Текст книги "Скрытая угроза"

– Две недели назад. Дату я могу проверить.

– И почему же она уехала?

– К отцу. Он болен.

– А когда она возвращается?

– Примерно через неделю-другую. Все зависит от его самочувствия. Вы можете ей туда позвонить, если это необходимо.

Распрощавшись с Сарой, Авраам написал на листке бумаги дополнительное замечание: «Проверить, был ли у звонившей акцент».

* * *

Сразу после обеда, даже не выкурив сигарету, он позвонил Орне Хамо, мамаше, которая забрала сына из этого садика. Эта родительница, в отличие от Сары, была болтушкой и, казалось, только того и ждала, чтобы ее вызвали на допрос. Аврааму не пришлось ничего спрашивать. Как и Хаим, Орна ничего не скрывала. Инспектор сказал, что звонит, чтобы пригласить ее для дачи показаний по поводу муляжа взрывчатки, подброшенного к садику на улице Лавон, и она ответила:

– Вы не представляете, сколько всего я могу рассказать!

Затем Хамо сообщила, что не может явиться в участок прямо сейчас, потому что дома у нее месячная малышка. Но молчать она тоже не может.

– Хочу, чтобы еще до того, как я приду, вы поняли: эта воспитательница – преступница, и будь я покруче, я бы ее прибила! – заявила женщина.

Она рассказала, что с первого дня почувствовала там какой-то непорядок. Ее сыну только год и восемь месяцев, он младше большинства детишек, и поскольку еще ничего не может сказать, она через неделю после открытия садика без предупреждения заскочила туда. Детки были во дворе, сидели в песке без всякого надзора. Орна не увидела своего сына, даже когда вошла внутрь, но услышала его плач. Открыв дверь в туалет, она увидела его в каком-то заплесневелом углу. Он сидел там на маленьком стульчике. Хава Коэн пришла со двора и попыталась что-то объяснить, но из начавшейся перебранки, быстро перешедшей на крик, мать поняла, что ее сынок целыми днями сидит на низком стульчике в углу комнаты или в туалете, и ему не разрешают даже двинуться. Потому что он плакса и, по утверждению воспитательницы, ходит не так хорошо, как остальные дети.

– Я ее не поколотила, но поверьте мне, была на грани, – заявила Хамо и добавила, что, как ей кажется, в этом садике творятся вещи, которые полиции необходимо проверить. И она не сомневается в том, что там есть какая-то связь со взрывчаткой.

После разговора с Орной Авраам закурил на ступеньках, ведущих в участок, – он так долго не держал сигареты во рту!

Этот разговор с мамашей расстроил его. Он стал думать о ее малыше, которого закрывают в туалете без права на выход. И о сыне Сары. О его синяках и о ссадине на лбу. Опасения, связанные с Хавой Коэн, все больше перерастали в отвращение, и инспектору надо было напомнить себе, что ловить в западню следует не ее, а того, кто подкинул чемодан. Но, может, следует получить разрешение у Сабана и начать уголовное дело также и против этой воспиталки?

И тут еще эта утренняя встреча со Шрапштейном, который как ни в чем не бывало уселся рядом с ним в зале заседаний! Будто при последнем расследовании ничего и не случилось. И его улыбочка, когда Авраам напомнил про угрозу по телефону и попросил отнестись к этому расследованию как к чрезвычайно срочному делу. С этой их встречи инспектор чувствовал в себе взвинченность, которую пытался подавить.

* * *

Сдержаться Авраам не сумел. Если б он поговорил с Марьянкой, она уж точно уговорила бы его этого не делать, но Марьянка уехала к родителям, и они договорились, что созвонятся только вечером, когда она вернется. Услышав в трубке женский голос, инспектор только и сказал:

– Илана.

– Привет, Ави, как дела? – отозвалась Лим. – Как прошли праздники?

