Текст книги "Белый отель"

Д. М. Томас
Белый отель

 
Сердце вскормлено хлебом фантазий,
И жестокость отныне в крови;
Вкус насилья, вражды, безобразий
Притягательней пресной любви…
 

У. Б. Йейтс. Размышления во время гражданской войны

Крайне оригинальный, исключительный роман. Ничего подобного – что в идейном, что в техническом плане – мне не попадалось ни разу в жизни. «Белый отель» стоит особняком.

Грэм Грин

Роман потрясающей интеллектуальной силы, доподлинный триумф творческого воображения.

Салман Рушди

Удивительно органичное сочетание откровенной чувственности стойким историческим чутьем на ужасы недавнего прошлого, решенное с поистине сновидческой легкостью, непринужденностью.

Джон Апдайк

Странный и удивительный роман… превосходно написанный… блистательно оригинальный.

Джон Гарднер

Книга, ошеломляющая своим эмоциональным зарядом… она как башня возвышается над большинством английских романов последних лет.

Publishers Weekly

Роман очень редкой красоты и целостности… Выполнено искусно, уверенно, без видимых швов и стыков… Язык его захватывает, и все здание выстроено очень прочно.

Village Voice

«Белый отель» – это напоминание о том, что беллетристика может поражать… что скачок воображения иной раз действительно может стать безграничным полетом.

Time

От автора

Углубляясь в ландшафты истерии – которая является «территорией» этого романа, – нельзя не повстречаться с величественной фигурой Зигмунда Фрейда. По существу, Фрейд выступает одним из действующих лиц как открыватель великого и прекрасного современного мифа – психоанализа. Под мифом я разумею поэтическое, драматическое выражение тайной истины; подчеркиваю это, ибо не имею намерений оспаривать научную ценность психоанализа.

Роль, исполняемая Фрейдом в этом повествовании, целиком вымышлена. Тем не менее в жизни моего воображаемого Фрейда есть параллели с общеизвестными событиями из жизни настоящего Фрейда, и я passim[1]1
  Повсюду, в разных местах (лат.). (Здесь и далее примечания переводчика. Кроме части 3, где примечания переводчика выделены специально по модулю большого количества авторских примечаний – как бы от лица Фрейда и как бы от лица редактора. Последние даны в квадратных скобках.)


[Закрыть] цитировал его работы и письма.

Письма «Пролога» и все отрывки, относящиеся к психоанализу (включая часть 3, представляющую собой историю болезни, литературно обработанную Фрейдом), не имеют фактической основы. Читатели, не знакомые с подлинными историями болезней, – которые, помимо всего прочего, являются мастерски написанными литературными произведениями, – могут обратиться к сочинениям самого Фрейда.

Считаю своим долгом выразить благодарность за использование в части 5 материалов из книги Анатолия Кузнецова «Бабий Яр» (New York: Dell Publishers, 1967; London: Jonathan Cape, 1970), в частности свидетельства Дины Проничевой.

Д. М. Т.

Пролог

США, Массачусетс, Вустер,

отель Стендиш.

8 сентября 1909 г.

Дорогая Гизела,

Cамый горячий, самый трепетный и страстный поцелуй шлю тебе я – из Нового Света! Из-за разъездов, приемов, лекций, почестей (оказываемых, естественно, главным образом Фрейду и, в меньшей степени, Юнгу) времени нет даже на то, чтобы высморкаться, и голова у меня идет кругом. Но уже яснее ясного, что Америка жаждет принять наше движение. Брилл и Холл – отличные парни, а в Университете Кларка все просто подавляют нас добротой и лестными словами. Фрейд даже меня поразил своим великолепным искусством – он прочел пять лекций безо всяких записей, обдумав их во время нашей получасовой прогулки. Вряд ли надо добавлять, насколько глубокое впечатление он произвел. Юнг тоже прочел две прекрасные лекции – о своей собственной работе, без единого упоминания имени Фрейда. Хотя мы втроем, в общем-то, неплохо ладим между собой, иногда, при неблагоприятных обстоятельствах (в числе которых могу назвать и приступы поноса в Нью-Йорке!..), в отношениях между Юнгом и Фрейдом чувствуется некоторое напряжение. Я расскажу об этом подробнее чуть погодя.

