Текст книги "Синее платье"

Я сползаю с капота и сажусь рядом с ним. У меня есть план. Молча я расстегиваю пуговицы у него на рубашке, одну за другой. Он не двигается. Но когда дело доходит до брюк, пытается удержать мою руку.

– Пусти, не трогай, – шепчу я, – пожалуйста.

Хочу ему кое-что доказать. У нас может получиться и без таблеток.

Сердце у меня колотится. Если не получится, то будущего у нас нет. Еще какое-то время мы будем приветливы и обходительны друг с другом, пару раз встретимся, может быть, даже переспим. Томас снова будет глотать свои синие таблетки, охлаждение между нами будет расти, я стану избегать маленькое кладбище, он, скорее всего, тоже. Мы будем случайно пересекаться где-нибудь в магазине (хотя раньше такого не случалось, так что вряд ли), грустно улыбаться друг другу, два неудачника. И будем знать, что мы неудачники.

Он откидывает голову на подголовник, бормочет:

– А вдруг кто-нибудь пройдет мимо?

Я молчу.

Пусть это будет компенсацией его слабости, страха, неудач, немощи. Виновата ли в них я? Он хочет, чтобы я слезла с его колен. Я сопротивляюсь.

– Увидит кто-нибудь, – повторяет он.

– Не увидит.

Низко склонившись над ним, я не сдаюсь, я держусь, долго, долго. И прежде чем впасть в отчаяние, прежде чем молча разочарованно сдаться, я вдруг обнаруживаю в кармане на двери пачку мятных леденцов «Аltoids».

Вообще-то они для меня крепковаты. Но я, помнится, читала в одном дамском журнале, что иногда, в определенных ситуациях, они оказывают совершенно взрывное действие. Осторожно запускаю я руку в коробочку и незаметно кладу один леденец в рот.

Пару секунд спустя тело Томаса вздергивает, как от удара током. Слава богу, сработало. Благослови господь все глянцевые женские журналы! Грудь Томаса вздымается, дыхание срывается, он притягивает меня к себе. Теперь нас уже ничто не остановит. Теперь уже ничто не имеет значения – ни мятные леденцы, ни наша усталость, ни темнота, ни абсурдная ситуация, ни страх, что нас застанут здесь крестьяне, обходящие поле в поисках последних посетителей лабиринта.

Это как подростковый секс в машине – быстрый и суетливый, для меня лично не ахти какой вообще, бывало и получше, но сейчас мы избавляемся от наших проблем, от наших воспоминаний и комплексов. Мы выбираемся из машины, в смущении бродим по траве, голые и потрясенные. Адам и Ева во время короткого перерыва. Значит, получается все-таки и так!

Томас покрывает мое лицо мелкими поцелуями. От этого счастья, внезапного и ущербного, – страх неудачи засел в нем, как косточка в персике, – я теряю остатки самообладания и заливаюсь слезами.

– Ну-ну, – успокаивает он меня, – не плачь, пожалуйста.

Он застегивает лифчик у меня на спине и молнию на платье. Мы, как примерные школьники, сидим рядышком в машине, он держит меня за руку. Долго молчим и смотрим через стекло на поле. Томас вдруг встряхивается и говорит:

– Вот, вспомнилось почему-то. Лет в шесть, в семь, так где-то, был у меня богатый приятель. Он жил в огромной светлой квартире, комнат там было столько, что можно заблудиться. Мать его была похожа на богиню: красавица с потрясающими длинными светлыми волосами. Я мечтал дотронуться до этих волос. Она часто оставляла нас после обеда одних в доме, строго-настрого запрещая заходить в ее спальню. Это был не единственный запрет, но главный. Иногда в полуоткрытую дверь я видел супружескую кровать, зеленый ковер, ее туалетный столик. И чем строже нам запрещали заходить в спальню, тем, понятное дело, больше нас туда тянуло.

И однажды я не вытерпел. Не помню уж, куда подевался мой приятель, но я толкнул дверь и оказался в спальне. Запах ее духов. Супружеская постель под гладким зеленым шелковым покрывалом хранила тайну. Я пытался представить себе ее в этой постели, в ночной сорочке, а под сорочкой – голой.

