Текст книги "Метод инспектора Авраама"

– Опросы приятелей и соседей ни к чему не привели?

– Почти ни к чему. Есть у них в доме странноватый сосед, который вчера тоже пришел поучаствовать в поисках и настаивал на том, что он знает Офера лучше всех прочих. Я приглашу его на дополнительное дознание. Может, завтра, после того, как покончим с отцом.

– Это правильно. А кроме того, тебе ведь нужно готовиться к своей поездке, верно? Ты когда едешь?

– Через неделю. И не уверен, что еду. Подумываю это дело отменить.

– С какой такой стати? Это рабочая командировка, рассчитанная на шесть дней. Если расследование продлится, оно может проходить и без тебя. Если оно еще будет лежать на нас…

Авраам не мог поверить, что слышит от Иланы такое, да еще за минуту до того, как ему надо будет покинуть ее кабинет, потому что она торопится.

– Что значит «если расследование еще продлится»? – переспросил он.

– Все мы надеемся, что через неделю уже не будет никакого расследования, так ведь? И ты знаешь, что если дело осложнится, или нам представится, что из дела о пропавшем оно превратилось во что-то другое – скажем, в расследование убийства, – может случиться, что придется организовать специальную следственную группу и передавать это кому-то другому. От меня это не зависит. Особенно если начнется давление со стороны семьи. Может, дело передадут в специальную следственную группу. Я пока попрошу, чтобы это не влияло на твое расследование, и только если дело перерастет во что-то другое, нам придется подумать, что делать дальше. Время есть.

И это как раз тогда, когда инспектору уже показалось, что к Илане вернулась ясность высказываний… Он взглянул на нее настолько прямо, насколько мог, и сказал:

– Умоляю, не забирай у меня это дело. Полчаса назад мне хотелось попросить тебя передать его кому-то другому, но ты ведь знаешь, что это меня раздавит. Это мое дело. Мое расследование с той самой минуты, как мать Офера вошла в участок, и оно должно оставаться моим до тех пор, как я не разыщу мальчишку и не верну его домой.

* * *

У него в распоряжении неделя. Илана сказала это прямым текстом. Если до его поездки не возникнет каких-то решений, то, вернувшись из Брюсселя, он увидит это дело в чужих руках. Даже если и не будет создана специальная следственная группа под управлением кого-то поглавней или дело не передадут в Тель-Авив, кто знает, что за его недельное отсутствие успеет наворотить этот Шрапштейн, и не воспользуется ли он моментом, чтобы оттеснить Авраама от Офера. Мысль о том, что дело закроют именно в ту неделю, когда он будет в Брюсселе, привела инспектора в ужас.

Он поехал в участок через Яффу и остановился у пекарни Абулафии, купить самбусак с сыром. Рейс 382 «Эль-Аль» из Милана прибывает в 10.50 вечера. Можно подождать отца Офера в зале прибывающих и сразу же отвезти его в участок. Или же дать ему провести ночь с семьей и пригласить наутро. А то и просто явиться и постучаться в дверь их квартиры, туда, где Офер был в последний раз перед тем, как исчезнуть. Неплохо бы увидеть там их обоих вместе – и мать, и отца. Хану Шараби Авраам не видел с пятницы. Может, в присутствии мужа она как-то расслабится и еще что-нибудь расскажет про сына. А еще инспектору хотелось заглянуть в лицо отца и представить себе, как будет выглядеть Офер в его возрасте. Хотелось зайти с ним в комнату Офера, усесться рядом на кровать мальчишки, открыть вместе ящики, которые он открывал в пятницу… Сможет ли Авраам, глядя на лицо отца, рассмотреть его сына и увидеть его жизнь более зорко, чем при наблюдении за матерью? Разве это не всегда так? А после беседы с отцом у них в доме он может подскочить к тому соседу. Нужно было раньше вспомнить о нем и назначить с ним встречу, удостовериться, что он будет дома…

Как только инспектор заехал на стоянку участка, зазвонил его мобильник. Номер был незнакомый.

– Могу я поговорить с уважаемым инспектором полиции Авраамом Авраамом?