Но ты, наверное, хочешь услышать о самом путешествии. Это было великолепно, но мы почти ничего не видели. Сразу же опустился густой летний туман. Правда, он тоже произвел впечатление, особенно на Юнга, которого захватила идея о «допотопном монстре», неуклюже бредущем в потемках к своей цели, и ощущение, будто мы оказались в доисторическом прошлом. Фрейд подтрунивал над ним – дескать, он христианин, а потому склонен к мистике (участь, которой, по его мнению, избежали евреи), но признал, что и сам чувствует нечто подобное, глядя в пустой иллюминатор и слушая то, что он назвал «брачным зовом корабельных сирен». Тем более впечатляющим и невероятным оказался Нью-Йорк, возникший из этой темноты. Нас встретил Брилл; он показал нам кучу интересных вещей, но мне ничто так не понравилось, как движущиеся картинки, «кино». Несмотря на рези в желудке, я нашел его весьма занимательным; в основном показывали комичных полицейских, преследующих еще более комичных злодеев. Не бог весть какой сюжет, но люди действительно движутся как живые. Фрейд, я думаю, был не очень-то впечатлен!

Да, должен рассказать тебе о довольно необычном происшествии в Бремене накануне нашего отъезда. Мы от души радовались тому, что нам удалось встретиться, и, естественно, все были взволнованы предстоящими приключениями. Фрейд давал обед в роскошном отеле, и мы убедили Юнга оставить свою обычную воздержанность и выпить с нами вина. Возможно, из-за того, что не привык к выпивке, он сделался неожиданно разговорчивым и воодушевленным. Завел речь о каких-то «останках в торфяных болотах», вроде бы найденных в Северной Германии. Говорят, что это тела доисторических людей, мумифицированные из-за того, что в болотной воде содержалась гуминовая кислота. Похоже, что люди утонули в этих болотах или были там похоронены. Что ж, это было довольно-таки интересно или было бы таковым, не повторяй Юнг этого снова и снова. В конце концов Фрейд, взорвавшись, несколько раз спросил: «Почему тебя так занимают эти трупы?» Но Юнг был по-прежнему полностью захвачен своим рассказом, и Фрейд соскользнул со стула, упав в обморок.

Бедняга Юнг был очень расстроен таким оборотом дел – да и я тоже – и не мог понять, что он сделал не так. Придя в себя, Фрейд обвинил его в попытке вывести его из равновесия. Юнг, конечно, категорически это отрицал. Он и в самом деле добрый, славный товарищ, намного приятнее, чем можно ожидать при виде его короткой стрижки и очков в золотой оправе.

Другая размолвка случилась на корабле. Мы развлекались (во время тумана!) толкованием своих снов. Юнг очень заинтересовался сном Фрейда, в котором его свояченице (Минне) приходилось, как крестьянке при сборе урожая, скирдовать пшеницу, а его жена смотрела на это сложа руки. Юнг довольно бестактно требовал дальнейшей информации. Он дал понять, что связывает сон с теплыми чувствами, которые Фрейд испытывает по отношению к младшей сестре своей жены. Меня неприятно удивило то, что он так осведомлен о семейных делах Фрейда. Фрейд, естественно, был выбит из колеи и заявил, что не хочет, как он выразился, «рисковать авторитетом», вынося на обсуждение что-то еще более личное. Юнг сказал мне позже, что именно в тот момент Фрейд потерял свой авторитет, по крайней мере для него. Думаю, мне все-таки удалось сгладить неловкость, и сейчас они снова в хороших отношениях. Но какое-то время я чувствовал себя судьей на ринге! Между ними все очень непросто, но, прошу тебя, держи это в тайне.

Мой собственный сон (единственный, который я запомнил) был о каком-то обыденном детском разочаровании. Фрейд, конечно, с легкостью угадал, что сон связан с тобой, дорогая. Он понял самую суть: я боюсь, что твое решение не разводиться с мужем, пока твои дочери не выйдут замуж, самообман с твоей стороны, – ты просто не хочешь закреплять наши долгие отношения такими прочными узами, как узы брака. Что ж, ты знаешь о моих опасениях, и ты сделала все возможное, чтобы их развеять; но, как видишь, я не смог избежать сновидений об этом во время нашей разлуки (а может быть, это угнетающе действовал морской туман). Фрейд, как всегда, сильно помог мне. Скажи Эльме, что он был тронут ее добрыми пожеланиями и до глубины души рад тому, что она находит его анализ таким полезным. Он также передает свое расположение тебе – он добродушно заметил, что если мать может сравниться с дочерью очарованием и умом (я заверил его, что это так!), то мне можно позавидовать… Ну, это-то я знаю! Обними и поцелуй за меня Эльму и передай поклон мужу.