Я обошел кровать кругом и потрогал ее. Ноги мои утопали в ковровом покрытии, шагов не было слышно. Я взял ее щетку для волос, между зубцов застрял длинный золотой волос. Я увидел себя в зеркале – маленького глупого мальчишку в полосатом свитере, со смешной стрижкой и женской щеткой в руке. Я ненавидел собственную неопытность и невинность. Так и вижу себя таким до сих пор. Тут вдруг она позвала нас – вернулась домой раньше времени. Я кинулся из спальни вон. Вскоре послышался ее гневный вопрос: «Кто заходил ко мне в спальню?» Она возникла перед нами, высокая, даже огромная в гневе. «Это не мы», – соврали мы в один голос. «Врете!» – «Не врем», – разрыдались мы. Она схватила нас за руки и потащила в спальню: следы моих ног были совершенно отчетливо видны на ковре. Каждый шаг. К кровати, вокруг кровати, к туалетному столику и снова прочь из комнаты. – Томас засмеялся. – Надо же, тридцать лет не думал об этом, а тут вдруг вспомнил.

Я целую его руку.

– Ты впервые рассказываешь мне что-то о себе.

Вздыхает.

– Истории, это все истории, сказки, фантазии.

– Да нет же: это ты, я тебя узнала в этой истории, точно узнала!

– Ошибаешься. Все ошибаются. Это заблуждение. – Он отнимает у меня руку. – Мы не можем стать тем, кем были раньше. Прошлое прошло, его нет. Остаются только воспоминания.

– Но мы же и есть часть нашего прошлого, разве нет?

– Нет, – жестко парирует он, – не так. Наши воспоминания о нашем прошлом – это наши фантазии, вымысел. Вспоминая, мы рисуем в воображении новые образы и копим их в нашем сознании. Мы придумываем себе наши воспоминания, понимаешь? И чем чаще мы вспоминаем о чем-то, тем яснее проступают в сознании вымышленные картины. Так что однажды мы начинаем верить в то, что придумали.

– Ах, Фриц, почему же ты не хочешь ни о чем вспоминать?

– Потому что воспоминания ирреальны, – отвечает он после краткой паузы. – Вот почему. Потому что они – не более чем выдумка, и мы сами в наших воспоминаниях – тоже выдумка. Объективного прошлого не существует, только эффект наших воспоминаний о нашем прошлом и о самих себе.

– Но я люблю этого мальчика в спальне!

– Вот именно. Его больше нет, давно уже нет. Но ты задалась целью его найти во мне и не успокоишься, пока не найдешь.

– Ты невыносим.

Я открываю окно. Похолодало. Мурашки бегут по плечам.

– Я знаю. – Он включает мотор. – Поехали, у меня сегодня ночное дежурство.

– Ты не говорил.

– Забыл.

Бесшумно уезжаем мы с парковки, прочь от кукурузы, шумящей на ветру. Меня вдруг кидает в жар, потом опять в холод. Я назвала Томаса Фрицем? Неужели я по ошибке его так назвала? Или мне только показалось? Не потому ли он вдруг опять ушел в себя, спрятался, как улитка в домик? Не потому ли мы теперь мчимся обратно в город? Когда же я так сказала? Да слышал ли он вообще?

Имя Фрица только потому и сорвалось у меня с губ (если оно действительно сорвалось, в чем я совершенно не уверена), что я только что была неожиданно и необъяснимо счастлива. Потому что я вдруг вспомнила, как мне может быть легко и светло. Томасу я этого никогда не смогу объяснить.

Молча подвозит он меня к моему дому. Я целую его сомкнутые сухие губы. О встрече на будущей неделе мы не договариваемся.

Флориан встречает меня в прихожей.

– Ничего себе, – произносит он, окидывая меня взглядом. – Налью-ка я тебе выпить, подруга.

И наливает мне чиваса.

* * *

Дорогой Томас!

Жаль, что приходится тебе писать. Я ломаю голову: что я сделала неправильно? Вот уже несколько месяцев мы общаемся друг с другом так, будто мы два сырых яйца, которые в любую минуту могут разбиться. Вернее, в большей степени это ты так себя ведешь. Один-единственный раз я позволила себе попытку проникнуть внутрь твоей скорлупы, и теперь, видимо, ты меня за это наказываешь – держишь на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускаешь.

