Текст книги "Щегол"

– Зачем говорить такое? – Неправильно как-то, что я говорил это все вслух, но слова без спросу так и рвались у меня изо рта, будто кто-то жал на кнопку. – Она была такая классная, почему все так мерзко с ней поступали? Не заслуживала она ничего, что с ней случилось!

Отец с Ксандрой глянули друг на друга. И он попросил счет.

20.

Когда мы вышли из ресторана, лицо у меня так и полыхало, а в ушах стоял жаркий треск, к Барбурам я вернулся не так уж и поздно, но отчего-то зацепился за стойку для зонтиков и наделал столько шума, что, когда мистер и миссис Барбур меня увидели, я понял (скорее по их лицам, чем по собственным ощущениям), что пьян.

Мистер Барбур щелкнул пультом от телевизора.

– Ты где был? – спросил он твердо, но доброжелательно.

Я вцепился в спинку дивана.

– С отцом и …

Но ее имя выскочило у меня из головы, что угодно всплывало, но не Кс…

Миссис Барбур, вздернув брови, посмотрела на мужа, будто хотела сказать: ну, что я говорила?

– Ладно, дружище, давай-ка ложись, – бодро сказал мистер Барбур таким голосом, что мне, несмотря ни на что, даже удалось примириться с жизнью в целом. – Только Энди постарайся не разбудить.

– Тебя не тошнит случаем? – спросила миссис Барбур.

– Нет, – ответил я, хоть меня и тошнило, и большую часть ночи я проворочался без сна на своей верхней полке, пока комната вращалась вокруг меня, пару раз вскидываясь с зашедшимся от удивления сердцем, потому что чудилось, будто в спальню вошла Ксандра и о чем-то со мной говорит: слов было не разобрать, но ее грубоватые, дробные модуляции было не спутать.

21.

– Итак, – сказал мистер Барбур за завтраком на следующее утро, хлопнув меня по плечу и усаживаясь рядом, – на славу вчера отобедали с папашей, а?

– Да, сэр. – У меня раскалывалась голова, а желудок сжимался от одного запаха их французских тостов. Этта ненавязчиво принесла мне из кухни чашку кофе с двумя таблетками аспирина на блюдечке.

– Значит, он в Лас-Вегасе?

– Верно.

– И как добывает мамонта?

– То есть?

– Что он там забыл-то?

– Ченс, – сказала миссис Барбур очень ровным тоном.

– Ну, то есть… я хотел спросить, – поправился мистер Барбур, поняв, что, кажется, не слишком деликатно сформулировал вопрос, – кем он там работает?

– Эээ… – начал было я и осекся.

Чем отец занимается? Я и понятия не имел.

Миссис Барбур, которая, похоже, забеспокоилась, что беседа повернула не туда, хотела было что-то сказать, но вместо нее раскрыл пасть сидевший рядом со мной Платт.

– Ну и кому мне тут отсосать, чтоб кофе принесли? – спросил он мать, оттолкнувшись одной рукой от стола, резко отодвинув стул.

Мертвая тишина.

– Ему можно, – кивнул Платт в мою сторону, – Он, значит, приходит домой пьяный, а ему кофе подносят?

После еще более жуткого молчания мистер Барбур сказал таким ледяным голосом, что затмил даже миссис Барбур:

– Хватит-ка, дружок.

Миссис Барбур сдвинула бледные брови:

– Ченс…

– Нет, больше ты его не будешь выгораживать. Иди к себе в комнату, – велел он Платту. – Живо.

Мы уткнулись взглядами в тарелки, Платт сердито протопал к себе в комнату, оглушительно хлопнул дверью и через пару секунд врубил громкую музыку. Больше за завтраком мы особо ни о чем не разговаривали.

22.

Отец, который вечно все делал в спешке, вечно рвался “смазать колеса”, как он выражался, объявил, что мы уладим все дела в Нью-Йорке всего за неделю и втроем вернемся в Лас-Вегас. И слово свое сдержал. Уже в понедельник, в восемь, на Саттон-плейс грузчики разбирали квартиру по коробкам. Пришел букинист, чтобы оценить мамины альбомы по искусству, еще кто-то пришел оценить ее мебель – я и опомниться не успел, как мой дом стал рассыпаться у меня на глазах с такой скоростью, что голова шла кругом. Я глядел, как убирают занавески, как снимают со стен картины, как скатывают и выносят ковры, и все вспоминал давно виденный мультик, в котором главный герой стирал ластиком стол, настольную лампу, кресло, окно, вид за окном и весь свой уютно обустроенный офис, до тех пор пока ластик не зависает среди жутковатой белизны.

