Текст книги "По ту сторону синей границы"

Сзади кто-то хихикнул.

Фрау Тиль перевела взгляд на задние парты.

– А что ты скажешь, Ронни? Почему мы называем это проступком?

– Не знаю, – пробормотал тот.

– Так…

Фрау Тиль пошла между рядами.

– Можно ли брать что-нибудь у классового врага? Кристиан?

– Нет, – ответил тот.

– Та-а-ак. А почему?

– Потому что это отвратительно – брать что-нибудь у классового врага. Это тяжелый проступок.

– Совершенно верно! Трое ваших одноклассников показали вам очень плохой пример. Им должно быть очень, очень стыдно!

Вместо того чтобы дать ей выговориться, Андреас щелкнул пальцами.

– Это был не классовый враг, а симпатичная блондинка.

Кто-то опять хихикнул.

Фрау Тиль пошла пятнами и стала красная как рак.

– Никакой разницы тут нет! Классовый враг многолик!

Сакси поднял руку и начал нести пургу про голодающих детей в Африке.

Но фрау Тиль резко его оборвала:

– Вон из класса, Йенс Блум! Это просто неслыханно – сравнивать борьбу африканских народов за освобождение с вашей нездоровой тягой к западным сладостям! Вон, немедленно!

Йенси медленно побрел к двери, подтягивая, как обычно, сползающие техасы.

– А вот от тебя я такого не ожидала, Ханна Кляйн, – рявкнула она на меня.

Я по-прежнему сидела, уставясь в парту.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

– На какой вопрос отвечать?

– Сабина, давай ты!

– Ханна должна была ответить, что детям ГДР не нужны подачки из капиталистического зарубежья, – застрочила та как из пулемета.

Фрау Тиль кивала в такт.

– Никакие это не подачки из зарубежья! Это просто вещи, их можно купить в магазине здесь у нас, в ГДР.

– Что ты такое говоришь? – фрау Тиль ошеломленно смотрела на Андреаса.

– Нужны только правильные, настоящие деньги.

– Что-о-о?! Ты хочешь сказать, валюта ГДР, валюта страны-члена Совета Экономической Взаимопомощи[11]11
  Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ) – межправительственная экономическая организация, объединявшая в 1949–1991 годах страны социалистического лагеря под руководством СССР.


[Закрыть] – это деньги ненастоящие?!

Андреас уставился на парту, не поднимая глаз. Светлые волосы свесились на лицо.

– Мы ждем ответа!

– Не совсем настоящие, – упрямо повторил он.

Фрау Тиль задохнулась от возмущения.

Я вспомнила деда, которого страшно раздражали теперешние деньги, он называл их «фантиками» и «жетончиками». «Игрушечные деньги для игрушечных людей» – его любимая присказка у кассы в универсаме. И у меня сорвалось с языка:

– Они как игрушечные.

Тут терпение у фрау Тиль лопнуло окончательно.

– Вон! Вы оба! И после урока – немедленно к директору! Это просто неслыханно!

Директор Шнайдер, прихрамывая, расхаживал перед нами и толкал речь о достижениях социализма и о том, как это ужасно, что мы дали классовому врагу нас унизить. Он велел нам встать перед его столом: мы стояли и смотрели, как он затачивает карандаши, один за другим, потом ломает их и снова затачивает…

Все это закончилось тем, что в наших дневниках появились жирные замечания красными чернилами.

* * *

Вокруг – непроглядная тьма.

То и дело вблизи проплывают моторки. Они не оставляют попыток нас найти! Из темноты приближается тарахтение мотора, звук нарастает, но ничего не видно: передо мной и вокруг – только черная вода.

Плыву вслепую, в шуме моторов не слышу собственного дыхания. Потом все стихает и возвращается плеск воды. Глубоко вдыхаю, раскидываю руки в стороны, отдаюсь воле волн. Бороться с ними бесполезно – все равно проиграешь.

Волна меня поднимает, опускает и снова поднимает. Одна, вторая, третья… вверх – вниз, вверх – вниз…

Волна подходит справа, оттуда, где была лодка, следующая – спереди, потом слева.

Лодки вокруг нас, их несколько, а может, и всего одна.

Странно. Вышли на охоту, а свет не зажигают. Так они нас запросто переедут и не заметят.

Андреас плывет рядом, шнур между нами натягивается редко. Андреас держит темп, разве что иногда чуть отстает. Можно только радоваться, что он вообще способен плыть так быстро, – тренировался-то он совсем недолго. Честное слово, не ожидала!