На следующей неделе мы собираемся поехать к Ниагарскому водопаду (Фрейд считает это главным событием всей поездки), а потом, менее чем через две недели, отправимся в путь на «Кайзере Вильгельме». Может случиться так, что я окажусь в Будапеште раньше, чем письмо; не могу передать, как я жажду заключить тебя в объятия. Пока же целую тебя (и, о боже! много хуже! много лучше!) в своих мечтах.

Всегда твой,

Шандор Ференци.

Вена,

Берггассе, 19.

9 февраля 1920 г.

Дорогой Ференци,

Спасибо тебе за сочувственное письмо. Даже не знаю, что еще сказать. Годами я готовился к потере сыновей; теперь пришел черед дочери. Поскольку я совершенно не религиозен, мне некого винить и некуда обратиться с жалобой. «Неизменный круг обязанностей солдата» и «сладкая привычка к существованию» обеспечат то, что все будет идти как и прежде. Слепая необходимость, немое подчинение. Глубоко внутри я могу проследить чувство тяжелой нарциссической обиды, от которой невозможно избавиться. Жена и Аннерль ужасно потрясены, и это более человеческая реакция.

Не беспокойся обо мне. Я все тот же, только чуть больше устал. La Séance continue[2]2
  Представление продолжается (фр.).


[Закрыть]. Сегодня мне дольше, чем я могу себе позволить, пришлось пробыть в венской городской больнице – в качестве члена комиссии, расследующей заявления о неправильном лечении военных неврозов. Сильнее, чем когда-либо, меня поражает, как можно думать, что лечение электрическим током так называемых симулянтов превратит их в героев. Вернувшись на поле боя, они неизбежно перестанут бояться тока перед лицом более непосредственной опасности; поэтому их подвергнут еще более суровому электрошоку – и так до бесконечности. Я склонен усомниться в вине Вагнера-Йорегга, но не поручусь за весь его персонал. Никогда не отрицалось, что в немецких госпиталях бывали случаи смерти во время лечения, а также самоубийства. Еще рано говорить, идет ли венская клиника характерным немецким путем безжалостного достижения цели. К концу месяца мне придется подать на рассмотрение меморандум.

Я снова с увлечением занялся своим эссе «По ту сторону принципа удовольствия», с которым так долго мешкаю; причем крепнет убеждение, что я на правильном пути в определении инстинкта смерти как по-своему настолько же сильного (хотя и более скрытого), как либидо. Одна из моих пациенток, молодая женщина, страдающая сильнейшей истерией, только что «дала жизнь» некоторым записям, которые, кажется, подтверждают мою теорию: неистовые сексуальные фантазии сочетаются с крайне болезненной впечатлительностью. Как будто Венера, взглянув в зеркало, увидала Медузу Горгону. Возможно, мы исследуем сексуальные импульсы чересчур односторонне, напоминая тем самым моряка, чей взгляд так прикован к свету маяка, что он разбивается о скалы в окрестной тьме.

Может быть, по какому-нибудь аспекту этой темы я напишу статью, чтобы в сентябре представить на конгрессе. Уверен, воссоединение взбодрит нас всех после этих ужасных, гнетущих лет. Я слышал, Абрахам собирается сделать доклад по комплексу женской кастрации. Твои предложения по развитию активной терапии в психоанализе, по-моему, в качестве предмета обсуждения просто превосходны. Я по-прежнему уверен, что «можно достичь намного большего эффекта в лечении больных, если относиться к ним с любовью, которой они жаждали, будучи детьми», но с интересом выслушаю и твои доводы.

Жена вместе со мной благодарит тебя за доброту.

Твой Фрейд.

Вена,

Берггассе,19.

4 марта 1920 г.

Дорогой Сакс,

Хотя коллеги в Швейцарии и будут по тебе скучать, я думаю, ты абсолютно прав, перебравшись в Берлин. У меня нет сомнений в том, что именно Берлин через несколько лет станет центром нашего движения. Твой ум, неиссякаемый оптимизм, сердечность и широта взглядов делают тебя идеальным человеком, способным взять на себя подготовку будущих психоаналитиков, хотя ты и беспокоишься по поводу недостаточного опыта клинической работы. Я очень верю в тебя.

