Текст книги "Щегол"

Я подошел поближе, чтобы получше разглядеть фото. Она склонилась к нему, мило прижалась щекой к рукаву его пиджака.

Хоби прокашлялся:

– Она родилась, когда ее отцу было уже за шестьдесят, – тихо сказал он, – и он был староват для того, чтоб возиться с маленькими детьми, особенно если учесть, что к детям он в принципе никогда не питал слабости.

В противоположном конце коридора была полуоткрыта дверь, он распахнул ее и встал на пороге, вглядываясь в тишину. Стоя на цыпочках, я изо всех сил тянул шею у него из-за спины, но он тотчас же отступил назад и защелкнул дверь.

– Это она? – хоть в темноте и мало что было видно, я успел разглядеть неприветливый блеск звериных глаз, тревожное зеленоватое сияние в углу комнаты.

– Не сейчас, – говорил он так тихо, что я едва его слышал.

– А кто там, с ней? – прошептал я, топчась возле двери, не желая уходить. – Кошка?

– Собака. Сиделка не разрешает, но она хочет, чтоб он лежал с ней и, по правде сказать, я и удержать его не могу, потому что он скребется в дверь и скулит. Так, сюда.

Медленно, скрипуче переступая, по-стариковски клонясь вперед, он отворил дверь на тесную кухоньку со слуховым окном в потолке и старой объемистой плитой помидорно-красного цвета, с плавными линиями, будто у космического корабля пятидесятых. Стопки книг на полу – поваренные книги, словари, старые романы, энциклопедии; полки тесно уставлены старинным фарфором – с полдюжины разных узоров. Возле окна у пожарной лестницы воздела руки в благословении деревянная фигура святого, на буфете подле серебряных чайных приборов лезли парами в Ноев ковчег разукрашенные животные. Раковина была завалена грязной посудой, на столах и подоконниках громоздились бутылочки с лекарствами, грязные чашки, угрожающих размеров сугробы непрочитанной почты, засохшие, побуревшие цветы в горшках.

Он усадил меня за стол, сдвинув в сторону счета за газ и старые номера журнала “Антиквариат”.

– Чай, – сказал он таким тоном, будто добавил еще один пункт к списку покупок.

Пока он хлопотал у плиты, я разглядывал кольца от кофейных чашек на скатерти. Затем заерзал на стуле, огляделся.

– Гм… – начал я.

– Да?

– А потом ее можно будет увидеть?

– Может быть, – ответил он, стоя ко мне спиной. Венчик ходил ходуном в голубой фарфоровой миске: щелк, щелк, щелк. – Если проснется. Ей очень больно, а от лекарств она спит.

– Что с ней произошло?

– Ну, – говорил он отрывисто и в то же время сдержанно, и этот тон я узнал сразу – сам точно так же отвечал на расспросы о маме. – Сильный удар по голове, перелом черепа и, сказать по правде, она даже в коме была какое-то время, кроме того, левая нога у нее была так переломана, что ее чуть не отняли. “Носок с горохом”, – добавил он с невеселым смехом, – как сказал врач, поглядев на рентгеновский снимок. Двенадцать переломов. Пять операций. На прошлой неделе, – сказал он, полуобернувшись, – ей вынули штифты, она умоляла, чтоб ей разрешили вернуться домой, и ей разрешили. Но только при условии, что к нам на полдня будет приходить сиделка.

– Она уже может ходить?

– Нет, конечно, – сказал он, затягиваясь сигаретой, он как-то исхитрялся одной рукой курить, другой – готовить, будто морской волк или повар в поселке лесорубов из какого-нибудь старого фильма. – Она и сидеть-то не может больше получаса.

– Но она поправится?

– Ну, мы надеемся, – ответил он не слишком-то обнадеживающим тоном. – Знаешь, – добавил он, взглянув на меня, – удивительно, что ты там был и остался цел.

– Ну-у… – я так и не знал, что надо отвечать, когда мне говорили – довольно часто, кстати, – что я-то “остался цел”.

Хоби кашлянул, затушил сигарету.

– Ну, что ж, – по его лицу было видно – он понял, что расстроил меня и сожалеет об этом. – Они ведь и с тобой уже разговаривали? Полицейские?