Ощущение натянутого шнура странным образом придает уверенность. Так я хотя и не вижу Андреаса, но знаю: он тут.

Понятия не имею, как далеко мы уже отплыли, ощущение расстояния стерлось.

На тренировке все просто – считай себе дорожки: восемьдесят, сто, сто двадцать. Четыре километра, пять, шесть…

На последней тренировке я проплыла не меньше ста пятидесяти дорожек – семь с половиной километров.

Здесь, в открытом море, все по-другому и гораздо труднее: плыть надо не останавливаясь, бортика, как в бассейне, нет. Только течение, ветер и волны. И вода, затекающая в трубку.

В правой икре возникает боль, приближается судорога. Но сделать ничего нельзя. Если меньше нагружать правую ногу и больше работать левой, легко сбиться с курса, придется его выправлять, на это уйдут лишние силы.

Вдруг в черной воде появляется множество зеленых точек, они везде – и спереди, и снизу. Такая красота, как во сне!

Про морское свечение мы проходили по биологии. Когда микроорганизмы плавают в глубине, трение о воду вызывает в них химическую реакцию, и возникает свет. Тогда кажется, что все море светится.

Оборачиваюсь, смотрю назад, – позади по темной воде тянется светлый мерцающий след. Зеленые точки вспыхивают рядом с ластами Андреаса, как будто звезды спускаются с неба в море и за нами возникает наш собственный Млечный путь.

Шнур тянет за запястье, надо плыть дальше. Несколько энергичных гребков – и я нагоняю Андреаса. Спасибо планктону: его свечение помогает разглядеть стрелку компаса. Она показывает на север. Может, нам повезло, и мы уже выплыли из трехмильной пограничной зоны? Когда рассветет, мы увидим корабли. Только бы не пограничные моторки!

Уже сейчас чувствую, как тяжело плыть кролем и поднимать руки из воды, часто перехожу на брасс. И конечно, двигаюсь медленнее, чем хотелось бы.

Андреас не отстает. Надеюсь, он знает, как распределить силы. Надо бы поговорить с ним об этом, но не хочется его отвлекать – так сосредоточенно он плывет. Это очень хорошо – быть «в потоке», ни о чем не думать, просто плыть. Главное – помнить, что это не продлится вечно.

Мы справимся! Мы сможем! Просто надо делать все как на тренировке: держаться, не концентрироваться на усталости, смотреть только вперед. Еще дорожка, еще одна… Представляй себе дистанцию поэтапно, всегда говорил Ульрих. Не думай о всех десяти километрах целиком – только о следующих ста метрах, потом еще о ста. И так пока не проплывешь половину пути. Потом все пойдет легче.

Еще год назад я ведь тоже представить себе не могла, что когда-нибудь проплыву от Кюлунгсборна до Варнемюнде. Больше двадцати километров. И плыла-то я все время вблизи берега – не сравнить с тем, что сейчас. Это было всего месяц назад. Андреас тогда заболел и остался дома. В Кюлунгсборн со мной приехал дед, потом он отправился дальше в Варнемюнде и ждал меня с одеждой у вышки № 3. Тогда-то я и узнала, что такое судороги, когда плывешь в холодном море и рядом нет бортика, за который можно ухватиться и передохнуть. От перенапряжения меня тогда стошнило, бр-р-р! И шею купальником натерло.

Интересно, что сейчас делает дед? Наверняка спит. Но скоро проснется, еще до рассвета. И примется разгадывать кроссворды.

Только бы Андреас продержался! Пловец он неопытный, зато отважный.

Отвага эта – от отчаяния. Зимой он вдруг сказал, что с него хватит. Ничего удивительного – они от него не отставали. На Ростокском моторном заводе[12]12
  Ростокский моторный завод производил дизельные двигатели для судов. Росток являлся крупнейшим портом и центром судостроения ГДР.


[Закрыть] мы были белыми воронами. Все знали, что мы из двенадцатилетки[13]13
  Двенадцатилетка – выпускная школа, завершающая ступень среднего образования в ГДР, включавшая 11–12 классы.


[Закрыть] – видишь ли, «элита» попала на производство! Рабочие считали нас зазнайками и воображалами, но это было совсем не так, мы старались со всеми поладить. Некоторые нас помнили еще по школьным временам: мы тогда раз в две недели приходили сюда на производственную практику и часами скребли напильником какую-нибудь деталь. Со скуки отпускали разные шуточки: вроде того, что социалистическому производству без поддержки школьников не обойтись, трудящимся самим норму выполнять не под силу.

