Текст книги "Розы мая"

Перед каждой группой в академии инструкторы ставят такой вопрос: почему труднее найти того, кто убивает реже? Ответ складывается из многих частей. Растянутый во времени шаблон труднее идентифицировать. Детали сигнатуры теряются. Импульсивный убийца торопится и оставляет следы. В случае с серийным ждать совершения им ошибки приходится иногда очень долго.

Про себя Эддисон считает, что все сводится к контролю. Чем длиннее временной промежуток между убийствами, тем лучше контролирует себя преступник, тем тщательнее планирует. Тот, кто убивает раз в год, не спешит, его не гонит отчаяние, и у него меньше шансов облажаться. Кто терпелив, тот не тревожится из-за того, что его поймают.

Эддисон нетерпелив. Он уже слишком долго ждет того момента, когда сможет сказать Прие, сказать родственникам жертв, что ублюдок, убивший их дочерей и сестер, схвачен. У него нет ни малейшего желания добавлять к стопке папок еще одну, вносить в список еще одно имя. Вот только он не уверен, что этого удастся избежать.

Ведь уже практически март.

Ее зовут Саша Вулфсон, и в первый раз ты видишь ее, когда она едва не разбивает кабриолет своего дяди. Верх опущен, и свежий весенний ветер треплет волосы и бросает ей в лицо. Она вдруг съезжает на обочину, чтобы собрать их в узел на затылке, и смеется.

Какой чудесный смех…

Дядя тоже смеется, подает ей шарф и терпеливо объясняет, как переходить с одной полосы на другую и встраиваться в поток движения, рассказывает про слепые зоны. Он учит ее вождению.

Неделями ты следуешь за этим смехом – через уроки вождения, пешие прогулки после школы и уикенды, которые она проводит с семьей, занимающейся ландшафтным бизнесом. Как же хорошо у нее получается с цветами! И они всегда с ней, в ее волосах. Родители постоянно поручают ей тонкую, деликатную работу: протянуть тонкие, ломкие стебли через деревянную решетку, пересадить с места на место самые хрупкие растеньица. Больше всего ей нравятся сады с бабочками, иногда она плетет корону из жимолости.

Ты ловишь их аромат, когда она проходит мимо, и крохотные цветки белеют в пламенеющих волосах.

Ее сестра – оторва, это ты знаешь. Учится в колледже и трахает все, что стоит. Бедные родители, вздыхают соседи. Ночные звонки из полиции, наркотики, пьянство, разбитая машина. Но у них хотя бы есть Саша.

Есть хорошая девочка, которой они могут гордиться.

Но ты ведь знаешь, что бывает с девушками, когда они становятся старше. Дарла Джин была хорошей девушкой, пока с ней не случилось такое. Сорайда не поддалась соблазнам и теперь надежно защищена от них, но Ли… Ли Кларк всегда была порочной, и без нее мир стал лучше. Когда Саша получит водительские права и уедет на своей собственной машине, кто знает, какой номер она отколет?

Нет. Пусть ее родители не справились с воспитанием старшей дочери, но с Сашей они все сделали как надо, и она отплатит им тем же. Пусть знают, что Саша навсегда останется хорошей девушкой. Они это заслужили.

Уже почти лето, и сегодня на ее голове пышная корона из жимолости; местами ее волосы сплелись с веточками, и вот корона уже балансирует в рискованном положении между элегантностью и буйством. Но ты ведь читал сказки. Ты знаешь, что придет принц, и вот уже невеста более не невинна. Поцелуи бывают разные: один – чтобы пробудить, другой – чтобы исцелить, третий – чтобы сохранить. Принцессы становятся королевами, и не было еще королевы, которая не заслуживала бы костра.

Огненные волосы, потемневшие от пота, убегают из-под короны и прилипают к шее и горлу. Саша работает на цветочных клумбах возле церкви. Выпрямляется, потягивается, идет к темной, молчаливой церкви – попить и немного остыть.

Ты следуешь за ней, потому что знаешь, что случается с принцессами, когда они не защищены от мира…

Потом ты срываешь цветок с развалившейся короны и кладешь его себе на язык. Сквозь медный привкус крови просачивается сладковатый аромат жимолости.