Я пишу тебе, потому что я спонтанно решила в понедельник вместе с Флорианом лететь в Мексику, на праздник всех мертвых. Второе ноября – годовщина смерти его друга, а мы как раз недавно видели по телевизору репортаж: в Оахаке в канун Дня всех святых отмечают праздник всех умерших. Покойникам устраивают роскошные поминки на кладбище. Нам обоим, мне и Флориану, показалось, что это именно то, что нас может утешить, так что на другой же день мы побежали в турагентство и купили два билета. Я бы с радостью обсудила это с тобой заранее, но не могу просто так позвонить тебе в больницу. И зайти просто так тоже не могу. Ты ведь строго регламентировал наши отношения, словно приемные часы, честное слово. Кроме того, бог его знает, как бы ты посмотрел на мои планы. Думаю, они тебе представляются совершенно безумными, ведь о смерти ты говорить не любишь, да и на кладбище танцевать вряд ли стал бы.

Сколько себя помню, я всегда боялась смерти. Никогда не забуду: однажды, года в четыре, я проснулась утром и в этом пограничном состоянии между сном и явью четко осознала вдруг, что все люди смертны. Все умрут рано или поздно: мои бабушка и дедушка, мои родители, мои сестры, моя воспитательница в детском саду, мои подружки, все люди, которых я встречаю на улице, – все-все. Я представила себе, как они один за другим исчезают, уходят, и я их больше не вижу. Земля все больше пустеет, и скоро я остаюсь на ней совсем одна, почти как Маленький принц. Я совсем одна, и никого вокруг. Страшнее я ничего себе представить не могла. И горько-горько расплакалась. Но тут меня осенило: ведь и я тоже однажды уйду туда, куда уходят другие. Мне нужно для этого лишь одно – умереть! Я пыталась представить себе собственную смерть – не получилось. Этот порог между жизнью и смертью мне преодолеть не удавалось, я оставалась среди живых и никак не могла выяснить, куда же исчезают мертвые. Помню, тогда я от этого едва не сошла с ума. Честно говоря, я до сих пор схожу с ума от этих мыслей.

Понятия не имею, что такое смерть, хотя не один раз ее видела, и даже совсем недавно своими глазами лицезрела переход из бытия в небытие. Какая-то она слишком нереальная, что ли. Такая банальная, обычная, казалось бы, и все же больше смерти мы ничего не боимся. Все кончается, все распадается. И никого это не минует. И не слишком утешает нас теория Эйнштейна, будто наша энергия после смерти не пропадает, а всего лишь переходит в другое состояние, как вода принимает разные формы: кубики льда в коктейле, морские волны, слезы, бутылка минералки или гейзер.

Может, мексиканцы знают об этом больше нашего.

Буду писать тебе каждый день.

Целую,

Бабетта.

В аэропорту выяснилось, что рейс в Мексику выполняет самолет мексиканской авиакомпании, а вовсе не Эр-Франс, как было объявлено раньше. Это повергло Бабетту в ужас: она была твердо убеждена, что полеты на лайнерах европейских авиалиний более безопасны, нежели на мексиканских. Не выйти ли, пока не поздно, не остаться ли дома? Что если это полет в смерть?

Откуда этот страх: знак судьбы или просто истерика? Рассказывают же люди всякие истории про недоброе предчувствие, про то, как они отменили поездку и поэтому остались в живых, а если бы полетели, то погибли бы. Тогда, перед тем отпуском на Бали, разве не было у Бабетты такого предчувствия? Да нет, признаться, не было. Ни намека. Тогда не было, и беда случилась, а теперь есть, значит, беды не будет.

Однако судьбе нет никакого дела до законов логики, плевать она на них хотела. Может, все-таки выпрыгнуть из самолета в последний момент? Или лучше вообще в него не садиться? Надо все объяснить Флориану.

– А теперь представь себе, – отвечал он, – ты остаешься. Грузчикам приходится выгружать твой багаж, две с половиной сотни пассажиров тебя тихо ненавидят, потому что из-за тебя задерживается вылет. А ты между тем объясняешь нетерпеливым стюардессам, что тебя охватил страх. К тому же объяснять наверняка придется по-французски.