А через год, когда нас с Андреасом прислали на завод уже как в ссылку и надо было каждый день приходить туда на работу, школьная практика аукнулась нам по полной программе. Рабочие нас чаще всего игнорировали, но, если мы что-нибудь делали неправильно, насмехались и шпыняли. Один раз я пожаловалась мастеру, но он только пожал плечами:

– Чего уж тут плакаться! Пенять можешь только на себя. На пустом месте из школы на завод никого не отправляют.

Во время обеденного перерыва Андреас всегда сидел один, никто с ним не разговаривал. Приятного в этом было мало, но можно было хотя бы спокойно перекусить.

Зато меня в покое не оставляли. Товарищ Ханнес, например, каждый день осведомлялся, не хочу ли я после смены зайти к нему «в гости». Остальные, слыша это, только ухмылялись. Иногда он тащился за мной после работы до самой двери моего подъезда. Я ужасно его боялась. Все бы отдала, только бы снова очутиться за партой!

Никогда бы раньше не подумала, что захочу этого, ведь в первый школьный день в одиннадцатом классе мне там совершенно не понравилось. Я никого не знала. Из моего старого класса в двенадцатилетку за полноценным аттестатом перешел только Томас, но его определили в параллельный класс. Одноклассников нарочно разделяли, чтобы они не кучковались.

Все дрожали от страха, как бы не выгнали, к чему-нибудь придравшись, и старались вести себя тише воды ниже травы. Никто не шутил, как раньше, и не смеялся. Учителя внушали, что вот теперь-то и начинается «серьезная» учеба. Мы сидели, словно языки проглотив, не издавая ни звука. На переменах выходили на школьный двор и мрачно бродили по нему, как арестанты в тюрьме.

Но все равно там было лучше, чем на заводе с его мерзкими товарищами ханнесами. Маме я про заводские проблемы ничего не рассказывала: у нее и без того забот хватало после того, как меня выгнали из школы. А папа вообще ничего не замечал и хотел только одного – чтобы от него отстали. Ему выписали новое лекарство, и теперь даже Джек Лондон был ему неинтересен – он просто выгонял меня из своей комнаты.

Если нас теперь поймают, мы попадем уже не на завод, а прямиком в тюрьму. И все станет еще хуже. Гораздо хуже.

От холодного воздуха в легких колет. Но дышать как-то надо. Эта боль мне знакома по тренировкам в открытом бассейне. Иногда мы там плавали даже в ноябре, но тогда холодным был только воздух, а вода – теплой.

Здесь в море все холодное – я мерзну, хотя и двигаюсь.

Интересно, у Андреаса так же? Скорей всего, он и не представлял толком, что его ждет. Предупредить я его, конечно, предупредила, но сначала, когда в середине зимы он озвучил мне свою безумную идею, я даже не восприняла ее всерьез. А это была не простая болтовня – Андреас говорил абсолютно серьезно.

Добраться вплавь на Запад через Балтийское море? Невозможно! Нереально!

Андреас начал тренироваться как бешеный. Поначалу я ничего об этом и слышать не хотела. Но в какой-то момент стало ясно: одного я его не отпущу!

Разве можно его бросить? Я же ему нужна! Да и он мне тоже!

Без него даже один-единственный день на заводе представить себе невозможно, так что и выбора у меня особо не было. Времени в запасе у нас оставалось немного. Тренировки зимой, весной, летом, а в конце августа – старт. Переплыть Балтику! Сначала это представлялось совершенной фантастикой. Но время шло, и идея становилась все более реальной и осязаемой. Через несколько недель план созрел. Все равно других вариантов у нас не было.

Так почему бы и не попробовать?

– Хватит ждать чуда, – повторял Андреас. – Возьмем все в свои руки!

Когда я ему сказала, что поплывем вместе, он страшно обрадовался. И передумать я уже не могла – нельзя было отнять у него эту радость. Не раз меня с головой накрывал страх, хотелось все бросить, отказаться от этой затеи, но – нельзя. Андреас на меня положился. У него и выбора-то не было, ведь от него все отвернулись, даже родители. Он просто не мог тут оставаться.

А кто же за ним приглядит? Ведь пловец он не самый опытный.

Хоть бы скорее рассвело.

Хоть бы они нас не нашли!

Ведь им известно, куда мы плывем.

Устроили нам черт знает что, а не жизнь, да еще и не выпускают из своих лап! Уж отстали бы, в конце концов!

