Текст книги "Лавкрафт / Lovecraft"

Дон Нигро
Лавкрафт / Lovecraft

Don Nigro

Lovecraft / 1993, 2007

Перевел с английского Виктор Вебер

* * *

Один персонаж, Лавкрафт, высокий, мертвенно бледный мужчина в старом доме в грозовую ночь 1936 г.

* * *

(Ночь в старом доме в городе Провиденс, штат Род-Айленд, 1936 г. Надвигается гроза. Говард Филлипс Лавкрафт, высокий, мертвенно бледный мужчина, вышагивает взад-вперед в свете, который, должно быть, исходит от свечей, пытается сочинять).

ЛАВКРАФТ. Странные истории, странные истории, и раздутая, ноздреватая луна надо мной. Ругозная и сквамозная, не поддающаяся описанию тварь из лабиринта тоннелей под заброшенным особняком, который обходят стороной, тысячи и тысячи обезьяноподобных существ, все с щупальцами ниже пояса, невообразимых цветов, и тварь у порога, ее освещает вспышка молнии, которая сопровождается невероятным, оглушительным ударом грома, и клянусь Богом, Элиот, это было гигантское, цилиндроидное существо в ужасной юбке с фижмами.

Нет, нет, не пойдет. Совсем не пойдет. Писать в старом доме при свете свечей, в разгаре сильнейшей грозы – самое возбуждающее, что только может быть, прямо-таки секс, если бы я помнил, что, черт побери, такое секс, но теперь я, похоже, чуть ли не полностью выжил из ума, моя женитьба и все, связанное с ней, сейчас не более, чем сон, не вполне кошмар, но что-то странное, диковинное и чужеродное, проходящее мимо. Говард Филлипс Лавкрафт, великий автор зачаровывающей дешевой литературы, ругозный и сквамозный, пребывает в одиночестве и мается от жуткой боли в животе.

Вы слышали? Что-то у двери. Какой-то скребущий, царапающий, скрипящий звук по другую сторону слухового окна. Бродяга на пороге, тварь у дверей. Безумный, как клоп, говорили про меня, но разве я обращаю на это внимание? Нахожусь в собственном доме-куколке в экзотическом Провиденсе, штат Род-Айленд, император Странности. Я должен постоянно быть настороже. Не за горами день, я знаю, когда меня убьют морские гады. Как-нибудь, глубокой ночью, они выследят меня в темном проулке Провиденса и высосут до смерти, ругозные и сквамозные, с щупальцами и присосками. Бог, который их создал, скорее всего, не обладал узнаваемым человеческим сочувствием. И тем не менее, в чем-то у меня много общего с ними. Во-первых, мы одинаково уродливы. Нет, нет, не возражайте, это экспертное мнение моей собственной дорогой матери, сказавшей, что я родился слишком отвратительным, чтобы выходить из дома при свете дня. Так начались мои бесконечные ночные прогулки по лабиринту улиц Провиденса.

Мой отец был отчаянно безумен, а моя мать если и уступала ему в этом, то немного. Мне до конца жизни суждено скорбеть, если не по ним, то по великолепному особняку моего дедушки Уиппла, где я рос, как древесный гриб на влажном пне. Дедушка Уиппл был Старшим богом, мой отец – Древним богом морских гадов с чавкающими мозгами. Он умер от сквамозного венерического заболевания, загустения крови в мозгу, сифилиса. Такие примеры учат нас, что секс убивает, и уроки эти нам преподают рано, чтобы мы выучили их навечно, или не выучили совсем. Мой отец был коммивояжером. Колесил по стране. Мне говорили, мог продать велосипед лошади. Я таких талантов не унаследовал. Джентльмен ничего не продает. Джентльмен не пачкает руки деньгами. Джентльмен вообще ничего не делает, насколько я это понимаю, но быть джентльменом ругозно и сквамозно. Когда-то давно один странствующий коммивояжер в грозовую ночь пришел к старому фермерскому дому, в котором нашел некую книгу, содержащую ужасное древнее знание, и кровь капала на нее с потолка, пока, Боже мой, Элиот, она… Нет, нет, это мною уже написано. Я не должен повторяться, не должен повторяться, не должен повторяться.