Авраам постарался говорить так, чтобы его слова звучали небрежно:

– Погоди чуток. У тебя есть минутка времени? Я хотел кое о чем спросить…

Несколько дней назад ему казалось, что в полиции нет человека, которому он доверял бы больше. Это была Илана Лим, принявшая его в отдел расследований, направлявшая его первые шаги, обучившая его почти всему, что он знал и умел. Если был на свете кто-то, от кого он ничего не утаивал, то это она. Авраам сказал, что случайно узнал про отчет, который она написала по поводу дела Офера Шараби, но не спросил, почему она не сказала ему об этом отчете и почему не послала ему копию. Илана помолчала, потом тихо ответила:

– Да, я написала отчет. Ты ведь знаешь, что когда это дело взорвалось, оно наделало много шума, и посыпались вопросы.

В ее голосе не было смущения, но она не сразу ответила на вопрос инспектора, может ли он прочитать этот отчет. В конце концов Илана сказала:

– Мне не положено это делать. Но я его тебе пошлю. Это нормально. Но мне хочется, Ави, чтобы ты, как прочтешь его, поговорил со мной. Я тебя знаю. И не хочу, чтобы ты исчез, не сказав ни слова.

Он тут же вернулся к себе в кабинет, открыл почту и прочел свои записи по допросу Сары и резюме разговора с Натали Пинхасовой, состоявшегося в канун праздника. Когда они запустят расследование об издевательствах над детьми в садике, Натали пойдет первой. И Авраам не сомневался, что она будет с ними сотрудничать. Его глаза остановились на фразе, которую девушка произнесла, говоря о прежней помощнице – что та уволилась за несколько дней до начала года. Может, ей известны еще какие-то детали по поводу того, что происходит в садике?

В полпятого инспектор позвонил Пинхасовой и поймал ее в автобусе по дороге домой. Услышав его голос, девушка испугалась, а как звали предыдущую помощницу, она не знала.

– У меня к вам еще вопрос, – сказал полицейский. – По поводу женщины, которая позвонила в садик в тот день, когда туда подбросили чемодан. Не помните, у нее был акцент?

Этого Пинхасова точно сказать не могла.

– Акцента вроде не было, – проговорила она. – Русского акцента? Кажется, нет. Хотя, может, что-то такое и было…

Внезапно Аврааму пришла в голову новая мысль.

– А сегодня вы не заметили ничего необычного? – спросил он.

– Да нет, – ответила Натали. – Была на улице полицейская машина, но ничего такого вроде не случилось.

– Если произойдет что-то особенное, пожалуйста, поставьте меня в известность, договорились? Любая мелочь. Мне важно знать, не заговорила ли с вами Хава Коэн про эту угрозу по телефону, не упомянул ли кто-то из родителей про взывчатку, ладно? И сообщите мне, пожалуйста, не перестали ли приводить кого-то из детей в садик, не заметили ли вы поблизости кого-то подозрительного – все, что покажется вам необычным.

Орна Хамо тоже не знала имени предыдущей помощницы, но через короткое время перезвонила Аврааму с информацией.

* * *

Вечером, вместо того чтобы ехать домой, он снова отправился на море, где остановился на набережной возле киоска и купил бутылку холодной «Короны». Скинув ботинки и стянув носки, уселся во всей остальной одежде на песок на пляже Буграшов. Неподалеку от него плясал лысый, голый по пояс мужик – плясал медленно, странно, хотя никакой музыки слышно не было. Две пожилые женщины занимались йогой, мимо проносились бегуны…

Перед тем как выйти из кабинета, Авраам набрал номер, полученный от Орны Хамо, и ему ответила какая-то девочка. Он попросил к телефону Иланит Хадад, но девочка сказала, что она уехала. Инспектор спросил, когда она возвращается, и девочка ответила, что не знает. Не знала она, и куда уехала ее сестра.

– Если вам нужно срочно, поговорите с мамой. Она возвращается вечером, – предложила она.

А от Иланы Лим почта так и не пришла.

Море было темным и беспокойным, на горизонте мерцали точечки света от грузового судна.

«Вот бы так уставиться и глядеть…» – подумалось Аврааму.