Вода все холоднее. Пальцы ног я почти не чувствую.

От перчаток толку уже никакого – они не греют, а только мешают плыть.

Стягиваю их и отпускаю. Куда их унесет?

Когда-нибудь должно взойти солнце и согреть воздух.

Надо смотреть вперед. Настанет день, и станет легче.

У нас есть цель!

Эта мысль помогала нам уже зимой. Когда есть цель, все воспринимается по-другому. Происходящее вокруг уже не так сильно угнетает, когда знаешь: это не навсегда.

Когда мы приняли решение бежать, Андреас мгновенно переменился, стал таким, как раньше, снова после долгих недель подавленности смешил меня до слез, как в детстве, – тогда он чего только не выдумывал. Однажды на пустом уроке мы сидели в классе без учителя. Андреас подтащил свой стол к стене и забрался на него. Прямо перед ним висел портрет Эриха Хонеккера[14]14
  Эрих Хонеккер (1912–1994) – немецкий государственный и политический деятель, Генеральный секретарь (генсек) ЦК Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) с 1971 по 1989 год.


[Закрыть]. Я отлично помню эту сцену: Андреас в клетчатой сине-белой рубашке, светлые локоны и хитрая улыбка. Вынув изо рта жвачку, Андреас налепил ее прямо на нос генсека.

Помню, что после уроков мы пошли бродить по городу. Андреас переживал из-за записи в дневнике про его «вызывающее поведение». Домой идти не хотел, боялся отца. Мы пошли к валу, стали там играть. Потом вырыли в кустах ямку, чтобы похоронить в ней дневник с дурацкой записью. Андреас решил соврать отцу, будто потерял дневник.

Пока копали землю, нашли солдатскую каску, в которой лежала часть черепа. И еще – нижнюю челюсть с семью зубами.

Все это мы отнесли к деду на Пауль-штрассе. Он открыл бутылку дешевого коньяка и прочел нам лекцию про вермахт[15]15
  Вермахт – вооруженные силы нацистской Германии в 1935–1945 годах.


[Закрыть]. Потом принялся исследовать челюсть с помощью вилки и заявил, что этот солдат пил слишком много «Вита-колы»[16]16
  «Вита-кола» (Vita Cola) – безалкогольный газированный напиток, созданный в ГДР в 1957 году, аналог американской «Кока-колы».


[Закрыть] и из-за этого потерял много зубов. Опять его дурацкие шуточки! Ясно же, что на войне солдаты «Вита-колу» не пили. Дед еще сказал, что он тоже носил такую каску. Под Сталинградом, пока его не взяли в плен.

Она и сейчас висит у него в коридоре. Когда приходят особо чувствительные гости, вроде тети Эммы, у которой муж погиб в войну, каску приходится убирать, она ее видеть не может.

На свой день рожденья дед уселся за праздничный стол, нахлобучив эту каску, и молча принялся за праздничный торт. Мама начала на него ругаться, а дед отмахнулся и заявил, что он – важный свидетель былых времен и может делать всё, что ему вздумается.

* * *

– Опять он дрыхнет!

Герр Беренс, ответственный в школе за сбор вторсырья, задремал на скамеечке у забора. Повезло!

Мы поскорее смылись со школьного двора и вышли на Карл-штрассе.

– Пусть сами свое вторсырье собирают и вносят вклад в борьбу за мир! – распинался Сакси, размахивая руками. – Самое наитупейшее занятие – звонить в двери и спрашивать: у вас вторсырье есть? Макулатура или стекло? Стекло или макулатура?

Он даже остановился и громко фыркнул от возмущения.

– Бабушка Вульф снова скажет, что ей стеклянные банки самой нужны – для варенья. А старый Шрёдер с Аугустен-штрассе будет всем совать мятные карамельки. Они ужасно противные. Пробовали уже?

– Мы что попало в рот не тянем, – обернулся к нему Андреас. – В отличие от тебя. Ну, чего отстал, тормоз саксонский, догоняй.

Мы взобрались на Вал и теперь спускались по заросшему кустами крутому склону к маленькому озеру, которое в Ростоке все называют Чертовой ямой.

Уже внизу, на поросшем травой берегу, Андреас достал из ранца какую-то книжку.

– Вот, взял в библиотеке. Как раз про нашу Яму!

Мы принялись разглядывать картинки. Стены вала раньше были не такие крутые, а в Яме плавало много лебедей. Андреас стал нам рассказывать, что вычитал в книжке.