Я весь извелся, но поделать ничего не мог и все слонялся по дому, наблюдая за тем, как исчезает по кусочкам квартира, будто пчела, которая смотрит, как уничтожают ее улей. На стене, над маминым письменным столом (посреди кучи отпускных фотографий и старых школьных снимков) висело ее черно-белое фото, сделанное в Центральном парке еще когда она работала моделью. Резкость была хорошая, и мельчайшие детали проступали с почти мучительной четкостью: ее веснушки, шероховатая ткань пальто, шрамик от ветрянки над левой бровью. Она весело глядела на разгром и беспорядок, которые творились в гостиной, на отца, который выбрасывал ее записи и рисовальные принадлежности, раскладывал по коробкам ее книжки, чтоб сдать их на благотворительность – думала ли она, что такое случится? Я, по крайней мере, надеялся, что нет.

23.

Последние дни у Барбуров пролетели так быстро, что я почти ничего и не помню, кроме какой-то чехарды стирок, химчисток, которые надо было успеть в последнюю минуту, кроме каких-то лихорадочных пробежек до винного магазина на Лексингтон за картонными коробками. На них я черным маркером писал экзотически выглядевший адрес своего нового дома:

Теодору Декеру, (получатель – Ксандра Террелл), 6219, Пустынный тупик, Лас-Вегас, штат Невада.

У Энди в комнате мы мрачно разглядывали подписанные коробки.

– Ты как будто на другую планету перебираешься, – сказал он.

– Похоже на то.

– Нет, серьезно. Ничего себе адрес. Будто у шахтерского поселения на Юпитере. Интересно, какая у тебя будет школа.

– Кто его знает.

– А может – может оказаться вроде тех, про которые в газетах пишут. С криминальными группировками. С металлоискателями. – Над Энди так издевались в нашей якобы прогрессивной и передовой школе, что государственные школы казались ему вообще чем-то вроде тюрем. – И что ты будешь делать?

– Наверное, побреюсь налысо. Набью татуировку.

Мне нравилось то, что он не старался держаться бодрячком насчет моего отъезда в отличие от миссис Свонсон или Дейва, у которого явно гора с плеч свалилась от того, что больше не надо торговаться с моими дедом и бабкой. Кроме него, в доме на Парк-авеню о моем отъезде никто особо ничего и не говорил, хоть я и понимал, видя, как напрягается миссис Барбур, когда речь заходит об отце и его “подруге”, что ничего себе не напридумывал. Кроме того, будущее с отцом и Ксандрой казалось не то чтобы плохим или пугающим, а скорее малопонятным, будто расползающаяся по горизонту чернильная клякса.

24.

– Ну, может, перемена обстановки пойдет тебе на пользу, – сказал Хоби, когда я навестил его перед отъездом. – Даже если обстановку выбирал не ты.

Для разнообразия мы с ним ужинали в столовой, сидели рядом на уголке стола, за которым легко можно было усадить человек двенадцать – растворялись в густой темноте серебряные кувшины и завитушки. И все равно было здорово похоже на наш последний вечер в старой квартире на Седьмой, когда мы с мамой и отцом сидели на коробках и ели китайскую еду, взятую навынос.

Я молчал. Я страдал и от того, что решился страдать втайне, сделался неразговорчивым. За эту беспокойную неделю, когда квартиру опустошали, а мамины вещи складывали и рассовывали по коробкам, чтоб потом распродать, я истосковался по темноте и покою дома Хоби, по его захламленным комнатам и запаху старого дерева, по чайным листьям и табачному дыму, по мискам с апельсинами на буфете и подсвечникам, иззубренным от потеков свечного воска.

– Я про твою маму… – он деликатно помолчал. – А так начнешь все заново.

Я разглядывал еду на тарелке. Он приготовил карри из барашка с лимонно-желтым соусом, который на вкус был скорее французским, чем индийским.

– Не боишься, нет?

Я поднял на него глаза:

– Чего – не боюсь?

– С ним жить.

Я пораздумывал над этим, разглядывая тени у него за спиной.