Полицейский узнал этот голос, хотя не слышал его по крайней мере полгода. И пожалел, что взял трубку.

– Слушаю.

– Привет, Авраам-Авраам, говорит Ури-Ури из Шабак-Шабака. – Смех позвонившего путал, сбивал с толку – этакий детский хохоток. – Звоню вам по поводу пропавшего-пропавшего.

Инспектор отвел машину на стоянку и остался сидеть в ней.

– Вы со мной?… Не обижайтесь! Вы же знаете, я смеюсь только потому, что испытываю к вам дружеские чувства. С тех пор, как израильская полиция поставила на ведущие должности дамочек, следователи стали ужас как чувствительны, вам не кажется?

Авраам терпеть не мог этого человека, хотя никогда в жизни не встречал его. Полгода назад они разговаривали по поводу угонщика машин из деревни возле Шхема, пойманного в Бат-Яме. Общая служба безопасности Израиля, Шин-Бет, забрала это дело у полиции, потому что молодой палестинец подозревался также в незаконном нарушении границы и в принадлежности к террористической организации. Его брат, который был старше его на десять лет, отсиживал несколько лет в тюрьме по политическим мотивам. Уже тогда «Ури из Шабака» разговаривал с инспектором, как хозяин ресторана с последней посудомойкой, притом что небось был младше его и ниже по чину. И когда Аврааму было приказано переслать материалы расследования, собранные в результате многодневной работы, он не посмел возразить.

– Я хотел сообщить вам, что расследование о пропавшем подростке нас не интересует, – заявил Ури. – Мы провели собственные проверки и убедились, что ни о какой террористической акции речи нет. Но если при расследовании у вас всплывет хоть одна арабская буква, немедленно ставьте меня в известность, лады?

– Да, – выдавил Авраам.

– О’кей. Так называемое сотрудничество между различными ветвями безопасности.

Откуда это он звонит? Где на самом деле находится офис «Ури из Шабака»? Авраам Авраам подумал на мгновение, что в Израиле есть еще одна полиция, о которой он почти ничего не знает, – особая полиция, занимающаяся только арабами. Без участков, без номеров телефонов.

– Ладно. Вам чего-то еще надо?

Юношеский голос ответил:

– Да. Еще одно дельце. Сюрприз, приготовил его специально для вас. Готовы? Тут одна пичужка мне чирикнула, что вам непонятно, почему в Израиле не пишут детективов. Я прав?

По спине Авраама побежали мурашки. Не может того быть, чтобы Шабак прослушивал все, что говорится в кабинетах или по телефону у следователей полиции! Не может быть. Наверняка ему рассказал кто-то из коллег инспектора.

– Что? – переспросил он. – Не понял.

– Да. Птичка напела. Так вот, послушайте, мы устроили срочное заседание и обсудили это. И у нас теперь есть для вас официальный ответ. Хотите выслушать?

«Нет, – сказал инспектор про себя, – не хочу».

– Ответ таков: израильская полиция занимается мелочовкой, о которой никто ни говорить, ни книг писать не будет, – продолжил его собеседник. – И полицейские эти в большинстве своем талантами не блещут. Крупные дела переходят к следователям Шабака, а о нас никто ничего не знает. Те же, кто знает, держат язык за зубами. Усекли?

6

К концу рассказа голос пожилой женщины задрожал. Она описала свою мать – как та вылезает из старого автобуса на улице Иерусалима и как проливной дождь хлещет ей в лицо. Иногда в середине предложения женщина замолкала, пытаясь перехватить воздух и выровнять голос, но безуспешно. Может, надеялась, что они решат: она так разволновалась из-за рассказа, а не из-за того, что приходится читать его перед участниками семинара, стоя и вслух.

Зеев не помнил имени этой пожилой женщины, которая, казалось, вот-вот задохнется от волнения. Когда он увидел ее перед началом занятий, первой его мыслью было смыться. В этой комнатушке стояли десять стульев, расставленных по кругу, и она сидела на одном из них. По виду вроде из тех, кто ходит на кружок игры в бридж. Только когда через пару минут после него в комнату вошел мужик, примерно его ровесник, а за ним – две молодые женщины, представившиеся студентками, он решил, что останется.