Март

Погода не столько теплеет, сколько шагает размеренно от бо́льшего холода к меньшему. Такие перемены, в общем-то, и не замечаешь, потому что холод есть холод, пока он не падает ниже точки замерзания или не поднимается до прохлады, а потому не важно, где именно он в этом промежутке. Но цифры упрямы и стоят на своем: действительно теплеет.

Спрятав лицо за высоким воротником пальто, так что видны только глаза, мама твердит, что цифры врут.

Я-то к холоду привыкла – шахматы, прогулки пешком, опыты с камерой. Хотя одежды на мне столько, что я по-прежнему чувствую себя матрешкой, но теперь кончик носа теряет чувствительность не так быстро. Я заворачиваюсь вокруг маминой руки и прижимаюсь к ней, чтобы поделиться теплом.

– Напомни, почему я это делаю? – Мамин голос звучит глухо из-под шарфа.

– Потому что это была твоя идея?

– Ну, это глупо. Ты же умная, почему ты меня не остановила?

– Если я умная, то почему повторяешь это снова и снова на протяжении одной недели?

– Справедливо. Мы – две дурехи. – Она пританцовывает на месте, пока мы ждем, когда же наконец загорится зеленый, и я невольно раскачиваюсь вместе с ней. – Мне недостает зелени.

– Я предлагала тебе домашнее растение.

– Если оно сделано из ткани или пластика, то это не растение. – Мама смотрит на свои толстые перчатки и вздыхает. – Мне снова нужна грязь под ногтями.

– До отъезда во Францию надо запастись семенами. – Хотя, если подумать… – Только сначала выяснить, можно ли на законных основаниях ввозить семена в другие страны.

– Дурацкий закон.

– Инвазивные виды, мам. Это реальная проблема.

– Бархатцы – проблема?

– Бархатцы всегда проблема.

Мы останавливаемся на травянистом островке посредине автостоянки. Павильон на месте, одна сторона брезента свернута, верх порезан. Наверное, какие-нибудь сексуально озабоченные подростки искали уединения и не смогли подлезть. А вот обогревателей и генератора, к которому они были подключены, нет. Сегодня воскресенье, и ветераны не пришли.

– И ты сидишь здесь в такую погоду? – недоверчиво спрашивает мама. – Ты ведь даже одеваться не любишь.

– Пижама – тоже одежда.

– Чтобы выходить из дома?

– Вообще-то нет, но дело не в одежде, а в людях.

– Моя бедная антисоциальная девочка.

– Я не антисоциальная. Я – антиглупая.

– Одно и то же.

– Как у тебя на работе?

– Я умею хорошо лгать.

Я не рассказываю маме мои шахматные истории, потому что ее интерес к игре держится на нулевой отметке. Просто держу ее в курсе, когда и куда ухожу, и на этом данная тема разговора исчерпывается.

А вот про Лэндона рассказываю, поскольку он все еще таскается за мной в «Старбакс». Продолжения, правда, не следует, и это уже кое-что. Мама, похоже, поставила в известность Эддисона, потому что мне вдруг пришла эсэмэска с вопросом, действительно ли голубой – мой любимый цвет, или я просто чувствую, что он репрезентативный, что в нормальных условиях было бы странно, если б за этим не следовал вопрос, остаюсь ли я по-прежнему правшой. Я ответила, что мой любимый – солнечно-желтый, но не потому, что это так на самом деле, а потому, что интересно посмотреть, найдет ли он желтый «Тазер».

– У меня сейчас соски отмерзнут.

Посмеявшись, тащу маму за собой по траве в направлении магазина.

– Ну, тогда пойдем поедим.

После ланча отправляемся в «Крогер» – за покупками. Мама подумывает угостить своих подчиненных в офисе, что вполне нормально, если только мероприятие не потребует использования духовки, тестосмесительной машины, мерных чашечек или консервных банок.

Мы с Чави всегда были близки с мамой. Между мамой и другом всегда пролегала четко проведенная линия, и если ситуация приближалась к этой линии, она всегда и без колебаний становилась на сторону мамы. Но до этой линии могла быть – и была, и есть – и другом, и мамой. После Чави и, может быть, что еще важнее, после папы линия чуточку сдвинулась. Она осталась, она проведена так же твердо и никем не оспаривается, но территория, где мама еще и друг, сестра и заводила, намного увеличилась. Думаю, Вик верит мне едва ли наполовину, когда я утверждаю, что мама и есть самая большая причина моих неприятностей в школе. Говорит, это ее влияние, а не она сама.