– Нет, – ответил я, – да нет.

Уж не знаю почему, но с тех пор, как отец вернулся, он как-то подрасслабился, смягчился. Вряд ли это было связано с тем, что он бросил пить, потому что обычно, когда отец был в завязке, он, наоборот становился неразговорчивым и прямо на глазах раздувался от жалости к себе, срываясь по таким пустякам, что я старался держаться от него подальше.

– А ты еще кому-нибудь сказал про то, что мне рассказывал?

– Про?..

В замешательстве я снова опустил голову и сунул в рот кусочек карри. Вообще было очень вкусно, особенно если смириться с тем, что это совсем не карри.

– Похоже, он больше не пьет, – сказал я, помолчав. – Вы ведь об этом? Похоже, ему лучше. Так что… – я неловко смолк. – Ну, в общем.

– А как тебе его подружка?

Над этим тоже пришлось подумать.

– Не знаю, – признался я.

Хоби дружелюбно молчал, не сводя с меня глаз, потянулся за бокалом вина.

– Ну, я ее вообще не знаю. Вроде ничего. Не пойму, что он в ней нашел.

– Ну а почему бы и не найти что-то?

– Ну-у…

Я и не знал, с чего начать. Отец умел очаровывать, как он говорил, “дам” – открывал им двери, в разговоре то и дело легонько касался их рук, я видел, как женщины буквально вешались ему на шею, и холодно наблюдал за этим, поражаясь тому, что кто-то попадается на такую очевидную уловку. Это как смотреть на детей, которых дурачит второсортный фокусник.

– Не знаю даже. Наверное, ему кажется, что она посимпатичнее, типа того.

– Если она хороший человек, то внешность не так уж и важна, – сказал Хоби.

– Да, она не то чтобы хороший человек.

– О, – и потом: – А как, похоже, что им хорошо вместе?

– Не знаю. Ну… да, – признал я. – Он вроде как не злится больше все время. – Я чувствовал, как на меня так и давит тяжесть невысказанного вопроса Хоби. – Ну и приехал же он за мной. То есть он мог бы и не ехать. Так и сидели бы там, если б я им был не нужен.

Больше мы на эту тему не говорили и ужин закончили, беседуя о другом. Но когда я уже уходил, когда мы шли по увешанному фотографиями коридору – мимо комнаты Пиппы, где горел ночник и в изножье ее кровати спал Космо, он, открывая мне дверь, сказал:

– Тео!

– Да?

– У тебя есть мой адрес и мой телефон.

– Да, есть.

– Ну хорошо, – казалось, что ему так же неловко, как и мне. – Желаю удачно добраться. Береги себя.

– И вы себя, – ответил я.

Мы посмотрели друг на друга.

– Ну, ладно.

– Ладно. Тогда доброй тебе ночи.

Он отворил дверь, и я покинул его дом – навсегда, как я тогда думал. Но, хоть я не знал тогда даже, увижу ли его еще хоть раз, насчет этого я ошибся.

Часть II

Когда всех сильнее мы – кто отшатнется назад?

Когда веселее – кто валится наземь от хохота?

Когда мы дрянь дрянью – что они могут нам сделать?

Артюр Рембо

Глава пятая
Бадр аль-Дин

1.

Поначалу я решил оставить чемодан в багажной комнате нашего старого дома – под надежным присмотром Хозе и Золотка, но чем ближе был день отъезда, тем больше я нервничал, пока наконец, в самую последнюю минуту не решил вернуться, придумав причину, которая теперь мне кажется ужасно тупой: торопясь поскорее вынести картину из квартиры, я покидал в чемодан кучу разных вещей, в том числе и большую часть летней одежды. Поэтому накануне того дня, когда отец должен был забрать меня от Барбуров, я кинулся на Пятьдесят седьмую, думая вытащить из чемодана сверху пару рубашек поприличнее.

Хозе не было, вместо него незнакомый плечистый парень (Марко В., если верить бейджику) преградил мне дорогу недобрым упертым взглядом не швейцара даже, а скорее охранника.

– Простите, чем могу помочь? – спросил он.

Я объяснил про чемодан. Но парень, изучив журнал записей – поводив мясистым пальцем по колонкам с цифрами, не торопился снимать сумку с полки.

– И ты оставил сумку тут – почему? – с сомнением спросил он, почесывая нос.