Беру на себя смелость послать тебе в качестве «прощального подарка» – хотя, надеюсь, разлука не будет долгой – несколько необычный «дневник», которому, после лечения на водах в Гастайне, «дала жизнь» одна из моих пациенток, молодая женщина с самой приличной репутацией. Она уехала из Вены худой, вернулась пополневшей и сразу передала мне свои записи. Подлинный pseudocyesis! Она отдыхала в обществе своей тети, и вряд ли нужно добавлять, что ей никогда не доводилось видеть моих сыновей, хотя, возможно, я упоминал, что Мартин был военнопленным. Не буду надоедать тебе подробностями ее истории болезни; но если что-то затронет в тебе художника, то буду благодарен тебе за комментарии. Молодая женщина прервала многообещающую музыкальную карьеру и действительно написала эти «стихи» между нотных строк «Дон Жуана»… Отправляю тебе копию всей рукописи (оригинал записан в ученической тетради), которую она с удовольствием для меня сделала. Эта копия, если можно так выразиться, всего лишь послед, и возвращать ее необязательно.

Если сможешь не обращать внимания на грубые выражения[3]3
  В силу того, что в русском языке эквиваленты английских «грубых выражений» имеют несоизмеримо более непристойную коннотацию, такую лексику в переводе необходимо было передавать чисто описательно.


[Закрыть], которые болезнь исторгла из этой девушки, в нормальном состоянии застенчивой и очень скромной, то найдешь интересные для себя отрывки. Говорю об этом, зная твой раблезианский темперамент. Не беспокойся, мой друг, это меня не задевает. Мне будет недоставать твоих еврейских шуток – здесь, в Вене, как ты знаешь, все ужасно серьезны.

Если не удастся раньше, то в сентябре надеюсь увидеть тебя в Гааге. Мрахам обещает статью по комплексу женской кастрации. Скальпель, которым он будет пользоваться, наверняка окажется очень тупым. Но все же он человек здравомыслящий и достойный. Ференци попытается обосновать свой вновь обретенный энтузиазм по поводу лечения больных хорошим отношением.

Без «воскресного ребенка» наш дом все еще кажется опустевшим, хотя мы и редко ее видели после замужества. Ну да хватит об этом.

С сердечными пожеланиями,

твой Фрейд.

Берлинская поликлиника

14 марта 1920 г.

Дорогой, многоуважаемый профессор!

Простите за открытку: мне показалось, что это соответствует стилю «белого отеля» Вашей юной пациентки. От души благодарю Вас за этот подарок. С его помощью время в поезде (весьма подходящая обстановка!) прошло быстро и интересно. Что касается моих мыслей по поводу ее произведения, то, боюсь, они элементарны: ее фантазия поразила меня так же, как Рай до грехопадения, – не потому, что там не было любви и смерти, а потому, что не было времени, в котором они могли бы обрести смысл. Новая клиника великолепна; конечно, она, увы, не стоит на молочных реках с кисельными берегами, как белый отель, но надеюсь, окажется значительно долговечнее! Как только соберусь с мыслями, напишу письмо.

Сердечно Ваш,

Сакс.

Вена,

Берггассе,19.

18 мая 1931 г.

Секретарю Комитета по столетнему юбилею

со дня смерти Гёте

Городской совет, Франкфурт

Уважаемый господин Кун,

Простите, что задержался с ответом на Ваше любезное письмо. Однако я, насколько это позволяло состояние моего здоровья, не сидел тем временем без дела, и статья готова. Моя бывшая пациентка не возражает против публикации своих сочинений вместе со статьей, и я их прилагаю. Надеюсь, Вас не смутят непристойные выражения, разбросанные в ее слабых стихах, равно как менее вызывающие, но все-таки порнографические материалы в прозаическом толковании ее фантазий. Нужно иметь в виду, что а) их автор страдал сильной сексуальной истерией и б) эти сочинения относятся к области науки, где всегда принимается и применяется принцип nihil humanum[4]4
  Homo sum, humani nihil a me alienum puto – я человек, ничто человеческое мне не чуждо (из комедии Теренция, около 185–159 гг. до н. э.).


[Закрыть], и не в последнюю очередь тем поэтом, который советовал своим читателям не бояться и не отворачиваться от того, «что, неведомое людям или ими отвергаемое, бродит ночами по лабиринтам сердца».