Я-то знаю лучше. По меньшей мере в семи из десяти раз именно мама, приходя в школу, устраивала там скандал. Я более склонна спускать оскорбления, но мама не такая, особенно если они идут от учителей.

Но что мне абсолютно нравится в маме…

– Две такие прекрасные леди, как вы, должны улыбаться!

– Мужчина, сующий нос куда его не просят, должен пойти в задницу!

…она терпеть не может пустопорожнюю чушь. Ни от посторонних, ни от себя самой. И дело не в какой-то вредности, хотя она может отшить любого, если сочтет, что нужна именно такая реакция, а в искренности.

Мама – самая большая причина того, что я могу признать себя сломленной и знать, что это нормально.

Мы берем печенье «Ореос», сахар, сливочный сыр, шоколадную крошку, жирные сливки и пергаментную бумагу, потом решаем, что, ладно, можно купить одну новую миску для смешивания и не чувствовать себя при этом глупо из-за того, что не лезем за своей собственной, а потом идем на дальнейший компромисс и прихватываем огромную чашу для попкорна с цветными линиями и точками, придуманную человеком, явно совершившим путешествие за грань сознания. Такой уродливой чаши у нас не бывало, и я добавляю к ней походную керамику.

Изумительно.

Покупаем еще молока, о чем начинаем жалеть сразу же, как только выходим из магазина.

Мама ноет всю дорогу до дома, добавляя в голос пронзительных ноток, что неизменно высекает из меня смешки, и выдавая одну за другой уморительные нелепости. Мне было, наверное, лет восемь, когда она впервые продемонстрировала это в ресторане, где какая-то малышка устроила чудовищную истерику. Папа высказался по адресу родителей девочки, которым следовало бы лучше ее контролировать, и мама устроила такой концерт с притворными причитаниями, что папа сдался и заказал выпивку.

Их брак срабатывал не всегда, но даже когда срабатывал, оставалось загадкой, как это получилось.

Почтовый ящик – выйти и проверить его вчера никто из нас не удосужился – забит по большей части мусором, но в нем два конверта: большой с бумагами из школы, которую я буду посещать в Париже, и обычный от Инары. Второй я сую в карман – прочитаю позже.

Маме о письмах я ничего пока не сказала, потому что она наверняка передала бы информацию Эддисону, и такая новость подтолкнула бы его к нервному срыву.

Когда он сказал, что пара Бабочек, если уж им светит сгореть, подожгут весь мир, я предположила, что одна из этой пары – Инара.

– Прия, посмотри.

Мы останавливаемся как вкопанные. На переднем крыльце – завернутый в ярко-зеленую бумагу букет жонкилии. Цветы разные, одни полностью желтые, другие – желтые с белыми лепестками. Ближе к основанию они перехвачены белой крученой лентой, a выше, где букет расширяется, на нем красуется бант из такой же белой ленты.

Всего стеблей с полдюжины, но объем увеличивается за счет многочисленных бутонов. Цветы появляются у нашей двери не впервые. После смерти Чави их было полным-полно на нашей веранде. Все приносили цветы и еду. Как будто мы могли съесть эти продукты до того, как они испортятся. Бо́льшую часть цветов пришлось выбросить, поскольку даже оставшиеся источали такой густой аромат, что в доме стало трудно дышать. Дышать вообще было трудно в те несколько первых недель, а благоухание только ухудшило ситуацию.

Последние, однако, появились с год назад, в Омахе, когда кто-то у мамы на работе узнал о Чави. Этого человека быстро убедили не обсуждать ни с кем – и прежде всего со мной и мамой – данную тему. Но здесь в курсе дела только Ганни, а у него нет моего адреса. К тому же, думаю, он и не стал бы посылать цветы. А до Омахи был… Сан-Диего. И тоже жонкилии.

– Мам, подожди.

Она останавливается с уже протянутой рукой и вскидывает брови, когда я достаю из кармана телефон.

– Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

Мама отступает и машет рукой – мол, валяй, – позабыв, что держит в руке пакет с молоком и бакалеей. Бакалея аккуратно падает на дорожку. Я стягиваю перчатку, чтобы сделать несколько фотографий, а потом подхожу ближе и приседаю перед букетом. Между стеблями кто-то положил карточку. И даже не карточку, а небольшой, грубовато вырезанный картонный прямоугольник. Не снимая перчатку, вынимаю карточку из букета. На ней всего лишь одно слово – Прия. Написано ярко-синими чернилами. Почерк выглядит незнакомым, но буквы как будто слегка вдавлены в бумагу и поблескивают, что ассоциируется у меня с дешевыми ручками вроде тех, которые покупаешь по три бакса за дюжину с тайной надеждой, что они потеряются или достанутся какому-нибудь воришке.

Ярлычок доставки отсутствует. Когда флорист отправляет цветы, к ним прикладывается карточка или ярлычок с инструкциями о доставке.

Именно по такой карточке мы идентифицировали отправителя в Омахе. Держа карточку перед букетом, делаю еще несколько снимков, потом собираю цветы и продукты. Мама растерянно молчит. Мы проходим в кухню, где я и показываю ей карточку.

Лицо ее застывает. Отодвинув продукты, она молча раздумывает, потом говорит:

– Итак, он здесь.

– Может быть, – неуверенно соглашаюсь я. – Жонкилии мы и раньше получали.

– Да, в Сан-Диего. – Она вскидывает бровь. – Ты ведь, конечно, хорошо помнишь, что еще случилось в Сан-Диего.

Я хмуро смотрю на нее.

Мама лишь пожимает плечами. Такт она приберегает для работы и то лишь тогда, когда без этого никак не обойтись. В личной жизни такая мелочь нисколько ее не волнует.

– Мы получали их и в Бостоне, – напоминаю я. – После того как Чави связали с другими делами, нас засыпали ранними цветами.

– Так ты полагаешь, что это какой-то поклонник убийцы?

– Полагаю, нам нужно допустить такую возможность.

Она смотрит исподлобья на цветы, которые я вместе с оберткой отправляю в раковину.

– Скажем об этом Тройке из Куантико?

– А уже есть что сказать? – Я провожу пальцем по ребру телефона, обдумываю имеющиеся варианты. Как в шахматах, где думаешь не только о том ходе, который собираешься делать. Думать надо вперед – на три, пять, восемь ходов, как они войдут в контекст всей игры. – Мы не знаем, значат ли они вообще-то что-нибудь.

– Это может быть Лэндон?

– Может быть. Не исключено, что жонкилии – простое совпадение.

– Тебе не кажется, что это было бы расширенным толкованием понятия «совпадение»?

– Твою дочь убили менее чем в миле от дома.

– Принято, – вздыхает мама и начинает разбирать покупки, взяв время на раздумья. Маме почти всегда есть что сказать, но когда появляется возможность сделать паузу перед ответом, она пользуется ею.

– Скажи Эддисону, – говорит мама, убрав одни покупки и поставив другие возле плиты. – Это либо сталкер[14]14
  Здесь: сталкер – человек, осуществляющий навязчивое преследование кого-либо.


[Закрыть], либо убийца. Так или иначе, ФБР придется вмешаться. Если они окажутся здесь с самого начала, всем будет только лучше.

Я прислоняюсь к ней, кладу голову ей на плечо, как на подушку, и жду.

– Если это он, если он действительно нашел нас снова… Одно дело – оставлять вопрос нерешенным, когда за него взялись другие…

– Почему ты думаешь, что сейчас решить вопрос можем мы?

– Пока еще я так не думаю, но если это все же он, то у нас есть шансы. Шансы даже выше, если ФБР будет в курсе дела. Отчасти в курсе, – добавляет мама. – Вообще-то я уверена, что им необязательно знать все.

Для мамы наилучшим решением проблемы было бы увидеть убийцу Чави мертвым, у ее ног. В моем представлении присутствует фраза «вы арестованы», после которой ублюдку зачитывают его права.

Обычно так.