Ой, нет, только не это! Лучше полететь, проблем будет меньше, честное слово. И Бабетта вместе с Флорианом заходит в старый, дребезжащий DC-10, где, к ужасу своему, узнает, что в полете пассажирам разрешается курить! Это чуть ли не последний курящий рейс в истории! Да как же так, они же специально справлялись?!

Ну, так и что? Мексиканцам закон не писан. Как курили, так и курят. Не во всем салоне, конечно, а только на двух последних рядах. Но именно там и сидят Бабетта и Флориан. Они видят рядом свободное место. Вот, думают, здорово! Можно устроиться поудобнее, не тесно будет лететь. Так нет же, выясняется, что именно это и есть то самое место, где всем курильщикам этого рейса разрешено дымить, сколько душе угодно.

К изумлению Бабетты, сюда заходят уютно покурить даже из бизнес-класса. Особенно зачастила одна пожилая, страшно элегантная дама в розовом костюме от «Шанель». Курит одну сигарету за другой все двенадцать часов до Мехико.

Бабетта и Флориан пробуют взбунтоваться. С пожилой дамой у них едва не доходит до драки. Сыплются жалобы шеф-стюарду, берутся в союзники другие некурящие пассажиры. В конце концов строгий голос капитана корабля объявляет по громкой связи, что в этом самолете имеет право курить любой, кто только пожелает. И сколько влезет!

Отчаявшись вконец, мятежники забираются опять к себе в кресла, как улитки в домики, и пытаются, задыхаясь в табачном дыму, немного поспать.

Бабетта пристально смотрит через иллюминатор в черное небо, бесконечное, безбрежное. И жизнь ее, кажется, растворяется в этом небе, как капля в море. Жива ли она еще вообще, в этой железной машине, высоко в воздухе, где мертвые, наверное, зависают вместе с живыми? Там впереди, кажется, сидят ее дед и бабка, тетушка Фрида, сосед с Ольгаштрассе, тот, что умер от астмы, а вон там – это случайно не Курт Кобейн?

Рядом сидит, конечно, Фриц. А впереди, через два ряда, виднеется черный ежик господина Шуна. Китаец тоже мертв, как и Фриц. Как и она сама.

А здесь даже совсем неплохо, наверху. Кино показывают без перерыва, то и дело приносят поесть. Что? Вены может закупорить, если долго сидишь? Или эмболия одолеет? Да кому до этого дело, если ты уже умер, грезит Бабетта во сне.

Разбудили, а жаль! Перед ней на подносе стоит завтрак. Снаружи льется яркий свет. Черная дыра куда-то исчезла, нет ее больше. Бабетте подают горячую влажную салфетку, она вытирает лицо. Живая! Жить, жить дальше! Она разминает затекшие конечности. Рядом с ней дама в костюме от «Шанель» зажигает очередную сигарету.

Они летят над неохватным морем крыш Мехико, нигде никакого намека на аэропорт. Самолет вклинивается носом между домами, будто птица, которая ищет свое гнездо. Того и гляди нырнет туда, где пробегают улицы. Да куда же здесь приземляться-то? Это какая-то ошибка, роковая ошибка!

Бабетта взволнованно хватает за руку Флориана. У него рука такая же ледяная, покрытая холодным потом, как и у нее.

Они выкатываются из самолета, как два тугих круглых жука, судорожно ищут свой багаж, еле находят, несутся через весь аэропорт, Бабетта кашляет, будто сама всю ночь курила не переставая, Флориан тащит ее за собой. Самолет на Оахаку улетел без них. Следующий – только утром. Их отправляют в гостиницу при аэропорте – забирает челночный автобус и везет по назначению.

Они в автобусе одни. Водитель не произносит ни слова. Из ярко освещенного аэропорта он поворачивает в одну из темных мрачных улиц. Флориану и Бабетте становится не по себе, они оказались к такому не готовы.

Классика жанра: первый попавшийся бандит за ближайшим углом, в двух шагах от международного аэропорта, легко порешит парочку вконец измотанных туристов, заберет паспорта, вычистит все карманы, и поминай как звали. Вот тебе и вся история. Что мы имеем? Двух безмозглых немцев, которым очень захотелось попасть на праздник всех усопших.