Я разглядывал скатерть.

– Да.

Я знал, чем меньше я про это скажу, тем лучше.

– Ну, не знаю, как насчет тебя, а мне они показались людьми порядочными, весьма знающими. Один был ирландец, он такого навидался, все рассказывал мне про бомбы в чемоданах в Англии и в парижском аэропорту, еще в каком-то уличном кафе в Танжере, мол, десятки погибших, а человек, который сидел прямо рядом с бомбой – целехонек. Рассказывал еще, что чего только они после взрывов не видели – особенно в старых зданиях. Замкнутые пространства, неровные поверхности, материалы-отражатели – все очень непредсказуемо. Как акустика, говорит. Взрывная волна похожа на звуковую – отскакивает и преломляется. Бывает, за километры от взрыва витрины лопаются. А иногда, – он запястьем отвел с глаз прядь волос, – рядом с источником взрыва можно наблюдать, как он выразился “щитовой эффект”. Предметы, которые находились близко к бомбе, остаются нетронутыми – взять хотя бы тот случай, когда после взрыва ИРА начисто смело дом, а на столе осталась стоять целая чашка. Знаешь, люди ведь гибнут от осколков стекла и разлетевшихся обломков – зачастую довольно далеко от самого взрыва. Камешек или кусок стекла, который летит с такой скоростью, бьет не хуже пули.

Я обводил пальцем цветы на скатерти:

– Я…

– Прости. Может, не стоит говорить про такое.

– Нет, нет, – торопливо заговорил я, на самом-то деле я с громадным облегчением слушал, как кто-то наконец говорит прямо и по делу о том, от чего большинство людей всеми силами старалось увернуться. – Не в этом дело. Просто…

– Да?

– Я все думаю. А как она выбралась?

– Ну, ей повезло. Ее засыпало огромной кучей мусора – пожарные ее и не нашли бы, если б не залаяла собака. Они наполовину расчистили завал, подперли балку – и представляешь еще, она ведь все это время была в сознании, разговаривала с ними всю дорогу, хоть сейчас ничего и не помнит. Чудо, что они успели ее вытащить, ровно перед тем, как всем срочно велели покинуть музей, – сколько, ты говорил, ты пробыл без сознания?

– Не помню.

– Ну, и тебе повезло. Если б им пришлось уйти и оставить ее там, под завалами – а именно это, как я понимаю, случилось с некоторыми людьми там… А, наконец-то, – сказал он, когда засвистел чайник.

Он поставил передо мной тарелку с едой, на первый взгляд – ничего особенного: тост, а на нем – пышная желтая масса. Но пахло аппетитно. Я осторожно откусил кусочек. Расплавленный сыр, накрошенные помидоры, кайенский перец и еще что-то – я не мог разобрать что, но вкус был восхитительный.

– Простите, а что это? – спросил я, осторожно откусывая еще кусочек.

Он слегка смутился.

– Ну, вообще это блюдо никак не называется.

– Очень вкусно, – сказал я, слегка даже оторопев от того, какой я был голодный. Зимними воскресными вечерами мама иногда готовила почти такие же тосты с сыром.

– Ты сыр любишь? Надо было вообще-то спросить заранее.

Я кивнул, с набитым ртом говорить было невозможно. Хоть миссис Барбур и совала мне вечно мороженое и всякие сладости, ощущение было такое, что я и не ел нормально с того самого дня, как умерла мама – по крайней мере не ел ничего нормального для нас с ней: жаркого на скорую руку, яичницы, полуфабрикатных макарон с сыром – сидя на стремянке в кухне, рассказывая маме, как прошел день.

Пока я ел, он сидел напротив, подперев подбородок большими белыми руками.

– А что ты любишь? – вдруг спросил он. – Спорт?

– То есть?

– Ну, чем интересуешься? Спортом, играми, например?

– Ну… видеоиграми. Типа “Эйдж оф Конквест”, “Якудза Фрикаут”.

Он явно смешался.

– А в школе? Есть любимые предметы?

– Ну, история, наверное. И английский, – добавил я, когда он ничего не ответил. – Но теперь месяца полтора на английском будет очень скучно, мы закончили с литературой и снова перешли к грамматике, рисуем теперь схемы предложений.