В каждом расследовании есть миг, когда внезапно кажется, что никогда этой картине не проясниться. Что деталей слишком много и слишком они обтекаемые и далекие друг от дружки, как люди, сидящие на берегу. Все тонет во мраке или в тумане. Но через некоторое время начинают проступать связи, и картина становится ясней. Во мраке вдруг зажигается новая точка света, и она освещает все остальные точки – детали видятся по-другому, приобретают смысл, соединяются друг с другом. Все, что выглядит далеким, вдруг приближается. На этот раз был чемоданчик, и внутри него – бомба без взрывного устройства. Человек убежал, хромая. Фуфайка с капюшоном и угроза по телефону женским голосом. Воспитательница, которая эту угрозу скрыла и, возможно, издевается (а может, и нет) над детьми, включая младенцев, часть из которых еще и говорить не умеет. И были еще странные детали, которые, возможно, и не связаны между собой: подозреваемый, которого уже освободили из-под ареста, уходил из дома только для того, чтобы съездить в больницу и навестить мать, и женщина-иностранка, уехавшая на Филиппины, чтобы поухаживать за отцом… В общем-то, две уехавшие женщины: одна – домой, на восток, вторая – неизвестно куда.

Не в пример прежнему расследованию, здесь море не играло никакой роли. А если так, чего ж он возвращается сюда чуть ли не каждый день?

Полуголый танцор перестал танцевать и подошел к двум дамам, занимающимся йогой. Авраам глядел на эту троицу издалека.

Но у моря и здесь имелось значение, и внезапно он понял почему.

У моря по-прежнему было значение, потому что Офер Шараби все так же оставался где-то в его глубинах. Утопленником. Невидимкой.

– А тебе хотелось бы извлечь Офера из моря? – шепнул самому себе Авраам и улыбнулся.

Ты идиот. Четыре месяца назад отец Офера кинул засунутое в чемодан мертвое тело мальчишки в глубины Средиземного моря. И каков же шанс, что оно обнаружится сейчас?

Инспектор не стал ночью рассказывать Марьянке, что попросил у Иланы отчет о том деле. Не стал он и говорить ни про Офера, ни про море. Вместо этого он рассказал ей о длинном дне и о первом заседании отдела. Она позвонила поздно и куда-то спешила, но захотела все выслушать.

– Так у тебя направление немного прояснилось?

– Не знаю. Может, и нет, – ответил Авраам.

– А что с отцом, которого ты допрашивал?

– Вряд ли он подложил этот чемодан. Впрочем, может, и да… Он вроде высоковат и староват. После того раза я не собираюсь кому-то доверять, и пока что он – единственное, что у меня есть.

Марьянка промолчала, и инспектор добавил:

– Если б ты его увидела, то поняла бы меня.

В общем-то, единственной причиной, почему Авраам после допроса не вычеркнул Сару из своего блокнота, была его супруга. Она уехала, и вызвать ее на допрос было невозможно. А он искал женщину.

Потом он рассказал Марьянке, как в нем все нарастает антипатия к воспиталке и как он собирается открыть против нее расследование сразу, как покончит с этим делом о чемодане. Подруга предупредила его, что антипатия при расследовании – не сильный помощник. Слышать такое от Марьянки было странно – скорее это могла бы объяснить по-английски Илана. Но мужчина промолчал. Убедить его в том, что Хаве Коэн неизвестно, кто подкинул этот чемодан и теперь ей угрожает, было невозможно.

Когда Авраам Авраам спросил, купила ли она уже билет, Марьянка сказала, что нет, что она ищет билет подешевле.

А по их плану следующая неделя должна была стать ее последней рабочей неделей…

Авраам заговорил о подготовке к ее приезду, но Марьянка прервала его, сказав, что обязана выйти, и он не спросил куда. И все же прежде, чем она отключилась, сказал:

– Марьянка, у меня ощущение, что до тебя не достучаться.

– Ну, нам же всегда было трудно говорить по телефону, так ведь? – ответила она.