– Я даже нож карманный не захватил, – шепчет Флориан.

В тусклом свете салона автобуса он кажется зеленым. Бабетта прислоняется щекой к холодному стеклу. Она так устала, что сил нет даже испугаться по-настоящему. Ну и пусть зарежут! Наплевать! Если уж ей на роду написано вот так нелепо и смешно помереть, что ж, пожалуйста.

Флориан испуганно хватает ее за руку, как ребенок свою мать.

– Ш-ш-ш, тихо, – шепчет Бабетта, – ш-ш-ш. – И тихо напевает мотивчик популярной песенки, которую во время посадки включили в самолете. Она напевает эту мелодию Флориану, чтобы тот успокоился.

Life is a flower,

so precious in your hands…66
  Жизнь – это прекрасный цветок в твоих руках (англ.).


[Закрыть]

Дальше она текста не помнит.

– Да уж, супер, ничего не скажешь, – едко произносит Флориан.

Проходит еще бог знает сколько времени, автобус все кружит по узким темным улицам, все дальше, все ниже, и вдруг неожиданно поворачивает с одной из боковых улиц на главную – широкую, ярко освещенную. Через несколько минут перед ними, как мираж, весь в неоновом свечении, возникает отель.

Спотыкаясь, бредут они в ресторан, заказывают две порции пива «Корона», тортиллас, черную фасоль с тоненькими кусочками мяса, жаренными на гриле. И с жадностью набрасываются на еду, хотя, казалось бы, их три раза кормили в самолете. Видимо, сказывается пережитый страх.

– Ур-ра, – провозглашает Флориан, – мы еще живы!

Они, довольные, плюхаются в постель. И никто рядом не курит, вот это да!

На другой день мы погрузились в какой-то крошечный кукурузник. За штурвалом сидел такой же крошечный пилот с огромными усами. И мы, безбожно тарахтя и пыхтя, полетели совсем низко над землей, а под нами с неимоверной скоростью менялся пейзаж. До чего ж я ненавижу эти перелеты! Да еще пилот лихачил, спортсмен фигов, некоторые так водят машину. Стюардесса щедро разливала нам текилу в пластиковые стаканчики, так что приземлились мы уже совершенно пьяные. Я только запомнила, что Оахака лежит в зеленой долине, запертой со всех сторон желтоватыми, будто подгоревшими горами, что здесь тепло и небо синее. Мы были счастливы, как блаженные. Даже багаж наш появился сам собой, словно по волшебству. Мы видели, как он лежит за стеклянной дверью, но забрать его долго-долго не могли: дверь была заперта, и ключ никак не могли найти. Но мы так напились, что ждали терпеливо, а потом, навьюченные нашими сумками, прибыли наконец в маленький пансион «Каса Мария» и обнаружили в номерах здоровенных пауков, но были совершенно удовлетворены.

Вечером на Сукало – так у них рыночная площадь называется – мое блаженствующее расслабленное сознание туриста сообщило мне: здесь настоящая жизнь, именно здесь, а не где-нибудь! Здесь, на улице, среди теплой мягкой ночи, и не нужно сидеть взаперти в своих четырех стенах, потому что на улице – лютый мороз, так что любая собака замерзнет, справляя малую нужду. А здесь – толпы народа, музыка и цветы; в центре площади под деревьями играет маленький маримбабэнд – одни только ударные. Цветочницы продают свежие гардении. Мальчишки самозабвенно полируют ботинки солидным господам в дорогих костюмах. Натирают до блеска, пока обувь не начинает сверкать в темноте. Детвора предлагает купить маленьких кукол, жвачку и деревянные ножи, чтобы вскрывать письма. Школьницы в форме – зеленых плиссированных юбках и белых блузках – прогуливаются стайками и хихикают, как в любой другой стране мира. Повсюду воздушные шары, розовая сахарная вата и мыльные пузыри – выбирай, что душе угодно! Слепой старик играет на гитаре чудеснейшую музыку на свете. Насколько я могла понять, он пел о тоске и разбитом сердце.

Я по тебе скучаю, и это не просто воспоминание, которое ты, разумеется, назвал бы вымыслом. Я действительно скучаю, и именно по тебе. «Вот только кто для тебя этот "ты"»? – спросишь ты. Да я толком и не знаю. И все же того, что я знаю о тебе, достаточно, чтобы я соскучилась.