Ее рассказ, как и ожидалось, завершился смертью старой матери. Как и ожидалось, она села, и на лице ее было теперь успокоение. Аплодисментов не последовало, потому что так было решено с первого занятия. И ни одна рука не поднялась. Все собравшиеся знали, что Михаэль не произнесет ни слова, но все равно уставились на него, сидящего в той своей обычной позе, в какой он всегда слушал, – ссутулившись, уткнув локти в колени, зажав лоб двумя кулаками и спрятав лицо от глаз участников семинара. Все пытались угадать, что он думает, чтобы попасть ему в тон. В комнате стояла тишина, и Михаэль не стал ее прерывать – он даже продлил ее. «Молчание – это важная реакция на рассказ», – сказал он на первом занятии.

– История, конечно, трогательная, но, как мне кажется, текст в яблочко не попал. Он похож на спортивную заметку. – Как и на прошлых встречах, молчание прервал тот мужик, Авнер, ровесник Зеева, который, когда они знакомились, представился журналистом. Уже на первом занятии он взял на себя роль плохого парня и получал удовольствие от дурацких реплик, которые бросал наперекор всем, даже Михаэлю. – Я не верю во внезапную смену чувств, обуявшую героиню в последнюю минуту. Слишком уж как-то механически. На протяжении всего рассказа мать ее злит, и вдруг раз – поворот на сто восемьдесят градусов. Нелогично.

Это была его обычная реакция. Авнер никак не понимал, отчего это люди меняются, и любая перемена в чувствах казалась ему внезапной и механической.

Вот интересно, как бы он объяснил изменения, происходящие в Зееве – то, что с ним творится начиная с прошлой недели? Авни больше, чем когда-либо раньше, терзало сомнение, может ли глубокая внутренняя перемена вообще быть понята. В без четверти восемь он позвонил в секретариат школы и сообщил, что болен, а весь вчерашний день после разговора в дюнах с инспектором Авраамом Авраамом провалялся в постели. Когда после обеда Михаль с Эли вернулись от ее родителей, он лежал в лихорадке. Спал. Может, и бормотал что-то во сне. Ночью Зеев проснулся, налил себе чаю с молоком, уселся в гостиной и стал ждать. Вокруг была тишина – три часа ночи, время, когда любой скрип из другой комнаты громом прокатывается по нервам. Очень постепенно он осознал, что со времени беседы с Авраамом и того дурацкого высказывания прошло больше двенадцати часов, а за ним никто не пришел и, видимо, уже не придет. Он мог бы подготовиться к занятиям, но все же решил пропустить работу. Мысль о ментах, входящих к нему в класс, вызвала оторопь. Он видел в своем воображении, как его в наручниках ведут по школьному двору, и из всех высоких окон на него пялятся учителя и ученики. В пять утра Зеев вернулся в кровать.

Почти весь день он провел в Тель-Авиве. Сходил на исторический английский фильм в кинотеатре «Лев». Был не в силах вернуться домой: по воскресеньям Эли нянчила теща…

Одна из студенток бросилась на защиту пожилой женщины:

– Что вы такое говорите? Ясно, что у нее есть причины для перемен. Она вспоминает то, что случилось в автобусе!

– А она что, не помнила? – возразил Авнер. – И почему вспомнила именно сейчас? Это должно как-то вытекать из текста, разве не так?

Михаэль все еще молчал. И Зеев тоже не произнес ни слова. Он еще ни разу не заговорил на занятиях – и пока что не писал рассказов, а только наблюдал да чирикал разные замечания в своей черной тетради. Ему казалось, что его отмалчивания по поводу рассказов других участников семинара вызывают у них любопытство. Может, и у самого Михаэля, который, когда они после прошлого урока разговорились в машине, ненастойчиво порекомендовал ему прочесть на семинаре что-нибудь из своего творчества. Это было неделю назад. То есть до Офера, его матери, инспектора Авраама и до звонка в полицию о поисках в дюнах. Авни еще не знал, расскажет ли что-нибудь Михаэлю во время их вечерней езды в машине. Они познакомились всего четыре недели назад, но Зеев чувствовал, что между ними возникла молчаливая симпатия. Которая почти всегда является признаком зарождающейся дружбы.