Некоторой осведомленности о других делах было не избежать – отчасти из-за вопросов, которые задавали нам агенты ФБР, отчасти из-за средств массовой информации, придерживавшихся того мнения, что мы должны быть в курсе.

Потом случился Сан-Диего.

Наверное, мы могли бы продолжать изображать неведение, но на тот момент это было не только глупо, но и вредно. Поэтому мы с мамой взялись за изучение других убийств, старательно отделяя правду от теорий диванных детективов или фанатов.

Дело не в том, что мы скрывали что-то, что узнали от наших агентов, а скорее… Ладно. Они всегда были очень осторожны в своих вопросах. Они так старались не обременять нас информацией о других смертях…

Чави была нашим грузом, и мы несли его, но так просто в случаях с серийным убийцей чувствовать, что ты носишь на сердце всю нить жертв… Так просто ощущать вину за смерть каждого, кто ушел после твоего любимого и близкого… Когда о Чави сообщили в общенациональных новостях, мы получили открытки от семей Сорайды Бурре, Мэнди Перкинс и Кирстен Ноулз. И тогда же возникло это чувство, иррациональное, но сильное: почему я не могу предоставить информацию, которая помогла бы поймать его? Не столько что такого я сделала, из-за чего убили мою дочь или сестру, сколько что я сделала не так, из-за чего его не остановили.

Чувство вины бессмысленно, оно просто есть.

Я ношу имена тех, других жертв, но не из чувства вины, а скорее печали и ярости. Наши агенты старались защитить нас от лишних ран, неизбежных в случаях с серийными убийствами, но не из-за них мы сломлены, не из-за них не всегда реагируем так, как от нас ждут.

– Как ты собираешься это сыграть? – спрашивает мама.

– На самом деле неважно, какие именно это цветы; тот факт, что доставивший их знает, где мы живем, – вот проблема.

– Значит, ты намерена сказать правду. Это что-то новенькое…

Только мама может считать, что поделиться порцией имеющейся информации означает сказать правду.

Я отбираю самые четкие фотографии, на которых есть и мы обе, и цветы, и отсылаю Эддисону с припиской: Это было у нашей двери, когда мы вернулись домой после прогулки.

Ответа нет, и мы с мамой переодеваемся и идем на кухню – делать трюфели из «Ореос». Примерно через час, когда мы уже сидим на диване и ждем, пока все остынет, чтобы продолжить, звонит мой телефон. Рингтон особенный, закреплен исключительно за Эддисоном. «Плохая репутация» Джоан Джетт – звучит вполне подходяще.

– Привет.

– Это жонкилии? – спрашивает он. Запыхался.

Бросаю взгляд на маму и включаю громкую связь.

– Да, они. А это важно?

– Может быть.

– Ты тяжело дышишь.

– Бежал. Тебе раньше кто-нибудь присылал жонкилии?

Он говорит тоном агента. То есть задает вопросы, и только потом я могу попытаться что-то прояснить. Тон этот нравится мне не всегда, но я понимаю, почему это важно.

– Сан-Диего и Бостон.

– Какие-то другие цветы в Сан-Диего ты получала?

Мы с мамой переглядываемся.

– Да. Но какие именно, уже не помню.

Мамины брови сдвигаются на дюйм вверх, но она молчит. Никогда раньше я не говорила Эддисону заведомой лжи. И, думаю, мне это не нравится.

– Ты писала об этом Чави?

– Писала, но надо просматривать дневники.

– Поищи, пожалуйста, когда будет возможность. И ярлычка доставки не было?

– Только карточка. Брала в перчатках, – добавляю я.

– Я направлю к тебе кого-нибудь из денверского отделения. Пусть заберет цветы. На всякий случай. Ты ведь не выбросила их, нет?

– Лежат в раковине.

– Раковина сухая?

Мама фыркает.

– Ну конечно. Как будто мы посуду не моем.

Короткая пауза. Наверное, Эддисон решает, нужно или нет отвечать на это. Не отвечает. И правильно делает.

– Сколько, по-твоему, тебе понадобится времени, чтобы найти нужный дневник?

– Не знаю. Дневники в нескольких коробках, и порядок там не ночевал.

– На то есть какая-то особенная причина?