– Я скучаю по нему, – признается Бабетта.

– По кому? – не понимает Флориан.

– Ну, подумай, глупенький.

– Я не знаю, кого ты имеешь в виду.

– Я и сама не знаю, – отвечает она. – То по одному, то по другому, то по обоим вместе.

– Бедная, – сочувствует Флориан.

Он здесь прямо-таки помолодел: капельки пота блестят над верхней губой, спутанная копна каштановых волос. Только Бабетта знает, что он специально делает себе укладку гелем для волос, чтобы добиться эдакого художественного беспорядка. Карие глаза Флориана всегда немного заспанные, что придает ему сексапильность, как и щербинка между передними зубами. У Бабетты такое ощущение, что во время этого путешествия они с Флорианом расстанутся. Пора уже, думает она, почти два года прошло. И проводит рукой по его волосам.

– Фу-у-у! – Она вытирает испачканную липким гелем ладонь о скатерть.

– Сама виновата, – ухмыляется Флориан.

Он покупает у босоногой девочки два букетика гардений: один – себе, другой – Бабетте. Белые цветы дурманят своим запахом, и Бабетта вспоминает вдруг белые цветы франджипани на Бали. Сердце у нее обрывается.

– На! – В ужасе возвращает она цветы Флориану. – Забери их! Забери, пожалуйста.

Она вскакивает из-за столика, проходит пару шагов по площади и присаживается на скамейку в темноте. Судорожно, будто в панике или в приступе астмы, вдыхает и выдыхает, пока воспоминания не растворяются в воздухе, как облака, которые постоянно меняют свои очертания. Когда же наконец мои воспоминания станут воспоминаниями о хорошем? – с горечью вопрошает она.

Флориан тихо опускается на скамейку рядом с ней, молча ждет. Потом, не сговариваясь, они одновременно встают и двигаются к центру площади, где собралась толпа народа.

На огромном экране крутят фильм о планетах. Затаив дыхание, люди сидят на складных стульях, и у них над головами плавают по своим орбитам Марс, Уран, Венера. А поодаль толпа теснится перед церковью, собираясь на мессу.

Бабетта к ним присоединяется, входит в церковь, встает в уголке, среди дряхлых старичков и старушек, которые держат в руке свечки.

– Eres сото una flor, eres la vida, – произносит священник.

– Ты как цветок, ты есть жизнь, – вторя ему, бормочет Бабетта.

Сто лет не была она в церкви. Чтобы не забыть эти слова, быстро выходит наружу, повторяя: «Una flor, la vida».

Флориана она обнаруживает в очереди, которая выстроилась у телескопа.

– Ты как цветок, – обращается она к Флориану, – ты есть жизнь.

– Думаю, жизнь сама как цветок, – улыбается он в ответ.

– Это мексиканская версия, – объясняет Бабетта и поет: – «Eres сото una flor, eres la vida».

Люди в очереди смеются, слушая ее. Ей и самой радостно, даже удивительно. Подходит их очередь смотреть в телескоп, но астроном растерянно пожимает плечами: звезды больше нет, зашла за большие деревья, не достанется Бабетте и Флориану сегодня звездочки. Он протягивает им утешительный приз – конфетку.

Счастливые, бредут они обратно в «Каса Мария» по маленьким улочкам.

– Пошли здесь, – Флориан сворачивает в крошечный переулок, там – непроглядная тьма.

Бабетта секунду сомневается, но он уже зашагал вперед. Чего же бояться? Жизнь здесь привольная, чудесная. Молодой человек в белой майке идет им навстречу, наклоняется немного вперед и возится, топчется, переминаясь в своих кроссовках с ноги на ногу. Крошечное сомнение снова зарождается у Бабетты. Да ладно, ну его!

Мужчина проходит мимо Флориана и направляется прямо к ней. Она пытается его обойти, он преграждает ей путь. С быстротой молнии одна его рука оказывается у нее между ног, другая хватает ее за грудь. Бабетта издает истошный вопль, как будто ей воткнули нож в спину. Она уже ждет, что сейчас ее полоснет страшная боль – при ножевых ранениях, она слышала, боль чувствуется не сразу.