– А какая литература? Английская или американская?

– Сейчас американская. Ну, то есть была американская. И еще у нас в этом году история Америки. Хотя в последнее время там одна скукота. Мы только что слезли с Великой депрессии, здорово будет снова заняться Второй мировой.

Так хорошо я давно уже ни с кем не разговаривал. Он задавал всякие интересные вопросы, вроде того, что мы читали на литературе и чем средняя школа отличалась от начальной, какой предмет давался мне труднее всего (испанский) и какой период в истории мне больше всего нравился (я и сам толком не знал, да все что угодно, наверное, кроме Юджина Дебса и истории объединения профсоюзов, на которой мы уж очень долго сидели), и еще кем бы я хотел стать, когда вырасту (без понятия) – самые обычные вопросы, но все равно здорово было для разнообразия пообщаться со взрослым, которого интересовало обо мне хоть что-то, кроме случившегося со мной несчастья, который не вытягивал из меня информацию и не отчеркивал в уме галочками Фразы, Которые Обязательно Надо Сказать Ребенку, Пережившему Тяжелое Потрясение.

Мы уже добрались до писателей – начали с Теренса Уайта и перешли к Толкиену и Эдгару По, которого я тоже очень любил.

– Отец говорит, что По – второсортный писатель, – сказал я, – что он Винсент Прайс американской словесности. Но, по-моему, несправедливо так говорить.

– Несправедливо, – серьезно подтвердил Хоби, наливая себе чаю. – Даже если не любишь По – он ведь все-таки изобрел детективы. И научную фантастику. В сущности, он изобрел большую часть двадцатого века. Ну то есть, если по-честному, сейчас он мне уже не так нравится, как в детстве, но даже если ты его не любишь, нельзя просто взять и записать его в чудачье.

– Отец так считал. Он обычно ходил по комнате и декламировал “Аннабель Ли” дурацким голосом, чтобы меня побесить. Потому что знал, что мне это нравится.

– Так значит, твой отец – писатель.

– Нет. – Непонятно было, с чего он это взял. – Он актер. Был актером. – Еще до моего рождения он засветился в парочке телесериалов, главных ролей ему никогда не доставалось, в основном он играл каких-нибудь избалованных бабников – друзей главных героев или продажных дельцов, которых в результате убивали.

– Известный?

– Нет. Он теперь в офисе работает. Ну, или работал.

– И чем он теперь занимается? – спросил он.

Он надел кольцо на мизинец и то и дело вертел его большим и указательным пальцами другой руки, будто хотел убедиться, что оно на месте.

– Кто знает. Он нас бросил.

К моему удивлению, он рассмеялся:

– Ну и слава богу!

– Ну-у… – я пожал плечами. – Даже не знаю. Иногда с ним было норм. Мы смотрели вместе спорт по телику и полицейские сериалы, а он рассказывал, как делают все эти спецэффекты с кровью, все такое. Но я… я даже не знаю. Иногда он, например, приезжал за мной в школу пьяным. – Об этом я не говорил ни с Психо-Дейвом, ни с миссис Свонсон, вообще ни с кем. – Я побоялся маме рассказывать, но ей сказал кто-то из матерей в школе. А потом… – история была длинная, мне было стыдно, и я хотел все подсократить – …он сломал руку в баре, подрался там с кем-то, он в этот бар каждый день ходил, а мы не знали, потому что он нам говорил, что работает допоздна, и у него там была компания друзей, про которых мы вообще ни сном ни духом, и они ему слали открытки из отпуска, типа там с каких-нибудь Виргинских островов – прямо на наш домашний адрес, вот так мы обо всем и узнали, и мама пыталась заставить его записаться к Анонимным алкоголикам, но он не соглашался. А еще швейцары иногда вставали у нас под дверью и принимались шуметь, так, чтоб отец слышал, что они там, понимаете? Чтобы он держал себя в руках.

– Держал в руках?