– Мы с Чави перечитывали их время от времени, а потом клали куда попало. Некоторые тетради держали под рукой. Я до сих пор так делаю.

Похоже, я только что разбила его страдающее сердце, на что указывает затянувшаяся пауза. Я видела его рабочий стол – как и столы Мерседес и Вика, – и пусть эти коробки не в полной мере те адские создания, которых рождает Мерседес, они и недалеки от них.

– Постарайся найти побыстрее, – говорит он наконец. – Если успеешь прислать список полученных ранее цветов до возвращения агента, это может помочь. Если нет, просто отправь его мне поскорее.

– Теперь-то скажешь, в чем дело?

– Пять лет назад ты говорила, что не хочешь ничего знать о других делах? Все так и осталось?

Мама сжимает мою ногу под лодыжкой. Немного слишком сильно. Но я не возражаю.

Даже не знаю, почему колеблюсь, – разве что опасаюсь, что, сказав немного, выдам все, а есть вещи, знать которые ему совершенно необязательно. Есть вещи, которые мы с мамой должны понять, планы, которые должны составить, и мы думали, что у нас будет больше времени.

Мы предполагали, что что-то случится – может быть, даже надеялись на это, – но не ждали, что это случится так скоро после нашего приезда.

– Дай мне поговорить с Виком, – говорит Эддисон, не дождавшись моего ответа. – Ему в любом случае надо знать об этом новом повороте. А ты подумай и, как будешь готова, сообщи мне. Если решишь, что хочешь знать, поговорим лично.

– Понятно, – шепчу я, изображая напуганную девочку, какой и должна быть. И была бы, возможно, – будь я чуть сообразительнее.

– Как только узнаю имя агента, которого к тебе посылают, сразу же сообщу. Обязательно проверь его удостоверение. И найди тот дневник.

– Мы думали на одного мальчишку в Сан-Диего. – Мне самой неприятен этот тонкий голосок. – Я занималась кое с кем, и он вроде как запал на меня. Мы посчитали, что цветы – его рук дело, он отказывался, а когда мы переехали, все прекратилось. Мы не придали этому значения и не видели никакой связи…

– Прия, я ни в чем тебя не обвиняю. – Тон мягкий, заботливый, хотя Эддисон и клянется, что неспособен на нежности. – Ты и не могла знать, что это может что-то значить. Но я очень рад, что ты рассказала об этом. Мне надо позвонить Вику и в денверское отделение. Имя сообщу эсэмэской, о’кей? И позвоню сегодня попозже вечером.

– Хорошо.

Разговор заканчивается, и какое-то время мы с мамой остаемся на диване и смотрим в телефон; там какой-то фильм с тонущим Леонардо Ди Каприо. Потом мама качает головой; волосы выскальзывают из ее растрепавшейся косы и падают, обрамляя лицо.

– Прия, любовь моя, пора принимать решение. А пока давай перенесем коробки вниз и разберем их по порядку. Если они даже и не попросят копии, им во всяком случае понадобятся даты доставки.

– Что, по-твоему, мне нужно сделать?

Мама долго молчит. Потом встает с дивана, тянет за собой меня и обнимает так крепко, что мы покачиваемся, стоя на месте, чтобы не задохнуться.

– Я не стану принимать решение за тебя. Ты – моя дочь, и я всегда буду поддерживать тебя, соглашаться с тобой и давать советы, но не указывать, как быть. Ничего подобного. Ты – самостоятельный человек, и тебе придется самой делать выбор, с которым можно жить.

– Думаю, прежде чем решать, нам надо точно знать, что все это значит. Цветы могут означать многое другое.

– Тогда подождем. – Она целует меня в щеку, почти в ухо. – Соберем всю информацию, какую только сможем, а потом уж решим.

Сталкеры бывают разные, и тот факт, что я надеюсь встретить среди них убийцу, вызывает волнение, для которого у меня нет даже определения.

Он ощущает на себе взгляд Вика, тяжелый, озабоченный и задумчивый, с самой малой толикой интереса. Какой бы серьезной ни была ситуация, Хановериан будто находит что-то забавное в том, как он меряет шагами комнату.

Однако Вик и сам не может сидеть спокойно, когда какая-то важная деталь занимает – или почти занимает – свое место в мозаике. Он замирает, а Эддисон продолжает кружить.