Флориан оборачивается. Мужчина убегает, его белая футболка мелькает в темноте.

– Ты ранена? – Флориан кидается к Бабетте.

Она еще не знает.

– Да нет, – заикается она, – кажется, нет.

– Что он тебе сделал? Что он сделал тебе?

Бабетта дрожит всем телом.

– Твоя сумка! Где твоя сумка?!

Да что он так орет? Вот она, вот сумка, здесь.

– На месте, – тихо отвечает она.

Молча бегут они в пансион, отпирают два массивных запора и наконец прячутся внутри.

Чтобы успокоить нервы, Флориан включает телевизор, детский канал. Тихонько сидят они на кровати и наблюдают, как Том гоняется за Джерри и наоборот, как Тома взрывают, расчленяют на мелкие кусочки, дробят и распиливают.

Вообще-то у них отдельные номера, но сегодня они жмутся друг к другу на узкой койке Бабетты. Бабетта спиной чувствует, как вздымается и опускается грудная клетка Флориана, как там бродят взбаламученные чувства и эмоции, будто песчинки в стакане воды, если его как следует взболтнуть. И с каждым следующим вдохом вихрь постепенно успокаивается, песчинки медленно опускаются на дно, вода становится опять ясной и прозрачной.

В какой-то момент Бабетта засыпает. И снится ей высокое дерево с гладкими зелеными, словно пластмассовыми, листьями. Она подходит к нему и трясет его. С дерева падают один за другим разные звери: лев, леопард, пантера, тигр – все дикие. А попадав на землю, как спелые фрукты, встают и дружно шагают в свои клетки.

Дорогой Томас!

Мы здесь всего второй день, а у нас уже появились здешние привычки. Чудно мы все-таки устроены: всегда-то нам хочется все выстроить по образцу. По плану. Такие уж мы. Наверное, нам становится вольготно, только когда мы в новом узнаем старые приметы. В шесть часов утра, как только рассветет, у нас в саду начинает трещать попугай – зовет хозяйку нашего пансиона: «Мария! Мария! Мария!» А потом сама хозяйка точно с такой же интонацией энергично зовет нас завтракать: «Сеньора Бабетта! Сеньор Флориан!»

Я знаю, ты ревнуешь меня к Флориану, хотя и не признаешься в этом. Ладно, не волнуйся, комнаты у нас отдельные, если тебя это вообще еще интересует. Мне так хотелось бы, чтобы у нас с тобой опять все наладилось. Но для этого мне нужно знать, в чем я провинилась, что сделала не так? Видимо, я вторглась в запретную зону…

На завтрак подают лепешки из кукурузной муки и черные бобы, а для туристов с плохим пищеварением – пару кусочков белого хлеба.

Наша Мария – маленькая толстая женщина лет пятидесяти пяти, хромоногая. Представляешь, этот пансион она тащит в одиночку. Мечтает сама стать туристкой. «Turista», – говорит она, в ее устах это звучит прямо как профессия, правда? У Марии трудная жизнь за плечами. Родители погибли в автомобильной катастрофе, когда она еще девочкой была. Когда о них рассказывает, всегда плачет. А ведь уже сколько времени прошло. Вот тебе, пожалуйста, и воспоминания.

Знаешь, у меня такое чувство, что мы вспоминаем слишком редко и мало. Кажется, я начинаю понимать одну вещь: глубокий траур, скорбь может стать предпосылкой для нового большого счастья. Господи, как же мне тебе это объяснить?

Тогда в машине, у входа в кукурузный лабиринт, я расплакалась от внезапного счастья и оттого, что этот миг никогда не вернется. Хуже того: счастье-то потому и счастье, что мимолетно, мгновенно и неповторимо. Понимаешь, любовь не утоляет невыносимой тоски по ушедшим – ее ничто не утолит, – но превращает утрату в нечто волшебное, невыносимо прекрасное.

Твоей улыбки – такой, как там, на кукурузном поле, я никогда больше не увижу. Каким я обрела тебя тогда, таким и потеряла.