– Хозе разрешил.

– А квитанция есть?

– Нет, – ответил я, растерявшись.

– Ну, тогда ничем не могу помочь. В записях ничего нет. И кроме того, мы не берем на хранение вещи у тех, кто тут не живет.

Я достаточно тут прожил, чтобы знать, что это неправда, но спорить с ним не собирался.

– Послушайте, – сказал я, – я жил здесь. Я знаю Золотко, знаю Карлоса, всех тут знаю. Я… ну ладно вам, – сказал я после равнодушной вязкой паузы, когда я уловил, что он теряет ко мне всякий интерес. – Если вы меня туда отведете, я вам покажу этот чемодан.

– Нет, извини. Туда разрешен вход только жильцам и тем, кто здесь работает.

– Это брезентовый чемодан, на ручке – ленточка. И вон моя фамилия написана, видите? Декер, – в доказательство я тыкал пальцем в ярлычок, который еще не отлепили от нашего почтового ящика, и тут с перерыва вернулся Золотко.

– Эй! Кто к нам пришел! Я этого парнишку знаю, – сказал он Марко В. – Знал его еще когда он во-от таким был. Что случилось, Тео, друг?

– Ничего. Ну, то есть я уезжаю.

– Вот как? Уже едешь в Вегас? – спросил Золотко. Едва я услышал его голос, едва он положил мне руку на плечо, как сразу стало легче, проще. – Ну и в безумном же ты местечке жить будешь, верно?

– Ну, наверное, – с сомнением отозвался я. Мне все наперебой твердили, что от Вегаса у меня крышу сорвет, а я никак не мог понять, с чего бы – вряд ли я там буду шататься по казино и клубам.

– Наверное? – Золотко закатил глаза и, гримасничая, покачал головой – мама, бывало, разойдясь, здорово его передразнивала. – Господи боже, ты только послушай. Это, знаешь, что за город? А какие там профсоюзы… То есть у тех, кто в отелях работает, в ресторанах… Денег там заработать можно везде. А погода! Солнце, каждый день – солнце. Друг, ты в этот город влюбишься. Так когда ты уезжаешь-то?

– Эээ, сегодня. То есть завтра. И я поэтому хотел…

– А, так ты за чемоданом пришел? Нет проблем.

Золотко что-то резко сказал Марко В. по-испански, тот безразлично пожал плечами и ушел в багажную комнату.

– Он ничего такой, Марко, – вполголоса сказал мне Золотко. – Но про твою сумку ничего не знает, потому что мы с Хозе ее в журнал не записали, понимаешь?

Я понимал. Все свертки необходимо было заносить в журнал: дату, когда их принесли, дату, когда забрали. Не выдав мне никакой квитанции, не сделав никаких официальных записей, они таким образом обезопасили меня на случай того, если кто-то другой, а не я, вдруг попытается забрать ее.

– Да, – неловко выдавил я, – спасибо, что приглядели за ней…

– No problemo[35]35
  Нет проблем (исп.).


[Закрыть], – сказал Золотко, – Спасибо, братан, – громко поблагодарил он Марко, взяв чемодан. – Говорю же, – продолжил он, понизив голос, пришлось шагать вплотную к нему, чтоб хоть что-то расслышать, – Марко, он ничего парень, но у нас тут куча жильцов жаловались, что, мол, в здании не хватало персонала, когда – ну сам понимаешь, – он кинул на меня многозначительный взгляд. – Ну и Карлос же тогда не смог добраться на работу, и уж точно не по своей вине, но его все равно уволили.

– Карлоса? – Из всех швейцаров Карлос был самым старшим и самым серьезным, тоненькие усики и посеребренные виски делали его похожим на обласканного публикой мексиканского киноактера, его черные ботинки всегда были начищены до зеркального блеска, а белые перчатки были белее, чем у остальных швейцаров. – Карлоса уволили?

– Сам знаю, не верится. Тридцать четыре года и… – Золотко ткнул большим пальцем себе за спину. – Пфффф! А теперь руководство только и думает, что об охране: новый персонал, новые правила, записывай, кто пришел, кто ушел, так-то вот…

– Ну ладно, – сказал он, толкнув спиной входную дверь, – давай-ка, друг, поймаю тебе такси. Ты сразу в аэропорт?