Искренне Ваш,

Зигмунд Фрейд.

Часть 1
Дон Жуан

1

 
Мне снилась буря: рушились стволы
деревьев, из ненастной сизой мглы
безлюдный берег выпростался вдруг,
дрожа от страха, я пыталась люк
открыть, но не смогла; там был Ваш сын,
в купе игру затеяли мы с ним,
в тоннель влетел наш поезд – тьма, хоть глаз
коли, – рука проворно пробралась
ко мне под платье, между бедер, сил
дышать не оставалось, пригласил
Ваш сын меня с собою – он хотел,
чтоб в белый мы поехали отель,
что в изумрудном озере в горах
весь отражен, уже ни стыд, ни страх
мне не могли, пылающей, помочь
подол мой опустить, отбросить прочь
его ладонь – и палец, два и три
протиснулись в меня, дрожа внутри,
я ноги развела: по ним текло,
тут проводник протер в купе стекло,
на миг остолбенев, потом ушел,
я вся была как пустотелый ствол
желанья, жажды – до тех самых пор,
пока мы в вестибюль во весь опор
не ворвались – консьержка там спала —
и он, ключи схвативши со стола,
наверх стремглав не бросился опять,
меня не прекращая раздевать
при этом; небо было голубым,
но к вечеру как будто белый дым
поверх деревьев стройных закружил —
то ветер дул с заснеженных вершин,
с неделю провели мы среди них,
постель не покидая ни на миг.
Ваш сын меня почти распотрошил,
профессор, я разбита, я без сил,
не знаю, чем усталость эту снять,
Вы можете помочь или понять?
 
 
Второй наш вечер помнится мне так:
ярился ветер жесткий, как наждак,
меж лиственниц, окреп он, чтоб сорвать
с беседки крышу – пагоде под стать;
валы вздымались, многим утонуть
сулила ночь, Ваш сын ласкал мне грудь,
потом прижался ртом, сосок набух,
в отеле свет мигнул, потом потух,
шаги и гомон слышались во мгле,
казалось, мы на белом корабле
в открытом море, плеск и беготня
повсюду раздавались; он меня
сосал, сосал – я сдерживала крик:
с такою силой он к соскам приник,
что оба затвердели; как сквозь сон,
порой мы различали стекол звон,
потом в меня он втиснулся опять;
Вам не понять, профессор, не понять,
что там, в горах, за звезды, – свет их чист,
огромные, что твой кленовый лист,
все падали, все падали они,
в воде озерной гасли их огни,
то были Леониды, он сказал,
мы слышали – на помощь кто-то звал;
помимо члена, палец был во мне,
они крест-накрест терлись в глубине,
звучал то плач, то быстрый шепоток,
он влез в другой проход, мой ноготок
у комеля во мне сокрытый член
ласкал – в меня утоплен, схвачен в плен,
ему он больше не принадлежал,
зигзаг слепящей вспышки пробежал
так быстро, что исчез скорее, чем
над крышей раскололся гром, затем
все снова почернело, лишь в воде
неверный свет струился кое-где,
в бильярдной был потоп, все сбились с ног,
боль нарастала, кончить он не мог,
нам было так чудесно, со стыда
сгораю я, профессор, но тогда
мне было не до этого, хотя
кричала я; примерно час спустя
услышали мы хлопанье дверьми —
от озера скорбящими людьми
вносились трупы, ветер не стихал,
Ваш сын, заснув, объятий не разжал.
Однажды – мы стояли у окна —
спасти решили кошку: чуть видна,
чернела средь листвы она густой,
в которой двое суток с ночи той
с испугу провела; слепую злость
ее когтей спасателям пришлось
отведать; в тот же вечер из меня
кровь заструилась, алым простыня
окрасилась, я помню, он как раз
показывал мне снимки – мы о Вас
беседовали; я спросила: ты
не возражаешь против красноты? —
не следует буквально понимать
слова «не покидали мы кровать», —
едва коснулась кошка та земли,
как мы, одевшись, ужинать сошли,
там были танцы, прямо меж столов,
пошатывалась я, под мой покров —
одно лишь платье – воздух проникал,
а он опять рукой меня ласкал,
я слабо попыталась оттолкнуть
его ладонь, но он успел шепнуть:
я не могу, позволь мне, разреши, —
 
 
танцующие пары от души
нам улыбались; отодвинув стул,
он сел и быстро пальцы облизнул,
я видела, как красная рука
кромсала мясо, жесткое слегка,
с едой покончив, мы сбежали вниз,
под лиственницы, где прохладный бриз
мне тело овевал и, хоть оркестр
за стенами не слышен был, окрест
цыганская мелодия плыла;
той ночью я едва ли не была
разорвана; от крови он лютел,
рой звезд, кружась, над озером летел,
луну затмил на небе этот рой,
к нам в окна звезды сыпались порой —
одна беседки крышу, что была
на пагоду похожа, подожгла;
вершину, что венчал собой ледник,
высвечивала молния на миг.
 