* * *

Рассказ пожилой женщины начинался со сцены в больнице, у постели умирающей от рака старухи матери. Из слов дочери было ясно, что отношения у них скверные из-за отчужденности и взаимных обид. Она кипит, когда ей приходится менять памперсы сходившей под себя старой женщины. И вот за минуту до смерти матери дочь вдруг припоминает горькую сцену из своего детства. Мать, беженка из Польши, провожает ее в старом синем автобусе до школы, откуда класс должен отправиться на ежегодную экскурсию. Стоит зима. Автобус набит крикливыми детьми, орущими на своем нынешнем иврите кибуцные и израильские песенки, – сцена, рисующая эпоху и подчеркивающая разницу между мамой с дочкой, между польскими эмигрантками и сабрами [7]7
  Сабры – термин, обозначающий евреев, которые родились на территории Израиля.


[Закрыть] – одноклассниками. Мать поднимается в автобус, хотя дочь умоляет ее распрощаться где-нибудь подальше от него. Она настаивает, хочет помочь девочке засунуть рюкзак на полку над креслом. Она тащит большой бидон с борщом, крышка которого завязана веревкой. И этот бидон она тоже пытается запихнуть на полку. Но он падает, а веревка плохо завязана, и густой, красный, кислый борщ выплескивается на сиденье и на застиранную одежку матери, которую дочка крикливо, на ломаном иврите гонит из автобуса: «Уходи отсюда, уходи!» Мать растерянно пробирается к выходу среди хихикающих сабров, бормоча по-польски: «Wybaczmimoją miłość», что означает: «Прости меня, дорогая моя».

* * *

На семинаре снова началось обсуждение, довольно скучное.

Зеев знал, что думает руководитель, и ждал.

Михаэль поднял голову и тихо сказал:

– Меня этот рассказ растрогал.

Авни, несколько удивленный формулировкой, попытался заглянуть ему в глаза, чтобы узнать, правда ли это, так ли уж он расчувствовался. Эти зеленые глаза были устремлены на пожилую женщину, пытающуюся восстановить дыхание.

Собравшиеся смолкли, и Михаэль продолжал:

– Я думаю, у вас есть замечательный талант нарисовать сцену несколькими штрихами. Это удача, и я хочу ее подчеркнуть. Вы на двух с половиной страницах нарисовали четыре образа, совершенно достоверных с эмоциональной точки зрения, потому что мать и дочь в прошлом и мать и дочь в настоящем – это не одни и те же персонажи. Так их и следует видеть – как четырех разных людей. Кроме того, вы дали два плана, очень далекие от друг от друга, без указания точного времени действия, просто отметив их знаками – такими, как, например, современная больничная палата или старый автобус. Многие писатели, известные и знаменитые, на такое не способны.

Колкий выпад, будто направленный прямиком в уши Зеева, смягчил его смущение от похвалы, которой Михаэль наградил пожилую женщину. Из всех присутствующих в комнате один Авни мог осознать остроту этой колкости руководителя, который помещал в приложениях к некоторым газетам едкие рецензии на книги писателей, которые были и старше, и известней его, – например, Авраама Б. Иегошуа. Беседуя с ним в машине неделю назад, Зеев рассказал ему, что читает его критические статьи, и Михаэль ответил, что думает с ними покончить.

– Ничего хорошего из них не выходит, одни неприятности и много обиженных людей, – скромно сказал он.

Теперь голос руководителя семинара по-прежнему звучал тихо, хотя тон его изменился.