– Нет, – ответил я, потянувшись, чтоб его остановить, – я так задумался, что и не понял сразу, что он хочет сделать, но он отмахнулся от меня – да брось.

– Нет-нет, – сказал он, подтаскивая чемодан к обочине, – все нормально, друг, держу, – и я со стыдом понял, что он думал, будто не даю ему вынести чемодан на улицу, потому что у меня нет денег дать ему на чай.

– Эй, погоди, – начал было я, но в ту же секунду Золотко свистнул и бросился на дорогу с поднятой рукой.

– Такси! Сюда! – крикнул он.

Я раздосадованно стоял в дверях, глядя, как из-за поворота к нам подкатывает такси.

– Бинго! – сказал Золотко, распахивая заднюю дверь. – Это рекорд, верно?

Не успел я придумать, как бы так отменить такси, чтоб еще не казаться при этом полным уродом, как уже сидел на заднем сиденье, чемодан лежал в багажнике, а Золотко – как всегда, любовно – захлопывал крышку.

– Удачной тебе поездки, amigo[36]36
  Друг (исп.).


[Закрыть], – сказал он, поглядев сначала на меня, потом на небо. – Погрейся там за меня на солнышке. Уж ты знаешь, что такое для меня солнце – я ж тропическая птичка. Жду не дождусь, как поеду домой в Пуэрто-Рико и поговорю там с пчелами. Хммммм… – пропел он, закрыв глаза и склонив голову набок. – У моей сестры там пасека, я пчелам на ночь пою колыбельные. А в Вегасе есть пчелы?

– Не знаю, – ответил я, незаметно ощупывая карманы, чтоб понять, хватит ли у меня денег.

– Ну, если вдруг увидишь там пчел, передавай им привет от Золотка. Скажи им, я скоро.

– ¡Hey! ¡Espera![37]37
  Подождите (исп.).


[Закрыть] – крикнул Хозе, вскинув руку: он еще не переоделся из футбольной формы, шел на работу прямо после игры в парке – летел ко мне, покачиваясь, прыгучим, спортивным шагом.

– Эй, manito[38]38
  Дружок (исп.).


[Закрыть], уже уезжаешь? – спросил он и, наклонившись, просунул голову в окошко такси. – Пришли нам открытку, внизу повесим!

Внизу, в подвальном помещении, где швейцары переодевались в форменную одежду, одна стена была завешена открытками и полароидными снимками из Майами и Канкуна, Пуэрто-Рико и Португалии, которые жильцы и швейцары с Восточной Пятьдесят седьмой уже много лет подряд слали из путешествий домой.

– Точно! – сказал Золотко. – Пришли открытку! Не забудь!

– Я… – Я хотел было сказать, что буду по ним скучать, но побоялся, что буду прямо как гомик какой-нибудь. Поэтому ответил только: – Ладно. Вы тут не парьтесь.

– И ты, – сказал Хозе, пятясь назад с поднятой рукой. – И не садись за блэкджек.

– Слушай, пацан, – вклинился водитель, – тебя везти куда или что?

– Эй, эй, полегче, не гони, – сказал ему Золотко. И мне: – У тебя все будет нормально, Тео.

Он хлопнул рукой по дверце.

– Удачи, парень. Еще увидимся. С богом!

2.

– Только не говори, – сказал мне отец, когда на следующее утро приехал за мной к Барбурам на такси, – что всю вот эту хрень ты с собой в самолет потащишь.

Кроме чемодана с картиной я собрал еще один – тот, который и планировал взять с собой изначально.

– У тебя перевес будет, – немного истерично прибавила Ксандра. Даже в удушливом уличном жаре я со своего места чуял запах ее лака для волос. – Больше могут не разрешить!

Вышедшая меня проводить миссис Барбур сказала ровно:

– О, два чемодана – это не страшно. Я все время с перевесом летаю.

– Да, но за него платить приходится.

– Думаю, вы согласитесь, что это довольно удобно, – сказала миссис Барбур. Несмотря на раннее утро и то, что на ней не было ни помады, ни украшений, она в простом хлопковом платье и сандалиях умудрялась выглядеть безукоризненно элегантной. – Ну, может, заплатите долларов двадцать, когда будете регистрироваться, но это ведь не проблема, правда?