– Ну, обычно он орал много и все такое. В основном только он и орал. Но, – мне сделалось неловко, потому что я понял, что сказал больше, чем хотел, – вообще, он просто шумел и все. Ну, не знаю, например, когда мама работала, а ему приходилось со мной сидеть. Он вечно был в плохом настроении, и мне было запрещено с ним разговаривать, если он смотрел новости или спорт – такое было правило. Ну, то есть… – я растерянно смолк, поняв, что загнал себя в угол. – Короче. Это все давно очень было.

Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня: огромный, сдержанный, невозмутимый мужчина с взволнованно-голубыми глазами мальчишки.

– А теперь? – спросил он. – Нравятся тебе люди, у которых ты живешь?

– Ээээ… – я замолчал, жуя, совершенно не зная, как объяснить ему про Барбуров. – Они вроде ничего.

– Я рад. Ну, то есть не могу сказать, что хорошо знаю Саманту Барбур, хоть в прошлом и делал кое-какие заказы для ее семьи. Вкус у нее есть.

Тут я перестал жевать.

– Вы знаете Барбуров?

– Ее. Его не знаю. Но у его матери была внушительная коллекция антиквариата, только, по-моему, из-за какой-то семейной ссоры все досталось брату. Велти бы тебе побольше рассказал. Он, конечно, сплетником не был, – поспешно прибавил он, – нет, Велти был очень осмотрительным, рот всегда держал на замке, но такой он был человек, что люди с ним откровенничали, понимаешь? Сущие незнакомцы, клиенты, которых он едва знал, рассказывали ему свои секреты, он был из тех, кому люди вечно поверяют свои печали. Однако, верно, – он скрестил руки, – каждый галерист и продавец антиквариата в Нью-Йорке знает Саманту Барбур. В девичестве она была Ван дер Плейн. Покупать она особо ничего не покупала, хоть Велти изредка и замечал ее на аукционах, и уж, конечно, кое-какие симпатичные вещички у нее имеются.

– Кто вам сказал, что я живу у Барбуров?

Он быстро заморгал.

– В газете писали, – ответил он. – Ты что, не читал?

– В газете?

– В “Таймс”. Не читал? Правда?

– В газете что-то писали про меня?

– Нет, нет, – быстро заговорил он, – не про тебя. Про детей, которые потеряли близких тогда в музее. Большинство были туристами. Была там одна маленькая девочка… совсем кроха, дочка дипломата из Южной Америки…

– Что про меня написали в газете?

Он поморщился.

– Ну, знаешь – остался сиротой… нашел приют у светской львицы, активно занимающейся благотворительностью, всякое такое. Сам, наверное, представляешь.

Я растерянно уставился в тарелку. Сирота? Благотворительность?

– Очень милая была статья. Я так понимаю, ты ее сына защитил от хулиганов? – спросил он, пригнув большую седую голову, чтоб поймать мой взгляд. – В школе? Второго одаренного мальчика, которого перевели в класс постарше?

Я покачал головой:

– То есть?

– Сына Саманты? Которого ты защитил в школе от больших мальчишек? За это тебя побили – что-то в таком роде?

Я опять помотал головой – в полном недоумении.

Он рассмеялся:

– Вот так скромность! Тут нечего стесняться.

– Но все было не так, – растерянно сказал я. – Нас обоих дразнили и били. Каждый день.

– И про это в статье было написано. Тем более примечательно, что ты за него вступился. Ну, тогда, с разбитой бутылкой? – напомнил он, когда я ничего не ответил. – Кто-то пытался порезать сына Саманты разбитой бутылкой, а ты…

– А, тогда, – сказал я, смутившись, – да это так, ничего особенного.

– Но ведь тебя самого порезали. Когда ты пытался ему помочь.

– Да все не так было! Кавана на нас обоих набросился. А на тротуаре валялся осколок стекла.

Он снова рассмеялся, густым, резким смехом большого мужчины, который до странного разнился с его подчеркнуто рафинированным выговором.

– Ну, как бы оно там ни было, – сказал он, – а ты попал в весьма интересную семью.

Он встал, подошел к буфету, вытащил оттуда бутылку виски и плеснул на пару пальцев в не слишком чистый стакан.

– Саманту Барбур не назовешь доброй и отзывчивой душой – по крайней мере по ней этого не скажешь, – сказал он. – Но, похоже, она много добра делает этими своими фондами и сбором средств, верно?