– Я хочу сказать вам, что, по моему личному мнению, ваш рассказ мог бы стать еще лучше и сильнее, чем сейчас, а он – это важно сказать – и теперь замечательный, если б вы не сделали того, о чем я говорю с самой первой встречи, то есть если б вы не писали литературное произведение. Еще раз повторяю, так кажется мне. А может, найдутся читатели, которые решат иначе. В вашем рассказе присутствует живая боль, и мне лично кажется: когда боль становится настолько сильной, что ее не вынести, вы бежите от нее в литературу. В так называемую литературу – иными словами, в аналогии и символы. А в жизни нет аналогий и нет символов, типа дождя, хлещущего в лицо матери, или минуты в конце, когда дочь закрывает глаза матери и говорит ей: «Прости меня, дорогая моя» по-польски, иначе говоря, повторяет слова, которые мать сказала ей в автобусе.

В этом крылось глубокое противоречие, которое Зееву трудно было переварить, – противоречие между провокационным выпадом Михаэля Розена и мягкостью и прочувствованностью его речи. Борода руководителя была растрепана, не прибрана, глаза – красными. Когда они на прошлой неделе сидели рядом в машине, от его черной футболки остро пахло сигаретным дымом и потом, а может, и алкоголем. Авни попробовал представить себе квартиру Михаэля, его рабочую комнату. Переполненные окурками пепельницы, кипы книг и полупустые винные бутылки на письменном столе. Розен не пригласит его после этой совместной поездки к себе вечером в квартиру. Но это может произойти в одну из недель, оставшихся до окончания семинара.

Михаэль не спускал мягкого утешающего взгляда с лица пожилой женщины.

– Вам захотелось придать этому рассказу гармоничный финал, и поэтому вы закончили его тем, что дочь повторила слова матери, – продолжал он. – Но, по моим понятиям, конец должен быть другим. В нем нет истинного примирения. Если б примирение состоялось, он не был бы написан. И я думаю, что вам хотелось гармоничного финала, потому что всем нам кажется, что настоящая красота в искусстве заключена в гармонии, а возмущение нелитературно. Но, с моей точки зрения, неважно, что такое литература. Уже на первой встрече я сказал вам, что не могу и не хочу помогать вам писать литературу. Я хочу научить вас писать.

– А что плохого в том, чтобы писать литературу? – спросила одна из студенток. – «Просто так» писать умеет каждый.

– Ничего плохого в этом нет, Эйнат. Это лишь значит, что ты используешь слова и стереотипы кого-то другого. Девочка в автобусе не видела дождя, заливающего лицо ее матери, и я совершенно уверен, что женщина, сидящая возле матери в больнице, не попросила у нее прощения, когда та умерла. Она испугалась. Испытала шок. Смерть – вещь не гармоничная. Это вещь пугающая. А как мне кажется, пугающая вещь – это вещь, которую интересно описать. И я не соглашусь, что писать умеют все. Вспомните, что я зачитал вам на первом занятии, – отрывок из письма Кафки.

Розен закрыл глаза и произнес по памяти:

– «Если книга, которую мы читаем, не ошарашит нас, как оплеуха по голове, зачем же ее читать? Нам нужны книги, бьющие в нас, как катастрофа; книги, вызывающие страдание, как смерть человека, которого мы любили больше себя самого, пробуждающие ощущение, что нас на веки вечные изгнали в темный лес; книги, как самоубийство; книга должна быть топором, прорубающим брешь в замерзшем озере». Обратите внимание: Кафка говорит не о литературе, а о книгах.

Михаэль обвел взглядом слушателей и остановился на Зееве. Может, он увидел то, чего Авни сам еще не знал, – что это момент, когда внутри него родилось творчество? А может быть, это случилось чуть позже, во время их поездки в машине, когда разговоры стали более близкими и интимными, и Зеев почувствовал, что Михаэль Розен пытается что-то ему сказать… Будто уже знает.

Пожилая женщина, которая, видимо, была когда-то той девочкой, что выгнала свою мать из автобуса, после прочтения рассказа пришла в себя и осмелилась возразить Михаэлю. Ей не удалось открыться его словам.

– Это тема, которую вы просили развить. Раскаяние, – сказала она.

– Верно, раскаяние. Но кто же сказал, что в раскаянии есть примирение, или согласие, или красота? Совсем наоборот, лично я вижу в раскаянии душевный надлом, и боль, и ненависть. В рассказе Шофмана [8]8
  Гершон Шофман (1880–1972) – израильский писатель и художник.