Они с отцом глядели друг на друга, будто пара кошек. Наконец отец отвел взгляд. Я слегка стыдился его спортивной куртки – при взгляде на нее вспоминались братки из “Дейли Ньюс”, которых разыскивали за рэкет.

– Предупреждать надо, что два чемодана будет, – пробурчал он в тишине (благословенной!), которая повисла после ее удачной реплики. – А то еще в багажник не влезет.

Пока я там стоял на обочине, у распахнутого багажника, то чуть было не решился оставить второй чемодан миссис Барбур, чтоб потом ей позвонить и рассказать, что там внутри. Но не успел я и слова сказать, как широкоплечий русский водитель вытащил сумку Ксандры из багажника и схватил мой второй чемодан, который ему удалось туда впихнуть, примяв и сдвинув все остальное.

– Видите, не тяжело! – сказал он, захлопывая багажник и утирая лоб. – Бока мягкие!

– А моя ручная кладь! – запаниковала Ксандра.

– Нет проблем, мадам. Поедет со мной на переднем сиденье. Или, хотите, с вами, сзади.

– Ну вот и славно, – сказала миссис Барбур, склонившись, чтоб легонько поцеловать меня в щеку – в первый раз за все время – девчачий “привет-привет”, поцелуй в воздух, от которого пахло мятой и гардениями. – Ну, всем пока! – сказала она. – Удачно вам долететь.

С Энди мы попрощались накануне – я знал, что мой отъезд его расстроил, но все равно дулся на него, потому что он не остался меня проводить, а уехал вместе со всеми остальными в якобы ненавистный дом в Мэне. Что до миссис Барбур, то она, похоже, не слишком огорчалась, что видит меня в последний раз, а вот у меня, по правде сказать, внутри все обрывалось.

Серые глаза – ясные, холодные – глянули в мои.

– Большое вам спасибо, миссис Барбур, – сказал я. – За все. И Энди скажите.

– Скажу, конечно, – ответила она. – Ты был превосходным гостем, Тео. – Стоя в дрожащем от жары утреннем мареве Парк-авеню, я чуть задержал ее руку в своей, немножко надеясь на то, что она скажет: звони, если что понадобится, но она добавила только: – Ну, удачи! – Еще один прохладный поцелуйчик, и она разжала руку.

3.

Я все никак не мог осознать, что покидаю Нью-Йорк. За всю свою жизнь я уезжал из города самое большее дней на восемь. Пока мы ехали в аэропорт, я глядел из окна на щиты с рекламой стрип-клубов и юристов по личным делам – не скоро теперь увижу все это снова, и меня так и накрывало мыслью, от которой внутри все так и холодело. А досмотр в аэропорту? Летал я мало (всего-то два раза, один раз – когда еще в сад ходил) и даже не представлял себе, как вообще происходит этот досмотр: просвечивают рентгеном? Обыскивают багаж?

– А чемоданы в аэропорту открывают? – робко спросил я и потом повторил вопрос, потому что, похоже, в первый раз никто и не услышал. Я сидел впереди, чтобы отец с Ксандрой могли побыть на заднем сиденье в романтической обстановке.

– Ага, – отозвался водитель. То был здоровенный, широкоплечий выходец из СССР: с грубыми чертами лица и лоснящимися румяными щеками, похожий на располневшего тяжеловеса. – А если не открывают, то просвечивают.

– Даже если я сдаю чемодан в багаж?

– Конечно, – ободряюще подтвердил он. – Все осматривают, взрывчатку ищут. Не о чем волноваться.

– Но… – я пытался как-то правильно сформулировать вопрос, чтоб услышать нужный мне ответ и не выдать себя, но никак не получалось.

– Не переживай, – сказал водитель, – в аэропорту толпы полицейских. А дня три-четыре назад, представляешь? Кордоны на дорогах.

– Короче, могу сказать только одно: жду не дождусь, когда мы свалим из этого сраного города, – произнесла Ксандра своим сипловатым голосом.

На секунду я опешил, решив, что это она мне говорит, но, обернувшись, увидел, что она обращалась к отцу.

Отец положил руку ей на колено и сказал что-то – так тихо, что я не расслышал. На нем были темные очки, он развалился на сиденье, откинув голову назад, и, когда он ухватил Ксандру за коленку, что-то настолько легкое, настолько молодое прозвучало в его негромком голосе, проскользнуло секретиком от него к ней. Я отвернулся и вновь уставился на проносящиеся мимо казенные виды: низенькие вытянутые здания, супермаркеты, автомастерские, жарятся на стоянках машины под палящим утренним солнцем.