Я молчал, он убрал бутылку обратно в буфет. Наверху, в окошке свет был молочно-серым, по стеклу сыпало мелким дождиком.

– А вы откроете магазин снова?

– Ну-у, – вздохнул он, – этим всем занимался Велти, клиентами, продажами. А я – я краснодеревщик, а не бизнесмен. Brocanteur, bricoleur[22]22
  Антиквар, любитель (фр.).


[Закрыть]. Я в магазин и не поднимался почти, все сидел себе внизу, полировал да ошкуривал. А теперь его нет – и все еще так свежо. Люди заходят за вещами, которые он продал, мне доставляют что-то, а я и не знал, что он это купил, я и понятия не имею, где все документы, не знаю, какая бумажка для чего… у меня к нему скопился миллион вопросов, я бы все на свете отдал, лишь бы поговорить с ним хоть пять минут. Особенно… особенно насчет Пиппы. Насчет ее лечения и… ну вот так.

– Ясно, – сказал я, понимая, как убого это прозвучало.

Мы приблизились к тревожной черте, за которой начинались мамины похороны, затянувшееся молчание, улыбки невпопад, – к месту, где слова не действовали.

– Он был чудесным человеком. Немного было таких, как он. Вежливый, обаятельный. Из-за его горба его вечно жалели, а я в жизни не встречал никого, кто, как он, с самого рождения, был бы наделен таким счастливым мироощущением, ну и покупатели его, конечно, обожали… Разговорчивый, общительный, всегда таким был… “Раз мир не идет ко мне, – бывало, говорил он, – то я должен выйти к нему”…

И тут звякнул айфон Энди: пришла эсэмэска.

Хоби, не донеся стакан до рта, резко вздрогнул:

– Это что?

– Минутку, – сказал я, роясь в карманах.

Эсэмэска была от Фила Лефкова, который учил японский вместе с Энди: “привет тео, это энди, все ок?” Я торопливо выключил телефон и сунул его обратно в карман.

– Простите, – сказал я, – так что вы говорили?

– Я и забыл, – несколько секунд он глядел в пустоту, потом покачал головой. – Я и не думал, что снова это увижу, – сказал он, глядя на кольцо. – Так на него похоже – попросить тебя принести его сюда, отдать мне в руки. Я… ну, конечно, я ничего такого никому не сказал, но был уверен, что его кто-то прикарманил в морге…

И снова телефон противно, пискляво звякнул.

– Ой, простите! – сказал я, снова его вытащив.

Энди писал: “Хочу убедиться, что тебя не режут!”

– Простите, – повторил я, прижимая кнопку, чтоб уж наверняка, – вот, теперь точно выключил.

Но он только улыбнулся в ответ и глянул в стакан. Капли дождя постукивали и стекали по стеклу в потолке, отбрасывая мокрые тени, которые струились по стенам. Я стеснялся сам заводить разговор и ждал, что он сам возобновит беседу, но он молчал, и мы так и сидели мирно с ним на кухне – я потягивал остывающий чай (лапсанг сушонг с дымным, чудноватым вкусом) и ощущал всю странность моей жизни и того, где я оказался.

Я отодвинул тарелку.

– Спасибо, – послушно сказал я, обежав взглядом кухню, – все было очень вкусно. – По привычке я говорил так ради мамы, если она вдруг слушает.

– Ой, как вежливо! – рассмеялся он, но не злобно, а так, что было понятно, он по-дружески. – Нравится тебе?

– Что?

– Мой Ноев ковчег, – он кивнул в сторону полки. – Я думал, ты на него смотришь.

Потертые деревянные животные (слоны, тигры, быки, зебры, все на свете – до пары крошечных мышек) терпеливо стояли в очереди на посадку.

– Это ее? – спросил я, зачарованно помолчав – животные были выставлены с такой любовью (большие кошки подчеркнуто не смотрят друг на друга, павлин отвернулся от павы, чтобы полюбоваться своим отражением в тостере), что я мог себе представить, как она часами их расставляет, чтобы все было именно так, как надо.