– Давным-давно здесь стоял замок, а потом он ушел под воду в Чертову яму. Бронзовая женщина в начале вала – это принцесса. Она была проклята и обречена вечно пить воду. Если только ее кто-нибудь не спасет. Но сделать это можно один-единственный раз в году – ровно в полдень самого долгого дня. Тогда из глубины озера поднимается серебряная чаша. Ее надо наполнить водой и, взобравшись на Чертову гору, опрокинуть через левое плечо. Тогда проклятье развеется.

– С ума сойти… – прошептал Сакси. – Сейчас как раз полдень…

– А еще там сказано, что Чертовая яма бездонна и соединяется с морем.

– Как это? Море же далеко!

Я подняла ивовую ветку.

– Дед говорил, что под Ямой множество тоннелей и бункеров. Только их все затопило, потому что в войну там взорвалась бомба.

– Бомба?! – Сакси аж затрясло. – С ума-а-а сойти-и-и! В книжке про это тоже написано?

Андреас помотал головой.

– А мне отец рассказывал про шахту, которая ведет к подземной узкоколейке. И что бункер на Валу связан с Чертовой ямой.

Мы просидели возле озера больше часа, но из глубин ничего не всплыло. Лишь одинокая утка плавала туда-сюда, глупо на нас поглядывая. В полвторого Андреас сердито швырнул несколько камней в воду.

– Ладно, пошли лучше к бункеру, поиграем там!

Сакси стал взбираться на склон вала.

Вход в бункер прятался за густой порослью. Я протиснулась в отверстие и включила фонарик, который мы еще раньше спрятали в расщелине между кирпичами.

Пахло затхлостью и влагой. Пальцы наткнулись на что-то скользкое.

– Будем искать проход к Чертовой яме?

– Не-е-е! – отозвался Сакси.

– Ну ясное дело, – Андреас залез внутрь вслед за мной.

– А вдруг тут еще бомбы лежат или что-нибудь такое, – пробормотал Сакси. – Я постою на часах у входа. Чтоб вы были в безопасности!

– Храбрец… – покачал головой Андреас.

Луч фонарика заскользил по кирпичам, полусгнившим доскам, чьему-то ботинку и пивной бутылке.

– Видно что-нибудь?

– Язык свой саксонский попридержи!

Мы пробрались дальше по проходу, стало ощутимо холоднее. Дошли до стальной двери, проржавевшая ручка наполовину отломана. Я посветила фонариком, Андреас дернул за ручку. Дверь не открывалась. Только с потолка слетело немного штукатурки.

– Э-эх… – разочарованно протянул Андреас. – Так ничего не выйдет, нужен инструмент.

– Что вы там делаете?

Андреас повернулся и крикнул:

– Эй, Сакси! Мы тут мертвяка нашли в фашистской форме.

– Что-о-о?

Визг Сакси, отражаясь от стен, заполнил весь проход, так что пришлось зажать уши.

– Мы его вытащим, чтобы ты посмотрел! – крикнула я и, осторожно ступая, пошла обратно к выходу.

– Не на-а-адо!

Сакси округлившимися глазами смотрел на меня, рыжие волосы встали дыбом.

Я подсветила лицо фонариком.

– У-у-у-а-а-а!

– Переста-а-ань! – снова взвизгнул Сакси.

– Вот чёрт, тяжелый-то какой! – простонал Андреас. – Сорок лет пролежал, а сохранился отлично.

Я хрюкнула от смеха.

Сакси отступил на пару шагов назад.

– На воротнике можно еще мертвую голову разглядеть!

– Вы ваще-е спятили! Ваще-е!..

Сакси бросился прочь как ошпаренный.

Мы вылезли из бункера. Снаружи было приятно тепло. К рукам прилипло что-то зеленое с подозрительным запахом. И блузка вся в пятнах.

Андреас тоже был весь грязный.

– Фу, меня сейчас стошнит!

Кусты шиповника в отдалении зашевелились.

– Кто не спрятался, я не виноват! – крикнул Андреас.

Я присела на корточки, чтобы завязать шнурок.

– Сакси, выходи!

Ветки шиповника недоверчиво качнулись.

– Да это шутка была, дурень!

Сакси бросил в меня из кустов прошлогодним шиповником, но не попал.

– И скелета никакого не-е-ету?

– Не-а.

Сакси на четвереньках выполз из кустов. Пуговица на штанах была расстегнута. Все ясно – от страха кому-то захотелось писать.