– Понимаешь, к семеркам в номере рейса я отношусь спокойно, – тихонько говорила Ксандра, – а вот от восьмерок у меня аж волосы дыбом.

– Да, но в Китае, например, восьмерка – это счастливое число. Как будем в Маккаране, обрати внимание на табло с международными рейсами. Все рейсы из Пекина – восемь, восемь, восемь.

– Опять ты со своей китайской мудростью.

– Это все в числах заложено. Это все – энергетика. Единение земли и неба.

– Земли и неба… Говоришь, прям как будто это какое-то волшебство.

– Это волшебство.

– Да ну?

Они шептались и шептались. В зеркале заднего вида лица у них были совершенно идиотскими, и они как-то уж слишком сдвинули головы – тут я понял, что они собрались целоваться (хоть они и постоянно это при мне делали, я всякий раз вздрагивал), и, отвернувшись, уставился на дорогу прямо перед собой. Пришла мысль, что если б я не знал наверняка, как умерла мама, никто на свете меня бы не разубедил в том, что это не они ее убили.

4.

Пока мы стояли за посадочными, я весь закостенел от ужаса, ожидая, что сотрудники службы безопасности вот-вот прямо тут, в очереди на регистрацию откроют мой чемодан и найдут картину. Но угрюмая тетка с взлохмаченными волосами, лицо которой я помню до сих пор (пока стояли в очереди, я только и молился, чтоб мы не попали к ней), вскинула мой чемодан на ленту, даже не взглянув на него.

Пока я наблюдал, как он подпрыгивает, уезжая от меня к неизвестным сотрудникам и процедурам, то почувствовал, как стискивает, как пугает меня оглушительный напор чужих людей – я стоял, будто голый, казалось, что все так и пялятся на меня. Столько народу и столько полицейских я не видел с того самого дня, как погибла мама. Возле металлоискателей стояли спецназовцы с ружьями – в камуфляже, навытяжку, оглядывают толпу холодными взглядами.

Рюкзаки, портфели, сумки, коляски – во всем терминале, куда ни кинь взгляд, – море голов. Когда мы стояли в очереди на личный досмотр, я услышал крик – показалось, что выкрикнули мое имя. Я застыл на месте.

– Давай, давай же, – сказал отец, прыгая позади меня на одной ноге, чтоб стряхнуть мокасин, и подтолкнул меня локтем в спину, – не стой на месте, блин, ты всю очередь задерживаешь…

Через металлоискатель я шел, не отрывая глаз от ковролина, цепенея от страха, ожидая, что вот-вот кто-нибудь и ухватит меня за плечо. Рыдали младенцы. Старики проползали мимо на электроколясках. Что со мной будет? Удастся ли объяснить, что все на самом деле было не так, как им кажется? Я воображал себе камеру с бетонными стенами, как в фильмах показывают – дверь с грохотом захлопывается, вокруг раздраженные копы в одних рубашках, без пиджаков: и не думай, пацан, никуда ты не едешь.

Когда после досмотра мы шли по гулкому коридору, я отчетливо услышал решительные шаги у меня за спиной. Я снова остановился.

– Так, только не говори, – сказал отец, обернувшись, с досадой закатив глаза, – что ты что-то там забыл.

– Нет, – сказал я, озираясь вокруг, – я…

Сзади никого не было. Справа и слева – одни пассажиры.

– Гос-споди, да он аж побелел весь, – воскликнула Ксандра и спросила отца: – Он как ваще, в норме?

– Да все с ним будет хорошо, – сказал отец, двигаясь дальше по коридору, – дай только в самолет сесть. Тяжелая вышла неделька для всех нас.

– Слушай, я б на его месте тоже обосралась, если бы надо было лезть в самолет, – без обиняков сказала Ксандра. – После всего-то.

Отец, толкавший перед собой ручную кладь – чемоданчик на колесах, который несколько лет назад мама подарила ему на день рождения, снова остановился.

– Бедный малыш, – сказал он, удивив меня своим сочувствием, – что, страшно, да?

– Нет, – ответил я, но слишком уж быстро.

Меньше всего на свете я хотел привлекать к себе внимание или чтоб кто-то заметил даже самую малую толику моей трясучки.

