюда – ты пишешь ложь. Когда ты смотришь на мои усы, ты видишь, что они двигаются? Ты видишь маленькие лапки?

МАНДЕЛЬШТАМ. Это метафора.

СТАЛИН. Метафора – трусливое название лжи.

МАНДЕЛЬШТАМ. Чего вы хотите? Просто скажите, чего вы хотите?

СТАЛИН. Я хочу понять, почему вроде бы здравомыслящий и интеллигентный человек пишет стихотворение, которое ставит под удар его самого и близких ему людей, тогда как он может написать что-то еще, совершенно безобидное и даже конструктивное? Я спрашиваю себя, неужели этот Мандельштам хочет загубить свою жизнь? Он хочет умереть? Пожалуйста, объясни мне, чтобы я понял.

МАНДЕЛЬШТАМ. Для некоторых творческих людей в процессе работы реальна только его работа.

СТАЛИН. Раз реальна только твоя работа, тогда, как я понимаю, если мы отрежем тебе руки и ноги, для тебя это не будет иметь никакого значения.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это серьезно повлияет на мою работу.

СТАЛИН. Почему? Ты сможешь диктовать.

МАНДЕЛЬШТАМ. Нет, это ваша работа.

СТАЛИН. Это была шутка? Ты только что пошутил надо мной? Мне это нравится. Не сама шутка – она не смешная, а то, что ты можешь сидеть на табурете, поддерживая рукой штаны и шутить надо мной, мне в лицо. Это действительно интересно. Или ты более смелый, чем кажешься, или не такой умный, как я думал. Я нахожу чудом тот факт, что человечество до сих пор существует, если учесть, сколь много таких, как ты, готовы мчаться навстречу гибели, как лемминги. А творческие люди вообще не имеют ни малейшего понятия, как устроен мир, и что надо делать, чтобы выживать в нем. И при этом я тоже творческий человек, я тоже кое-что создал. Я создал личность, именуемую Сталин. Он – мое произведение искусства, этот персонаж, который войдет в историю. Великий слуга народа. В определенном смысле я тоже творец. Или ты не согласен?

МАНДЕЛЬШТАМ. Вы хотите, чтобы я перестал писать? Вы этого хотите?

СТАЛИН. Я не хочу, чтобы ты перестал писать. Я хочу, чтобы ты писал хорошие, достойные социалистические стихотворения.

МАНДЕЛЬШТАМ. Нет хороших, достойных социалистических стихотворений. Это всего лишь пропаганда, а любая пропаганда – дерьмо.

СТАЛИН. И что? Вот и пиши дерьмо. Какая разница? Все написанное в какой-то степени дерьмо. Всего лишь дерьмо, марающее бумагу. Такое высокомерие тебе не к лицу, Мандельштам. Ты, похоже, думаешь, что написанное тобой – золото, тогда как остальные пишут дерьмо, хотя на самом деле все – дерьмо, просто какая-то часть дерьма приносит пользу, а какая-то – нет. Я хочу, чтобы ты писал то дерьмо, которое я смогу использовать. Неужели это будет так трудно? Вот так, я сказал тебе, чего я хочу, а теперь, будь любезен, скажи, чего хочешь ты. Чего хочет писатель? Вроде бы трудный вопрос – чего хочет женщина, но я знаю, чего хотят женщины: свести нас всех с ума. И я знаю, чего хотят мои добрые верные партийные рабочие лошадки. Они хотят спасти свою задницу еще на один день. Но я не могу понять, чего хотят такие люди, как ты. Так чего ты хочешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Писатель просто хочет делать свою работу. Ничего больше. Просто делать свою работу, а если ему сильно повезет, кто-то его выслушает и поймет. Может, только один человек, но этого достаточно. Но вы, похоже, стараетесь убить всех, кто, возможно, сможет понять. Если вы убьете всех, кто мог понять писателя, тогда писатель станет невидимым. Но даже тогда он не перестанет писать, просто будет писать невидимыми чернилами. А если вы отнимите у нас и это, считайте, что вы нас убили.

СТАЛИН. Я не собираюсь убивать тебя, Мандельштам, хотя мне представляется, что убить тебя до абсурда просто. Я вижу сердцевину твоей проблемы. Ты не понимаешь, что искусство строится на сотрудничестве с властью. Возможно, если у тебя будет время подумать в каком-нибудь тихом месте, мудрости прибавится.

МАНДЕЛЬШТАМ. Да. Смерть – самое спокойное место. (Слышен звук шагов, удаляющихся в темноте). Вы уже уходите? Подождите. Я хочу спросить. С моей женой все в порядке? Могу я повидаться с женой? Мне хотя бы разрешат повидаться с женой?

(Открывается и захлопывается дверь. В этот самый момент МАНДЕЛЬШТАМА окутывает темнота).