– Ну ты герой.

Андреас отряхивал джинсы. Волосы тоже в пыли.

Сакси достал огромный носовой платок и громко высморкался.

– Охота вам людей пугать!

– Мне домой пора, – сказала я. – Читать вслух.

– Если я не тутошний, так это не значит, что надо мной можно все время издеваться. Это просто подло!

– Какую книжку сейчас читаете? – спросил Андреас, пока мы карабкались по склону вала.

– Опять Джека Лондона, «Дорогу». Там один бродяга едет на поезде по Америке. То под вагоном, то на крыше.

– Лучше я назад в Дрезден уеду, вот тогда посмотрите, рыбные головы[17]17
  «Рыбные головы», или «рыбьеголовые» – ироничное прозвище немцев, живущих на побережье Балтийского и Северного морей.


[Закрыть] чокнутые!

– Бродяге надо все время прятаться, чтоб его из поезда не выкинули. Папе нравится.

– И папаша у тебя тоже чокнутый!

Я развернулась и влепила Сакси пощечину.

– Ну-ка попробуй, повтори!

Сакси схватился за щеку и разревелся. Потом попытался стукнуть меня ногой. Поскользнулся, оступился и покатился вниз со склона. Мы давно так не хохотали, чуть со смеха не лопнули.

* * *

Надо мной – все еще звездное небо. Трудно дышать, в боку колет.

Когда же наконец рассветет? Плавание в темноте отнимает слишком много сил. Я устала, очень хочется спать.

Все, что можно сейчас сделать, – просто плыть вперед, больше ничего.

Андреас рядом, плывет кролем, не так быстро, как в начале. Надо быть начеку, расслабляться нельзя. Пограничные моторки наверняка снова появятся на рассвете. Но пока что рядом никого нет, никто не нарезает круги вокруг нас. Лодки ведь тоже не могут находиться везде одновременно, море – оно большое.

Вдруг ощущаю укол стыда. Вспомнила, как тогда у Чертовой ямы ударила Сакси. Он потом долго дулся и со мной не разговаривал. Ну ляпнул что-то не подумав, бывает. Он ведь не знал, почему я читала папе вслух, – просто для того, чтобы побыть с ним рядом. Всех остальных он обычно выпроваживал из своей комнаты. А вот слушать Джека Лондона ему нравилось. Когда надоедало, он натягивал одеяло на голову, и я понимала: пора уходить.

Когда над папой смеялись, я зверела. Мне и самой было ясно, что с ним не все в порядке, – Сакси просто не нужно было затрагивать эту тему.

На следующий день после приключений у Чертовой ямы с папой что-то случилось.

Как будто услышав слова Сакси, он совсем съехал с катушек и прямо в пижаме, прихватив сберкнижку, отправился в сберкассу. Я увидела его случайно, когда мы с Андреасом возвращались из школы.

Мы помчались за папой и потащили его из сберкассы домой, хотя он изо всех сил сопротивлялся. На глазах у всех остолбеневших посетителей. Конечно, в таком странном одеянии он бы никаких денег не получил.

По дороге папа выкрикивал, что ему срочно нужно на паром из Ростока в Гесер. У здания Штази он остановился и отдал честь часовому. Тот, к счастью, не обратил на это внимания. Или просто не знал, что делать с двумя школьниками и мужиком в пижаме. Но зато папе помахала какая-то проходящая мимо старушка, и он очень обрадовался. Вернувшись домой, он сразу лег на кровать.

– Я хотя бы попытался, – сказал папа, когда я принесла ему таблетку и укрыла одеялом.

Сейчас даже трудно представить, что раньше он ходил на работу, как все люди. Когда они с мамой познакомились, с ним все было совершенно нормально, она мне рассказывала. Папа преподавал в университете марксизма-ленинизма. Дед утверждал, что от этого у него крыша и поехала. Но это чушь! Марксизм-ленинизм – предмет, конечно, зверски скучный, но с ума от него уж точно не сходят.

Прямо передо мной медузы, их много, они светятся. Задеваю одну из них и тут же отдергиваю руку: ощущение неприятное. Плыву дальше, двигая только ногами.

Раньше мы часто бросались медузами на пляже, и мне они всегда были противны. А в воде они совсем другие: движутся по-королевски неторопливо, то надувая, то сдувая купол и отсвечивая в темноте синим. Такая красота! Даже трудно поверить, что состоят медузы на девяносто восемь процентов из воды. И наверняка не мерзнут.