[Закрыть] было раскаяние, но там не было примирения, и не было ничего от литературы. А было одно лишь смятение и горечь. – Розен порылся в своем рюкзаке и достал из него синий томик с потрепанным корешком. – Что в этом рассказе имеется, так это насмешка над литературой… Вы помните… рассказчик злится на снег, вернее, на литературное изображение снега, из-за которого он сделался отцом, хотя вовсе не хотел этого, не хотел детей. Читаю: «И из-за чего я попал в капкан? Что сбило меня с толку? Любовь? Большая любовь? Весьма сомнительно. Больше, чем сама любовь, привели к этому все те хитрые штучки, что ее окружают, а иными словами, литература – облака, ветер, снег… да-да, снег, снег, который запудрил мне мозги!» У этого рассказа нет гармоничного конца. Герой раскаивается в том, что привел в мир детей и приговорен прожить свою жизнь с этим раскаянием и с этой горечью.

Пожилая женщина не была способна оценить блестящую речь Михаэля.

– Но я думаю, что у нас с ней действительно произошло примирение, в самом конце, – сказала она.

* * *

Розен задержался в классе – видимо, беседовал со студенткой, которая подошла к нему после занятий. Зеев дожидался его во дворе музея. Настал вечер, и в Камерный театр и Оперу потекли солидные пары.

Михаэль, вышедший через несколько минут с молоденькой студенткой, заметил Зеева.

– Меня ждете? – спросил он.

– До встречи на будущей неделе, – попрощалась студентка.

Руководитель семинара закурил сигарету, которую достал из скомканной пачки.

– Я подумал, что вам, конечно, захочется, чтобы я подбросил вас до дома, – сказал ему Авни.

Они стояли друг напротив друга на ступеньках, ведущих в библиотеку Бейт-Ариэла. Михаэль был высок, его покрасневшие глаза блестели.

– А, спасибо, – сказал он. – Но я к приятельнице.

Однако Зеев быстро среагировал на эту новость:

– Неважно. Я подброшу вас, куда скажете.

– Это совсем в другую сторону, она живет в Яд Элиягу.

Когда на прошлой неделе Авни дождался Розена и предложил подвезти его, он рассказал ему, что живет в северном Тель-Авиве, неподалеку от его квартиры, в северной части Бен-Егуды, на улице, где они и вправду жили до рождения Эли.

– Да ну, чепуха, – сказал Зеев, – сделать крюк нетрудно.

Они пошли к стоянке, где была его старенькая «Даятцу». Михаэль шагал, как хозяин города, и Авни казалось, что он смотрит на огни светофоров и на уличные рекламы, как ребенок, увидевший их впервые. Только ради этой поездки он утром попросил Михаль оставить ему машину, подбросил ее до школы и отправился в Тель-Авив на ней, а не на мотороллере. На сиденье возле водителя и на резиновом коврике перед ним валялись книжки и диски – Зеев убрал их и извинился за беспорядок.

– Вау! – сказал Михаэль. – Да у вас тут передвижная библиотека!

Когда Авни завел мотор, в машине раздалась музыка – струнный квартет Шостаковича. Он вытащил диск из проигрывателя и сказал как будто бы про себя:

– Сейчас не то настроение.

По радио передавали восьмичасовые новости. Креслице Эли Зеев оставил на заднем сиденье. Михаэль заметил его еще в прошлый раз и спросил, сколько у него детей и сколько им лет.

– Один, – ответил тогда Авни. – Почти год, а я все никак не привыкну.

Зеев спросил, как лучше ехать в Яд Элиягу, и они повернули налево, на Эвэн Гвироль, после чего поехали по Иегуда Галеви.

– Сложное занятие, да? Она ничего не поняла из того, что вы говорили, – сказал Авни, и его пассажир удивленно взглянул на него.

– Мне как раз показалось, что встреча удалась. Она меня удивила. Хороший написала рассказ. Надеюсь, это не будет неправильно понято из-за того, что я там наговорил.