Но я хочу снова и снова тебя терять, понимаешь? Это боль и счастье одновременно. Кажется, я тогда оговорилась и назвала тебя Фрицем, но это не потому, что я вас перепутала, а потому, что мое счастье с тобой основано на моей вдовьей тоске. У этой тоски есть имя. И имя ей Фриц.

Раскаленное бирюзово-синее небо нависает над городом, как шелковое покрывало, все краски на земле под таким небом тоже раскаляются, рдеют, пылают. Перед кобальтово-голубым домом стоит женщина в лиловом платье. Жара, тени черны, как уголь. С одного из балконов прохожих приветствует скелет ростом с нормального человека. Он в платье и шляпе с вуалью.

– О господи, – произносит Флориан, – я этого не выдержу.

– Выдержишь, – смеется в ответ Бабетта, – мы затем сюда и приехали.

Повсюду продаются миниатюрные скелетики из гипса и папье-маше. На любой вкус, какие только душе угодно: женщины и мужчины, в костюмах и с мобильными телефонами, домохозяйки у гладильной доски, дамочки на пляже в бикини, секретарши за компьютером, целая семья в автомобиле, скелет верхом на мопеде, влюбленные парочки, медицинские сестры и врачи, мамаши с детьми на руках, причем дети – тоже скелеты.

– Ты посмотри, какое платьице на нем! – изумляется Бабетта.

Она поднимает на вытянутой руке вверх скелетик в платье невесты из белых кружев. Флориан глядит на эту куколку и становится белый как мел. На нем черная майка, и кажется, что он стал черно-белым, как будто в цветном телевизоре убрали цвет. Он бросается вон из магазина.

Бабетта озадаченно глядит ему вслед, все еще держа скелетик-невесту в руке. Флориан уже скрылся за поворотом, и слышно только, как громко хлопают по пяткам его шлепанцы.

В одиночестве проходит она по горячему булыжнику, выстилающему улицы, и чувствует себя странно, как будто ее блеклый образ вклеили в пеструю яркую картинку. Белая кожа, бледные одежды – она сюда явно не подходит, в этот вездесущий карнавал смерти, кричащий, яркий, пылающий, вычурный. Это ужасно, жутко, отвратительно, тошнотворно.

Измученная, заходит она в дорогой отель «Камино Реаль» и позволяет себе заказать чашечку кофе. Но и оттуда приходится бежать: в фойе наперебой предлагают туры по кладбищам, целые экскурсионные пакеты, где уже все включено: цветы, ладан, мескаль и маленький pan de muerte, хлеб смерти в форме человечка, с ручками, ножками и тельцем из теста.

– Pan de muerte, – в ужасе бормочет Бабетта.

Перед одним немецким турагентством на черной доске – расписание «Дней мертвых», план экскурсий:

Первый день, 30 октября: души утопленников и убиенных.

Второй день, 1 ноября: души детей.

Третий день, 2 ноября: души взрослых.

Значит, Фриц и Альфред должны вернуться сюда второго ноября. Куда они вернутся? В гостиницу? В «Каса Мария», посидеть с Бабеттой и Флорианом на диване, посмотреть вместе телевизор? «Но ведь мертвые приходят только к тому, кто верит в их возвращение, – подавленно, удрученно, мучительно размышляет Бабетта. – Домой, хочу домой».

Она оглядывается: вокруг почти одни огромные американки в неряшливых шмотках. Вдовы, видимо. Года на два постарше Бабетты, не больше. Как одержимые, они штудируют планы кладбищ, что-то записывают, раскладывают по сумкам фотоаппараты, бутылки с водой, крем от солнечных ожогов.

«Как же я на них похожа, – думает Бабетта в отчаянии, – тоже хочу найти утешение, когда утешения нет».

Она пишет письмо Томасу из интернет-кафе, сидя в жестяной будке на Сукало.

Почему ты мне не отвечаешь? У меня такое впечатление, что я громко ору в звукоизолированной комнате и, как идиотка, жду эха. Это мое последнее послание. Мне надоело.

На этом месте компьютер зависает. Бабетта не в состоянии справиться с ним сама и обращается за помощью к соседке – молодой немке, чья белая как снег кожа сплошь покрыта татуировками: на икре – вишни, на плече – скелет, его огромная костлявая рука обнимает другое. Бабетта разглядывает барышню, как книжку с картинками.