Но к пляжам подплывать им не стоит. Там за них примутся дети: выловят из воды и закопают под песчаный замок. Оставайтесь лучше в открытом море, вот как мы.

Папа тоже иногда становился похожим на медузу. Когда начинался приступ, он неподвижно лежал на полу, мускулы становились как тряпочки: если в этот момент взять его за руку, а потом отпустить – рука со стуком упадет на пол.

Меня он не понимал и не узнавал – глядел отсутствующим взглядом. И лежал. Просто лежал, не вставая. Если так продолжалось несколько часов, мама вызывала «скорую». Папу увозили на другой берег Варно в Гельсдорф, в психиатрическую больницу, и держали там неделями, потом все-таки разрешали снова забрать домой. Мы везли его на нашем синем «Траби»[18]18
  «Траби» (разг. от «Трабант») – марка восточногерманских микролитражных автомобилей, которая стала одним из символов ГДР.


[Закрыть] – тихого, с остановившимся взглядом, раз от раза все сильней лысеющего. И таблеток ему прописывали все больше и больше.

Я вздрагиваю, сердце начинает биться как бешеное. Прямо передо мной – нечто темное! Что это?

Да это ж моя рука! Вдруг ее стало видно в черно-серой воде.

Это означает только одно: скоро рассвет. Наконец-то!

Перестаю грести, поднимаю голову из воды. Андреас чувствует натяжение шнура, тоже останавливается. Вокруг очень тихо.

Смотрю на восток. Солнце еще не взошло, небо темное, но на воде уже лежит нежный розовый отблеск, сгущающийся к горизонту.

– Светает.

Голос у Андреаса хриплый. Мы плывем дальше.

Море постепенно меняет окраску. Вода становится светлее, прозрачнее.

Плыву сквозь туман. Видимость всего несколько сантиметров, но это начало дня. Дальше будет легче.

Будет видно, куда мы плывем. И мы будем видеть друг друга. Уйдет страх потеряться в темноте, если шнур вдруг развяжется.

От этой мысли мороз по коже.

Вода уже темно-серая.

Теперь нас могут заметить. Нужно только следить, чтобы это оказались правильные люди. Скоро доплывем до международных вод, там наши шансы повышаются. Сдаваться нельзя, надо держаться, надо время от времени делать передых, следя за тем, чтобы нас не снесло. Может быть, нас заметит западногерманский паром.

Вода начинает чуть светиться в предрассветной дымке.

Когда я вытягиваю руку в гребке, ее видно до самых кончиков пальцев. Останавливаюсь, поднимаю голову.

Вот-вот рассветет!

Резко сдвигаю очки с прикрепленной к ним трубкой книзу, глубоко вздыхаю. Как приятно не чувствовать давления чашечек очков.

Андреас перебирает руками в воде, чтобы не снесло течением. Наконец-то я его вижу – первый раз после ночи. Он смотрит через плексиглас очков, медленно их стягивает. Вид у него измученный, лицо бледное, под глазами круги. Ничего удивительного – при таком-то напряжении.

– У тебя усталый вид, – говорит он.

Пытаюсь улыбнуться, перевожу взгляд на горизонт.

Передо мной серебристые волны Балтики – необъятный простор, завораживающий и пугающий одновременно. На востоке на фоне еще по-ночному темного неба наливаются темно-красным облака. Солнца не видно. Пока еще не видно.

Я почти стою в воде, медленно шевеля ластами, и не могу отвести взгляд. Вот сейчас, сейчас это произойдет…

Андреас тоже не отрываясь глядит на восток.

На горизонте появляется сверкающая полоса, она растет, становится все шире, и вот возникает ослепительное сияние, полукругом расходящееся по воде.

Я зажмуриваюсь – свет такой яркий, да еще и соленая вода щиплет глаза.

Вверх медленно поднимается окутанный серым облаком огненный шар. Сквозь него пробиваются лучи, небо загорается оранжевым, розовым, желтым и красным.

Наконец-то рассвело! Лодок не видно.

Резиновая шапочка сползла набок. Поправляю ее, натягиваю покрепче на лоб, снова надеваю очки.

Андреас мне кивает.

Мы плывем дальше.

* * *

Дед стоял в коридоре, одетый в темно-зеленый шерстяной костюм.

Седые пряди он зачесал поперек головы, между ними просвечивала розовая кожа.

Мама закатила глаза:

– В этом костюме ты был еще на нашей свадьбе!

– Точно!

– Не хочу ехать, – сказал папа.