2

 
Однажды мы оставили постель
служанкам на весь день, с утра отель
покинув, чтоб на яхте походить.
Трехмачтовое судно бороздить
до сумерек не прекращало гладь
спокойных вод. Его рука опять
под пледом до запястья внутрь ушла —
ее я, как перчатка, облегла.
Без облачка был синий небосклон.
Деревьями отель был поглощен,
а те сливались с зеленью воды,
блестевшей наподобие слюды.
Шептала я: возьми, возьми меня! —
и не стыжусь теперь, во всем виня
убийственное солнце. Все равно
нам негде было лечь: везде вино
цедил народ, цыплят глодая, с нас,
укрытых пледом, не спуская глаз.
 
 
Я вся была как в лихорадке – так
меня дурманил втиснутый кулак;
как поршень, он скользил туда-сюда
за часом час. Их взгляды лишь тогда
отворотились прочь, когда закат
окрасил небо, но сильней стократ
их зарево в отеле отвлекло —
он вновь был виден, и одно крыло
пылало; сбившись в кучу и дрожа,
все в ужасе взирали на пожар.
Вот тут-то сын Ваш робость поборол,
поднял и насадил меня на кол,
стонала я, но крик глушил мой стон:
за трупом труп срывался из окон.
Я содрогалась из последних сил,
покуда он струю не испустил,
прохладную и нежную. С дерев
тела свисали. Снова затвердев,
опять нырнул – и снова стон исторг,
о, нету слов наш выразить восторг;
крыло отеля выгорело, в нем
лишь койки, пощаженные огнем,
виднелись; как все это началось,
никто не знал, – быть может, солнца злость
шальная ворох наших простыней,
горячих с ночи, обожгла сильней —
и подпалила; то ли кто из слуг
курил – его жара сморила вдруг;
а может, зажигательным стеклом
подтаявший явился горный склон.
В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,
внутри, казалось, что-то порвалось,
Ваш нежный сын во мне был напролет
всю ночь, но без движения; народ
над мертвыми склонялся за окном,
не знаю, женский опыт вам знаком
иль нет, но алой боли пелена
за часом час все зыбилась, она
как озеро спокойное была,
что в берег тихо плещет. Не могла
заря нас ни разъять, ни усыпить.
Уснув же наконец, пришлось испить
иное: мне приснилось, будто я —
фигура носовая корабля,
резная «Магдалина». По морям
носясь, я на себе носила шрам,
оставленный меч-рыбой, я пила
крепчайший ветер, плоть моя была
древесная обточена водой,
дыханьем льдов, бессчетной чередой
плавучих лет. Сперва был мягок лед,
я слышала, как кит с тоской поет,
свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —
меж ветром и китовым плачем нет
больших различий; позже лед пошел
вгрызаться в нас (мы были – ледокол),
мне грудь стесало напрочь, я была
покинута, точнее, родила
древесный эмбрион, он снег и ночь
сосал, разинув рот, покуда прочь
его все дальше злобный ветер гнал;
еще один свирепый снежный шквал
мне матку вырвал начисто, – вертясь,
она в пространство белое взвилась.
С каким же облегченьем ото сна
я встала поутру, озарена
горячим солнцем, чей спокойный свет,
лаская, гладил мебель и паркет!
Ваш сын не спал, улыбкой встретил он
меня. И грудь – на месте! На балкон
я выбежала. Воздух пах сосной.
Ваш сын неслышно вышел вслед за мной
и со спины так глубоко проник,
что в сердце, еще помнившем ледник,
расцвел цветок, внезапен и багров.
Не знала я, которым из ходов
в меня вошел он, но и весь отель,
и даже горы – все дрожало; щель
чернела, извиваясь, где одна
до этого царила белизна.