Мама не была полностью безумной. Нет, она изо всех сил старалась быть доброй со мной, учитывая мою прогрессирующую степень отвратительности. Она дала мне скрипку заставляла упражняться, и со стороны могло показаться, что я час за часом мучал кошку. Я так и не научился играть Моцарта, всегда ненавидел его музыку. Один из нас напрочь лишен музыкального слуха, думал я. С энтузиазмом я мог только играть мелодию песни «В тени старой яблони», и я не думаю, что моя мать ждала от меня именно этого. И надо отдать ей должное. Если вам приходится слушать, как ваш исключительно больной и отвратительный ребенок раза за разом играет «В тени старой яблони», целыми днями, сотни раз, всегда с ошибками, вы имеете полной право сойти с ума. Бедная мама. И все-таки она была права. Я уродлив, уродлив. Те из вас, кто благословен даже толикой физической привлекательности, не могут знать, не могут даже отдаленно представлять себе мое неодолимое желание спрятать голову в хлебнице, когда объявляется всеобщее построение, или мою глубокую скорбь по напоминающему лабиринт особняку моего дедушки, где я мог спрятаться и чувствовать себя в полной безопасности в каком-нибудь темном углу.

Почему я помню этот продуваемое сквозняками, темное, старое, ново-английское чудище с такой любовью? Почему даже теперь, по прошествии стольких лет, мысли о нем наполняют меня такой болью и яростью? Потому что все, случившееся в детстве, вызывает мощные и вечные мифические отклики в душе. Все это заряжено сверхъестественным восторгом и радостью, восхищением и ужасом, словно младенчество нации. Эти мелочи имеют значение, Бог прячется в лабиринте мелочей, структура дерева перил, пятно на цветастых обоях, отметина на комоде, все имеет значение. Старый дом из детства – лес невероятно мощных символов, заряженный дьявольской божественностью. Вот знаки от истинно демонического и глубоко безумного Бога, который наше благословение и проклятие: неминуемость, существенность и нуминозность. Теперь я должен научиться любить одиночество… Бульк, бульк, в сливном отверстии, шуршание в обшивке стен, что прячется там? С той же странной радостью я когда-то любил ящики письменного стола моего деда. Как они пахли мятой и табаком, чернилами и старой писчей бумагой. Теперь вместо всего этого у нас только топот сов на крыше в полночь.

Когда мама была в дурдоме, время от времени она посылала мне маленькие подарки: фотоснимок кошек, вырезанный из «Сэтердей ивнинг пост», смятые двухдолларовые купюры, перочинный ножик, банан из воска. Эти сокровища я держу в своих ящиках, но когда иной раз достаю, чтобы повертеть в руках, меня охватывает скорбь, не столько по матери, как, странное дело, по моей жене Соне. По крайней мере, я думаю, что скорблю. Я кажусь себе скорбящим. Я пытаюсь скорбеть. Я был женат, хотите верьте, хотите – нет, на невероятно красивой женщине, девятью годами старше меня, которая выглядела на девять лет меня моложе, потому что я всегда выглядел старым. Даже ребенком меня называли «Странный старый дедушка», а Соня выглядела двадцатилетней в свои сорок, черноглазая красавица, ее глаза – как подземные резервуары воды Иерусалима. И она любила меня, действительно любила – дайте знать Рипли, – одному Богу известно, почему, если вообще кому-то известно, но любила. Возможно, причина в нашей встрече. Меня попросили выступить экспромтом перед группой журналистов-любителей, а я всегда чувствовал себя наиболее уверенно именно среди любителей, и, совершенно неожиданно, первый и последний раз в жизни, я говорил хорошо, даже отпускал шуточки, понятия не имею, откуда они брались, но в любом случае выступление мое прошло с огромным успехом, и Соня окончательно и бесповоротно решила, что я по сути гораздо более компанейский и способный индивидуум, чем я был на самом деле или когда-либо мог стать. Вот она и захотела заполучить меня, бедная девочка. Как известно, удивительно красивое иной раз тянется у удивительно уродливому. А поскольку за всю мою жизнь меня никто и никогда не желал ни для каких целей, я, будучи джентльменом, не нашел в себе мужества ей отказать. Так мы и стали мистером и миссис Говард Филлипс Лавкрафт, наблюдателями на кровати. Бедное существо. Как гротескно ошибочны первые впечатления.

Я делал все, что в моих силах, чтобы поддерживать ее иллюзию, будто способен вести себя, как реальная личность. Даже позволил увезти себя из Провиденса,

...

конец ознакомительного фрагмента