Когда они подъехали к перекрестку Маарив, Зеев вместо того, чтобы продолжить ехать прямо, повернул направо, на Дерех Ицхак Саде.

– Неважно, как дальше, – сказал Розен, – развернетесь где-нибудь. Только вы сильно удлинили себе путь. Можете высадить меня здесь… А когда вы что-нибудь прочтете? Я к вам в классе не обращаюсь, потому что не хочу давить.

Зеев жаждал поведать ему, что он чувствует, рассказать, что вот-вот, наконец-то, спустя годы кое-что напишет. Он увидел перед глазами лицо Офера, каким видел его в последний раз, и подумал, как его описать. Эти намечающиеся усики, этот смущенный смех. Уже три дня он знал, что напишет, но все еще не ухватил нужных слов – они крутились где-то на кончике его языка.

– Думаю, что на этой неделе и напишу, – сказал Авни. – Я вроде нашел свою тему. С вашей помощью.

Но Михаэль состорожничал и промолчал. Не спросил ни слова.

– А как вы? Сейчас что-нибудь пишете? – поинтересовался Зеев.

Они стояли у светофора. Розен вздохнул. Его длинные ноги с трудом умещались в маленькой машинке.

– Я пишу всегда, – сказал он. – Но, думаю, вот уже месяцы я не писал ничего, что смог бы предъявить читателю и опубликовать. Потому и согласился проводить семинар. Я надеюсь, что он поможет мне разрешить что-то и в моей собственной работе.

Вздох Михаэля и его исповедь будто сблизили двух сидящих в машине людей. Последнюю книгу Розена, которую он опубликовал два года назад, Зеев читал. Сперва из зависти, вызванной молодостью автора, потом – из-за удивления и восхищения. Всего руководитель литературного семинара опубликовал три книги – два сборника рассказов и короткий роман; и хотя бестселлерами они не стали, их хвалили. Красная футболка Михаэля источала тот же острый запах, что и черный свитер, который был на нем в прошлый раз, и Авни подумал, что, наверное, так пахнет его тело.

– У вас бывают длительные простои, когда не пишется? – спросил Зеев.

– Пишу я всегда, но бывают времена, когда ничего хорошего не выходит.

– А кто решает, что хорошо и что плохо?

– Я.

Авни рассмеялся, а Михаэль остался серьезным, будто в его словах не было ничего смешного.

– А как вы вообще начали писать? – спросил Зеев.

– Даже и не помню. Вспоминаю, что писал еще малышом в начальной школе. Сижу в классе, не слышу ни слова из того, что говорит учительница, и пишу стихи.

Зеев ненавидел этот ответ, часто звучавший в газетных интервью с писателями. Сам он не разрешал себе пропустить ни единого слова учителя, и главным его воспоминанием о начальной школе был страх, что преподавательница задаст ему вопрос.

Розен сделал радио потише и спросил:

– А вы с каких пор пишете? У меня сложилось впечатление, что вы не большой любитель семинаров и что вы хорошо знаете, что и как хотите написать.

Авни был потрясен.

Неужели ему удалось обмануть Михаэля, скрыть от него правду? Или же тот сумел чутьем проникнуть в то, что сам Зеев не мог ухватить, увидел в нем ядро, в существование которого он и сам не осмеливался поверить?

– Да ничего я не пишу; кто вам сказал, что я пишу? – рассмеялся он, чтобы скрыть возбуждение. – На самом деле я в этот класс зашел совершенно случайно. Это не было запланировано. Я проходил мимо Бейт-Ариэлы, увидел объявление и решил заглянуть – не для того, чтобы научиться писать, а больше чтобы увидеть, как это проходит и о чем пишут люди. Я не был уверен, что хочу остаться, – а остался, потому что на меня очень большое впечатление произвело то, что вы сказали на первом занятии. Появилось ощущение, что мне у вас есть чему поучиться. И, думаю, я поучился. Я чувствую, что это приходит.

Это был момент в разговоре, когда Зееву показалось, что он почти готов открыться. Но Михаэль смутился – возможно, он не знал, как принять похвалу, и в машине воцарилось молчание.

Они были в Яд Элиягу, и Розен глядел в окно своими покрасневшими глазами.