– Нет, – его руки сомкнулись на столе, – это чуть ли не самый первый антиквариат, который я купил, тридцать лет назад. На распродаже народных американских промыслов. Я в народных промыслах особо не разбираюсь, никогда в них ничего не понимал – и эта штука не самого высшего качества, никуда в доме не вписывается, но скажи, ведь правда самые неподходящие вещи, вещи, которые вроде и ни к чему, и становятся тебе всего дороже?

Я отодвинул стул, не в силах сидеть смирно.

– А сейчас к ней можно? – спросил я.

– Если она проснулась, – он поджал губы, – ну, я не вижу в этом ничего дурного. Но помни, только на минутку. – Когда он встал, его громоздкая, ссутуленная высота снова застала меня врасплох. – Но предупреждаю, у нее… каша в голове. И еще, – он обернулся в дверях, – если получится, то лучше не говори ничего про Велти.

– Она ничего не знает?

– Знает, – говорил он отрывисто, – знает, но иногда, когда ей говоришь, она снова расстраивается. Спрашивает, когда это случилось и почему ей никто ничего не сказал.

2.

Занавеси в комнате были наглухо задвинуты, и когда он впустил меня в комнату, я поначалу ничего не видел в ароматной, пахнущей духами темноте, к которой примешивались запахи лекарств и болезни. Над кроватью в рамке висела афишка фильма “Волшебник страны Оз”. В красном стакане-подсвечнике – среди четок и безделушек, нот, старых валентинок и бумажных цветов – оплывала парфюмированная свеча, вокруг лежали, казалось, сотни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, а под потолком зловеще парила связка серебристых воздушных шаров, блестящие ниточки которых тянулись вниз, будто жала медуз.

– К тебе гости, Пип, – сказал Хоби бодрым, громким голосом.

Одеяло шевельнулось. Показался локоть.

– Угу-ммм? – послышался сонный голос.

– Милая, темно-то как. Может, давай-ка я раздвину шторы?

– Нет, не надо, пожалуйста, у меня от света глаза болят.

Она оказалась поменьше, чем мне помнилось, а ее лицо – расплывчатое пятно во мраке – было очень белым. Почти вся голова у нее, за исключением одного-единственного локона надо лбом, была выбрита. С легким трепетом подойдя поближе, я заметил что на виске у нее поблескивает что-то металлическое – я было подумал, заколка или шпилька, но потом различил, что над ухом у нее грозным клубком свернулись стальные медицинские скобы.

– Я вас слышала в коридоре, – сказала она тихим хрипловатым голосом, переводя взгляд то на меня, то на Хоби.

– Что слышала, голубка? – спросил Хоби.

– Как вы разговаривали. И Космо вас слышал.

Поначалу я не заметил собаки, но потом разглядел – рядом с ней, зарывшись в подушки и мягкие игрушки, свернулся серый терьер. Пес задрал голову, и по его седой морде и затянутым катарактой глазам стало ясно, что он уже очень старый.

– А я думал, голубка, ты спишь, – сказал Хоби, почесывая собаку под подбородком.

– Ты всегда так говоришь, а я всегда не сплю. Привет, – сказала она, глянув на меня.

– Привет.

– Ты кто?

– Меня зовут Тео.

– Ты какую музыку любишь?

– Не знаю, – ответил я, а потом добавил, чтоб не показаться тупым: – Я люблю Бетховена.

– Здорово. Ты похож на человека, которому нравится Бетховен.

– Правда? – ошеломленно переспросил я.

– Это комплимент. Я вот не могу слушать музыку. Из-за головы. Совсем ужас. Нет, – сказала она Хоби, который убирал бинты, книжки и обертки от бумажных салфеток со стула возле кровати, чтобы мне было куда сесть, – пусть сюда сядет. Можешь здесь сесть, – сказала она мне, чуть сдвинувшись в кровати и освободив мне место.

Я взглянул на Хоби за разрешением, потом аккуратно, одним бедром примостился на кровати, стараясь не потревожить пса, который поднял голову и злобно уставился на меня.

– Не бойся, он не укусит. Ну, хотя иногда кусается, – она посмотрела на меня дремотным взглядом. – Я тебя знаю.

– Помнишь меня?

– Мы друзья?

– Да, – ответил я, не подумав, смутился, что соврал, и глянул на Хоби.