Отец сдвинул брови, глядя на меня, потом повернулся к Ксандре.

– Ксандра? – спросил он, дернув подбородком. – А может, дадим ему одну штучку, а?

– Принято, – ловко отозвалась Ксандра, порылась в сумочке и вытащила две огромные белые таблетки овальной формы. Одну она бросила в раскрытую ладонь отца, другую дала мне.

– Спасибо, – сказал отец, сунув таблетку в карман куртки. – Теперь пойдем, запьем их чем-нибудь. С глаз убери, – велел он мне – я ухватил таблетку большим и указательным пальцами, поражаясь ее размерам.

– Ему и половинки хватит, – сказала Ксандра, изогнувшись, чтобы поправить ремешок своих сандалий, и хватая для равновесия отца за руку.

– Верно, – согласился отец. Он забрал у меня таблетку, ловко разломил ее надвое, засунул вторую половинку в карман своей спортивной куртки, и они с Ксандрой заторопились вперед, волоча за собой ручную кладь.

5.

Таблетка не была настолько сильной, чтобы полностью меня вырубить, но весь полет я счастливо прокайфовал, кувыркаясь туда-сюда в кондиционированных снах. Пассажиры вокруг меня зашептались, когда бесплотная стюардесса объявила призы бортовой промо-лотереи: обед и выпивка на двоих в “Острове сокровищ”. От ее приглушенных обещаний я провалился в сон, в котором я нырял в зеленовато-черную воду, состязаясь при свете факелов с какими-то японскими ребятишками – кто достанет со дна наволочку, полную розовых жемчужин. Всю дорогу в самолете стоял трубный, белый, неумолчный, как море, шум, хотя был один странный миг – я тогда, укутавшись в синий плед, спал где-то высоко над пустыней, – когда все двигатели словно отрубились, стихли и я обнаружил, что всплываю вверх, в невесомости, не отстегнув ремней, вместе с креслом, которое каким-то образом оторвалось от своего ряда и теперь летает себе по кабине.

Меня тряхнуло, и я рухнул обратно в свое тело, когда самолет ударил колесами о взлетную полосу, запрыгал по ней и наконец со скрежетом остановился.

– Ииии… добро пожаловать в Лох-Вегас, Невада, – объявил капитан по громкоговорителю, – местное время в Городе Грехов – одиннадцать сорок семь утра.

Жмурясь от яркого света, зеркальных стекол, светоотражающих поверхностей, я тащился за отцом и Ксандрой через терминал, завороженный перестуком и миганием игорных автоматов и громким ревом музыки, который как-то не вязался со временем суток. Аэропорт напоминал Таймс-сквер, разросшуюся до размеров огромного торгового центра – сплошь высоченные пальмы и плазменные экраны с фейерверками, гондолами, танцовщицами, певцами и акробатами.

Прошло довольно много времени, прежде чем на багажную ленту выехал мой второй чемодан. Я жевал заусенцы и неотрывно пялился на плакат с изображением скалящегося варана, завлекалово в каком-то казино: “Вас ждут более 2000 рептилий!” Ждущие багаж напоминали живописную толпу полуночников, сгрудившихся у входа во второсортный ночной клуб: загар, рубашки кислотной расцветки, крохотные, увешанные драгоценностями азиатские дамочки в солнечных очках с громадными логотипами. Почти опустевшая лента уже давно ездила кругами, и отец (было заметно, что он до трясучки хочет курить) уже начал потягиваться, и ходить туда-сюда, и потирать щеку костяшками, как бывало всякий раз, когда ему хотелось выпить, – когда наконец он выехал, последним – брезентовый чемодан цвета хаки с красным ярлычком и разноцветной ленточкой, которую мама обвязала вокруг ручки.

Отец одним прыжком рванулся к ленте и схватил сумку, опередив меня.

– Наконец-то, – бодро сказал он, закидывая чемодан на тележку. – Ну все, валим отсюда.

И через раздвижные двери мы выкатились в стену валящей с ног жары. Вокруг нас во всех направлениях тянулись километры припаркованных машин – зачехленных, замерших. Я упорно смотрел только вперед – на блеск хромированных панелей, на подрагивающий, как рябое стекло, горизонт – как будто если обернусь или замешкаюсь, то нам сразу преградят дорогу люди в униформах.