– Довольно славный район, – сказал он. – Собираюсь сюда переехать. Плата за съем гораздо ниже, чем у нас там.

– Да, в Тель-Авиве цены заоблачные, – тотчас ответил Зеев.

Минута для откровений была упущена.

– Мы вот тоже собираемся переехать, – добавил Авни. – Хозяин хочет поднять оплату, да и нам нужна квартира побольше, с детской. Сегодня при жаловании двух учителей снять квартиру в Тель-Авиве непросто.

– И куда же вы переедете?

– Может, в Холон… хотя мы еще думаем. Очень трудно расстаться с Тель-Авивом. Мне, во всяком случае.

– Как раз в Холон я бы переехал, – сказал Михаэль. – Это вроде бы то, что надо.

– В каком смысле то, что надо? – поинтересовался Зеев.

– Место что надо для жизни и писательства. Мне осточертело писать про Тель-Авив. Я чувствую, что ищу способ писать просто; а может быть, для того, чтобы писать просто, нужно и жить простой жизнью, среди простых людей… Мне осточертела литературная заумь, но, может, это наивно.

Теперь и Авни ощутил укус жала Розена.

– Вы что, и вправду ненавидите литературу? – спросил он.

– Да нет, нет, – ответил Михаэль. – Надеюсь, не это стало посылом сегодняшнего семинара. Господи, такое чувство, что меня совершенно не поняли! Может, я пришел на взводе, и это передалось и вам… На следующей встрече я обязан исправить это впечатление. Я просто пытаюсь научить вас избавляться от беспокойства о том, что считается литературой, а что – нет, и выражать в произведении то, что на душу ляжет. Самый сильный текст, когда-либо созданный – во всяком случае, с моей точки зрения, – написан не как литературное произведение. Вы знакомы с «Письмом отцу» Кафки?

Зеев постеснялся признаться, что не читал этого письма, и еще сильнее постеснялся сказать, что читал, а потом попасться на лжи. Задал ли Михаэль этот вопрос, потому что уже отнес его к классу простых людей, живущих простой жизнью? Зеев мог бы отболтаться какими-то общими фразами, типа: «Читал, но давно, слово в слово не повторю», – но все-таки решил сказать, что не читал.

– Прекрасно. Я принесу вам на занятия отрывок, – пообещал писатель. – Потому что оно длинное, и есть даже новый перевод. Это письмо, которое Кафка написал своему отцу в двадцатом году… кажется, так; а может, в девятнадцатом, за несколько лет до смерти, и которое к отцу так и не попало. Подумайте об этом: одно из великих произведений, когда-либо созданных историей, написано не в качестве литературного произведения, а в качестве письма, адресованного одному-единственному читателю, но и тот его не прочел. Это потрясает меня всякий раз, когда я об этом думаю. Так вот, мне хотелось бы писать так, будто у моего текста есть один-единственный читатель, которого я хочу потрясти. То письмо начинается словами: «Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь тебя». Невероятно, а?

Именно в этот момент в голове Зеева и возникли первые слова. И идея, которая в эти послеобеденные часы еще не умела себя выразить, как младенец, что еще не способен говорить, вдруг сложилась в ясные фразы, которые только и надо, что перенести на бумагу.

* * *

Дальнейший период сильно отличался от того, что было до и после пятничного звонка в полицию. На этот раз в его действиях не было ни спешки, ни сумятицы. Все делалось в состоянии внутреннего спокойствия. Ни тени страха, который изводил его со вчерашнего полудня и который не прошел до конца, когда Авни проснулся ночью и вокруг была мертвая тишина. Все было как надо, как, по его представлению, и будет, когда он станет читать то, что написал.

Расставшись с Михаэлем, Зеев не сразу отправился из Яд Элиягу домой, а позвонил Михали и спросил, может ли вернуться попозже. Сказал ей, что хочет сходить в кино, – и тут же вспомнил про английский фильм, который смотрел утром, и решил, что перескажет его ей, и ему не придется врать. Он уселся у окна в кафе на площади Масарика и заказал зеленый чай.