Рамирес постукивает ручкой по столу, и эта безумная дробь начинает громыхать прямо в его чертовом мозгу.

Достигнув стены, он разворачивается, чересчур резко, и видит, как Мерседес сжимается и осторожно кладет ручку рядом с блокнотом. Потом ему еще станет неудобно за то выражение, которое отпечаталось на его лице. Может, он даже извинится. А пока хорошо уже то, что стук прекратился.

Они все в конференц-зале, ждут ответ из денверского отделения. Эддисон в футболке с пятнами от пота и тренировочных брюках, ветровка брошена на спинку стула. Вик в джинсах, более непритязательных, чем обычно, но заляпанную краской фланелевую рубашку сменил на чистую поло буквально за пару минут до появления в офисе. Рамирес…

Черт, ей можно посочувствовать. Она совершенно явно была на свидании, пусть даже и дневном, когда позвонил Вик. Должно быть, и волосы завила – видно, что естественная волнистость сражается с аккуратными завитками, – и платье надела, и туфельки на шпильках, которые никогда не носит на работе, даже если в этот день им положено лишь заниматься бумажной работой да отвечать на телефонные звонки. Впрочем, жаловаться Рамирес не стала и вообще не упомянула о сорванном свидании – сорванном, может быть, лишь из-за чересчур тревожной реакции Эддисона.

Пожалуйста, пусть это он, обжегшись на молоке, дует на воду.

Телефонная консоль на середине стола пронзительно звонит. Вик наклоняется, тычет пальцем в кнопку.

– Хановериан.

– Вик, это Финни. Они в порядке. Немного потрясены, чуточку раздражены, если я правильно понял, но в порядке.

Все трое облегченно выдыхают. Конечно, они в порядке. Угрозы еще нет, есть только возможность таковой. И, если подумать как следует, не приходится удивляться, что мать с дочерью немного раздражены.

– На что это похоже? – спрашивает Вик. Он хорошо знаком с Финни, когда-то они были напарниками. Эддисон об этом не знал, но как только Шравасти сообщили, что переезжают в Хантингтон, Хановериан ввел в курс дела Такаси Финнегана, имея в виду, чтобы рядом был кто-то, кто может помочь, если понадобится.

Теперь ясно, что такого поворота никто не предвидел.

– Карточка чистая, отпечатков нет. На оберточной бумаге, с внешней стороны, тоже ничего, – докладывает другой агент. – Сейчас бумагу развернули и исследуют в лаборатории. Цветы могли прийти откуда угодно: от флориста, из бакалейного, из частной оранжереи, другого города – кто знает. Проверь почту, там фото ее дневников.

Рамирес разворачивает свой лэптоп к Вику. Эддисон обходит стол и наклоняется к экрану. Фотография загружается.

– Вот дерьмо, она не шутила, – бормочет он. Видеть столько тетрадей в одном месте ему еще не приходилось.

– И это только ее, – говорит Финни, и даже Вик тихонько присвистывает. – Дневники сестры сложены отдельно.

– То есть списка других цветов, которые она получала, у тебя нет, – делает вывод Вик.

– Нет, но она приводит дневники в порядок. Уж и не знаю как. Все тетради выглядят по-разному, никаких ярлычков я не видел. Дат тоже нет, кроме первой для каждого года.

– Датирована не каждая тетрадь?

– Нет, только те, где начинается новый год.

– Мы можем поставить камеру над входной дверью? – спрашивает Рамирес и трогает ручку, но тут же смотрит на Эддисона и кладет руку на колено.

– Мисс Шравасти придется обратиться за разрешением. Домом владеет и сдает в краткосрочную аренду ее компания. Для внесения каких-либо изменений требуется согласие собственника. Пока в доме имеется стандартная система с датчиками на окнах и двери. Начнут пользоваться ею.

– Начнут? – эхом отзывается Вик.

– Они живут в районе с низким уровнем преступности. Люди там чувствуют себя в безопасности и вполне довольствуются замками. У меня есть сотрудник из Хантингтона – попрошу его зайти к Шравасти и подключить систему. Он же поможет с установкой камеры, если они получат разрешение.