– Прости, я не помню, как тебя зовут. А вот лицо помню, – потом, поглаживая собаку, добавила: – Я когда вернулась домой, не узнала свою комнату. Кровать узнала, все вещи – узнала, а вот комната была другой.

Теперь мои глаза уже полностью привыкли к темноте, и я видел и кресло-каталку в углу, и бутылочки с лекарствами на прикроватном столике.

– А что у Бетховена тебе нравится?

– Ээээ… – я не сводил глаз с ее руки, лежавшей поверх одеяла, с нежной кожи, заклеенной на сгибе локтя пластырем.

Она заворочалась в кровати, переведя взгляд с меня на силуэт Хоби в дверях, в ярком свете из коридора.

– Мне ведь нельзя много разговаривать, да? – спросила она.

– Нельзя, голубка.

– А по-моему, я не очень устала. Сама не пойму. Ты днем устаешь? – спросила она.

– Бывает. – После маминой смерти я часто стал засыпать на уроках, а после школы вырубался у Энди в комнате. – Раньше не уставал.

– Вот и я. А теперь вечно хочу спать. С чего бы? По-моему, это такая тоска.

Оглянувшись на освещенный дверной проем, я заметил, что Хоби отошел на минутку. На меня это было не похоже, но я почему-то умирал от желания взять ее за руку, и это я и сделал, едва мы остались одни.

– Ты не против? – спросил я.

Все как будто замедлилось, я словно пробивался сквозь толщу воды. Так странно было держаться за руку – за руку с девчонкой – и до чего же нормально. Раньше я ничего такого никогда не делал.

– Вовсе нет. По-моему, это очень мило, – и немного помолчав – я услышал, как храпит маленький терьер, – спросила: – Не возражаешь, если я глаза закрою на секундочку?

– Нет, – ответил я, проводя большим пальцем по ее костяшкам, прочертив им все косточки.

– Я знаю, что это ужасно невежливо, но ничего не могу поделать.

Я глядел на ее потемневшие веки, растрескавшиеся губы, на ее синяки и бледность, на уродливые металлические метины над ухом. От того, как странно в ней сочеталось все самое волнующее и то, что таковым не должно было быть, я смешался, голова пошла кругом.

Я виновато оглянулся и заметил, что Хоби снова стоит в дверях. Выйдя в коридор на цыпочках, я тихонько прикрыл за собой дверь, радуясь, что тут так темно.

Вместе с Хоби мы вернулись в гостиную.

– Ну и как она тебе? – спросил он так тихо, что я едва расслышал.

Что я ему мог ответить?

– Ну, вроде нормально.

– Она переменилась. – Он уныло смолк и засунул руки поглубже в карманы халата. – То есть это она и не она. Многих близких вообще не узнает, говорит с ними очень официально, а к чужим людям тянется, болтает с ними как со знакомыми, и как со старыми друзьями общается с теми, кого раньше и в глаза не видела. Мне сказали, что такое часто бывает.

– А почему ей нельзя слушать музыку?

Он вздернул бровь.

– О, иногда она ее слушает. Но, бывает, особенно по вечерам, музыка ее расстраивает – она начинает думать, что ей нужно упражняться, что нужно разучить какое-то произведение для школы, мечется. Очень тяжело. Когда-нибудь, конечно, на любительском уровне она сможет играть, ну, мне вроде так сказали….

Вдруг в дверь позвонили, и мы оба вздрогнули.

– Ага, – засуетился Хоби, взглянув, как я отметил, на невероятной красоты старые наручные часы, – пришла медсестра.

Мы поглядели друг на друга. Разговор был не окончен, нам еще столько всего нужно было сказать.

Снова звонок. В конце коридора загавкала собака.

– Рановато она, – заторопился Хоби, вид у него был слегка отчаявшийся.

– А можно я еще приду? Навещу ее?

Он затормозил. Казалось, он потрясен тем, что я вообще спросил такое.

– Ну, разумеется, можно, – сказал он, – приходи…

Звонок.

– … когда хочешь, – сказал Хоби. – Пожалуйста. Мы тебе всегда рады.

3.