Он только недавно вернулся из психушки и был похож на сонную муху.

– Нет, ты поедешь, – сказала мама и бросила на кровать папины черные лаковые туфли. – Ну же, вставай! Покатаемся на машине.

Папа откинул одеяло и встал. Кататься он любил. Мама смотрела, как он одевается. В черном платье и жемчужном ожерелье она была похожа на печальную принцессу.

Мы с папой залезли на заднее сиденье «Траби», дед сел рядом с мамой. Она разрешает ему сидеть спереди, потому что он был суперстар.

Я открыла учебник немецкого – к следующему уроку задали выучить наизусть балладу Шиллера «Ивиковы журавли». Дело двигалось туго.

Мама повернула ключ, в моторе что-то недовольно заскрежетало, но он завелся.

– А где это – Регий? – спросила я.

– В Сибири. Стратегического значения не имеет, – ответил дед.

– Чушь, – оборвала его мама. – Это где-то в Греции, детка.

Папа сиял, как всегда, когда мы ездили по Ростоку на машине. То и дело тыкал пальцем в окно и комментировал:

– Дворец спорта и конгрессов. Я туда часто хожу смотреть гандбол! «Эмпор Росток» – отличная команда!

– Бред, – фыркнул дед. Он был прав, папа еще никогда в жизни не был на гандболе.

«Траби» снова издал какие-то странные звуки.

– Социалистическое качество! – мрачно прокомментировал дед. – Мы за Лизелоттой едем?

Мама кивнула.

– А Акрокоринф тоже там?

– Конечно. В балладе ведь всё происходит в Греции.

Я читала дальше, а папа громко объявлял, мимо чего мы проезжаем: Карл-Маркс-штрассе, Дюрер-плац, Коперникус-штрассе.

– А пританы – это кто? К которым «люди кинулись»?

– Начальники, – сказал папа. – А вот вокзал Клемента Готвальда!

– Может, хватит уже? – сказал мама раздраженно.

Дед фыркнул:

– Вроде нашего Политбюро, детка. Все очень даже просто.

На аллее Ленина мы остановились.

Лизелотта, или, как ее обычно называли, тетя Лило, опираясь на палку, уже ждала нас возле подъезда. В седых волосах застрял ярко-красный цилиндрик бигуди – перед прогулкой по променаду тетя явно прихорашивалась.

Я захихикала. Дед вышел из машины и, придерживая тете переднюю дверь, поприветствовал ее:

– Расфуфырилась-то как!

Лило вздрогнула и, кряхтя, втиснулась в нашу малолитражку. На заднем сиденье сразу стало тесно: тетя толстая, к тому же у нее палка.

– Погоди-ка! – мама перегнулась через водительское сиденье и вынула из волос Лило бигуди.

– Спасибо, деточка!

Лило спрятала бигуди в сумочку, а потом наклонилась ко мне, да так близко, что стали видны красные сосудики и один черный волосок у нее на подбородке.

– А что ты такое интересное читаешь, деточка?

– Шиллера.

– Бассейн «Нептун»! – объявил папа.

– В «Нептуне» у меня тренировки, – сказала я. – А где Фокида и Авлида?

– Да господи боже мой, в Греции!

Мама нажала на газ, «Трабант», взревев, прыгнул вперед.

Тетя Лило показала на мой учебник:

– Шиллер такой романтичный! Почитай нам, пожалуйста, что-нибудь вслух.

По-моему, она перепутала Шиллера с Гёте, но я все равно начала читать – с четырнадцатой строфы, до которой уже дошла.

Их руки тощие трепещут,

Мрачно-багровым жаром плещут

Их факелы, и бледен вид

Их обескровленных ланит.

Я остановилась и посмотрела на тетю Лило – она недоуменно глядела на меня. Я продолжила:

И, к привиденьям безобидны,

Вокруг чела их, средь кудрей,

Клубятся змеи и ехидны

В свирепой алчности своей[19]19
  Ф. Шиллер. «Ивиковы журавли». Пер. Н. Заболоцкого.


[Закрыть].

Тетя Лило неодобрительно покачала головой.

– Да уж, весьма романтичненько, – пробормотал дед.

Мама нажала на тормоз:

– Приехали.

Мы остановились перед Новым кладбищем. Тетя Лило заплакала.

– Ну будет, будет. – Дед наклонился в проем между сиденьями и потрепал ее по колену. Только теперь до меня дошло, куда мы приехали и зачем: хоронить дядю Макса, мужа тети Лило.