Хановериан откашливается в руку.

– Будь осторожен, когда обратишься с этим предложением к Дешани.

– Уже обратился, – усмехается Финни. – Арчер, пока учился в колледже, работал в «Гик скуод»[15]15
  «Гик скуод» (англ. Geek squad) – дочерняя компания корпорации «Бест бай», владеющей крупной сетью магазинов бытовой электроники и сопутствующих товаров.


[Закрыть]. Любую систему устанавливает быстрее, чем другие прочитывают до конца инструкцию. Ты сам говорил, что Шравасти прошли через ад и все еще держатся. Склонен полагать, они на многое способны. – Агенты в Куантико слышат щелканье клавиш, короткий звонок, извещающий о поступившем сообщении. – В следующий раз, когда пойдет к шахматистам, Прия постарается сделать снимок того парня, что к ней привязался. А мы его сразу проверим. Надеюсь, выясним фамилию и соберем кое-какие сведения.

– Посмотри, не бывал ли он поблизости от Сан-Диего, – сухо говорит Вик, и Финни усмехается.

– Мозги у твоих дам работают. Впечатляет.

Хановериан улыбается и качает головой.

– Пожар они не устроят, но поплясать вокруг огня, чтобы погреться, не откажутся.

– Дешани и пожар устроит, – в унисон поправляют его Эддисон и Рамирес.

Праведное негодование их напарника тонет в очередном приступе астматического смеха из громкоговорителя.

– Знаешь, у меня такое же впечатление. Страшная женщина, и она это знает.

Потерев ладонями щеки и лоб, Эддисон опускается наконец в офисное кресло. Соленый пот, выступивший после долгой пробежки, въелся в кожу, и лицо раздражающе зудит.

– Тебе нужно, однако, кое-что знать. – Финни переходит на серьезный тон.

Вик тяжело вздыхает.

– После этой фразы ничего хорошего уже не бывает.

– Разумеется, не бывает, поэтому я и использую ее как предупреждение. – В громкоговорителе шуршит бумага.

– Ладно, выкладывай поживее.

– Сегодня я ввел мяч в игру, потому что воскресенье и спрашивать разрешения не понадобилось, но завтра мне влетит по первое число и дорогу нам серьезно перекроют.

– Почему?

– Я, случайно, не упоминал, что у нас несколько недель назад сменили шефа отдела?

– Какое отношение…

– Это Марта Уорд.

– Вот дерьмо.

Эддисон и Рамирес вопросительно смотрят на старшего напарника. Ругается Вик далеко не каждый день, даже на работе, – просто перестал, когда дочери подросли и стали, в своей детской невинности, повторять всякие интересные слова.

– Ладно, – вздыхает он. – Поговорю с нашим шефом. Может, удастся подтолкнуть.

– Думаешь, что-то получится?

Хановериан колеблется с ответом.

– Ладно, буду держать вас в курсе, – говорит Финни. – Удачи.

Разговор окончен. Некоторое время все трое молча сидят в наступившей странной тишине. Наконец Рамирес поднимает руки и начинает выделывать нечто удивительное со своими волосами, которые в результате оказываются аккуратно уложены на затылке и скреплены карандашом.

– Марта Уорд? – ненавязчиво спрашивает она.

Вик кивает.

– И что? Может помешать? Из того, что о ней говорят, следует лишь, что она за словом в карман не лезет. Говнистая баба.

– Луженая задница, – поправляет Вик. – Марта Уорд – луженая задница, а профайлинг для нее – религия, и никакие отклонения от шаблона недопустимы. А шаблон во всех случаях один и тот же.

Первым, бормоча под нос проклятия, точки над «i» расставляет Эддисон. Не дождавшись внятного объяснения, Рамирес бросает в него маркер.

– Наш убийца никогда не присылал цветы до убийства, и то, что Прия уже получила их, – отступление от стандарта. Убедить Уорд в том, что это наш убийца, будет непросто.

Вик, помрачнев, снова кивает.

– Четырнадцать лет назад мы с Финни расследовали одно дело – исчезновение детей в Миннесоте. Возраст разный, мальчики и девочки, но у всех каштановые волосы, карие глаза и смуглая кожа. Найти удалось лишь троих.