– Ну и как все прошло? – спросил Энди, пока мы переодевались к ужину. – Странно было?

Платт уехал на вокзал – он возвращался в школу, миссис Барбур ужинала с учредителями какого-то там благотворительного фонда, а мистер Барбур вел нас в ресторан при яхт-клубе, куда мы ходили только если миссис Барбур была вечером занята.

– Этот мужик знает твою мать.

Завязывая галстук, Энди скорчил гримаску: да его мать все знают.

– Странновато было, конечно, – сказал я. – Но хорошо, что я туда съездил. Держи, – добавил я, засунув руку в карман, – спасибо за телефон.

Энди поглядел, нет ли сообщений, выключил телефон и сунул его в карман. Постояв так какое-то время, с рукой в кармане, он поднял голову, но посмотрел не на меня:

– Все плохо, я знаю, – вдруг сказал он. – Очень жаль, что с тобой такая херня случилась.

Из-за его безжизненного, как запись автоответчика, голоса, я сразу и не понял, что он говорит.

– Она была очень милая, – сказал он, по-прежнему на меня не глядя, – ну, то есть…

– Ну да, – пробормотал я, не горя желанием продолжать разговор.

– Ну, как бы, я скучаю по ней, – сказал Энди наконец, почти что испуганно глянув мне в глаза, – я раньше никого не знал, кто бы умер. Ну, кроме дедушки Ван дер Плейна. То есть никого, кто бы мне нравился.

Я молчал. Мама всегда питала слабость к Энди – терпеливо расспрашивала про его домашнюю метеорологическую станцию, перешучивалась с ним насчет того, сколько очков он уже набрал в “Галактических сражениях”, пока он не раскраснеется от удовольствия. Молодая, озорная, неугомонная, ласковая – она была полной противоположностью его матери: эта мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким оживленным, одуревшим Энди становился в ее присутствии – вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от ее зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника.

– Она была крутяцкая, – сказал Энди своим нездешним голосом. – Помнишь, как она аж в Нью-Джерси повезла нас на автобусе на тот конвент любителей ужастиков? А помнишь Рипа, того маньяка, который все таскался за нами и уговаривал ее сняться в фильме про вампиров?

Я знал, что побуждения у него – самые лучшие. Но я еле-еле выносил все эти разговоры про маму и как оно все было До Того и потому отвернулся.

– По-моему, он к ужастикам вообще не имел никакого отношения, – продолжал Энди своим слабым, раздражающим голоском. – По-моему, он был фетишист какой-то. Все, что он там болтал про подземные лаборатории и привязанных к столам девушек, по ходу было старой доброй бондажной порнухой. А помнишь, как он умолял ее примерить вампирские клыки?

– Ага. Как раз после этого она и пошла к охране.

– Кожаные штаны, этот его пирсинг. Слушай, кто знает, конечно, может, он и правда снимал фильм про вампиров, но видно же, что он был просто мегаизвращенцем? С такой-то улыбочкой. И в вырез он ей все время пялился.

Я показал ему средний палец.

– Ладно, пошли, – сказал я. – Есть охота.

– Что, правда?

После маминой смерти я похудел килограммов на пять – хватило, чтоб это заметила миссис Свонсон и начала (вот стыдоба) взвешивать меня у себя в кабинете на весах, куда она обычно ставила девчонок с пищевыми расстройствами.

– А ты что, не хочешь?

– Хочу, но я думал, ты у нас следишь за фигурой. Чтоб на выпускном в платье влезть.

– Да пошел ты в жопу, – добродушно сказал я, открыв дверь и столкнувшись нос к носу с мистером Барбуром, который стоял прямо на пороге – уж не знаю, то ли подслушивал, то ли как раз хотел постучать.

Сгорая со стыда, я аж заикаться начал – у Барбуров в доме ругаться было строго запрещено, но мистер Барбур не очень-то и возмутился.

– Что ж, Тео, – сухо сказал он, глядя поверх моей головы, – отрадно, конечно, слышать, что тебе лучше. Идемте, закажем столик.

4.

На следующей неделе все заметили, что аппетит у меня улучшился, даже Тодди.

– Закончилась твоя голодная забастовка? – как-то утром с любопытством спросил он.