– Может, и так. Ты ничего от меня не скрываешь?

Девушка не отреагировала на этот вопрос и лишь сказала:

– Ави, мне ужасно нужно идти, ладно? Обещаю, что завтра перезвоню.

6

Уже при выходе из участка у Хаима возник план, хотя его контуры были еще туманны и прояснились лишь через много часов и дней.

На мгновение он забыл, где припарковал машину.

Тело его обмякло от усилий скрыть свои мысли, а руки вспотели. За рулем было трудно сосредоточиться, и он не знал, куда едет. На часах было два – оставалось больше часа до того момента, когда он должен был забрать детей. Сара остановился в тени, в дальнем конце парковки возле соседнего с участком супермаркета. Хаим съел целый бутерброд, потом еще один… Мотор он при этом не вырубал и слушал радио.

Мог ли он предусмотреть прорехи в своей затее? Ведь она составлена не шибко продуманно, когда предусмотрены все возможные подвохи и пути к их преодолению, – скорее это был внезапный выброс эмоций, плод отчаяния, каких-то импульсов, которые частично были ему понятны, а частично нет. Но сейчас из-за того, что случилось, ждать уже некогда.

Инспектор полиции явно подозревает его, в этом нет сомнений. Как и в том, что Хава Коэн на него донесла. Добавить к этому еще ночной разговор с Эзером и те неясности, которые мальчонка ему высказал…

На Хаима вдруг уставились со всех сторон, а он и не заметил. Сторож в форме охранного агентста и в бейсболке стал крутиться среди припаркованных машин, а потом взглянул на него через окно, постучал по стеклу и спросил:

– Ждешь кого-то, дедушка?

Первое, что надо сделать, – это немедленно вернуться домой. И позвонить матери.

Перед тем как поехать, Сара постоял на парковке еще несколько минут, чтобы не привлекать внимания.

* * *

Мать отдыхала в спальне, а телефон стоял возле ее кровати, так что она ответила тут же.

– Всё в порядке?

– Можно привезти к тебе детей?

Хаим знал, что этот вопрос ее напугает, но ведь он все равно собирался ей рассказать.

– Чтобы спали здесь?

– Да. Пару ночей.

– Что-то случилось?

– Не по телефону. Расскажу, когда приеду.

– Встану что-нибудь им приготовить, – сказала пожилая женщина.

Дома рубашонки и штанишки, которые Сара повесил на веревку, высохли. Он сложил их и упаковал в баул, который они брали к его матери на праздник. Эзер удивился, когда отец явился на машине, но до садика Шалома они ехали, почти не разговаривая. Хаим лишь спросил его, как было в школе.

– Хорошо, – ответил мальчик.

Последним уроком у него была физкультура. Он был в майке и шортах, а тело у него было влажное от пота и разгоряченное.

– Учили что-то интересное? – спросил Хаим.

– Нет, – сказал Эзер.

После этого отец бросил его расспрашивать.

Он решил, что встречи с Хавой Коэн не избежать, и сперва даже подумал, не послать ли вместо себя Эзера, чтобы тот забрал Шалома. Когда Хаим вошел, она сидела во дворике и раздавала еще остававшимся детям дольки очищенных от шкурок яблок. Как всегда, воспиталка заметила отца Шалома, но сделала вид, что не видит его. По плану следующее, что ему надо было сделать, – это поговорить с ней, но не сейчас. Сара не сомневался, что вызван в полицию по ее доносу. Видимо, это она слила им, что именно он подбросил чемодан, и допрос был из-за нее. Хаим прошел мимо Хавы, не сказав ни слова и все время глядя в сторону. В садике русская помощница меняла ребенку памперс, и Хаиму показалось, что он поступил разумно, сообщив ей, что Шалом в ближайшие дни не придет, потому что они уезжают в отпуск.

Когда Сара усадил Шалома сзади, в детское креслице безопасности, Эзер спросил:

– Куда мы едем?

– К бабушке, – ответил его отец. – Переночуете там, а завтра не пойдете ни в школу, ни в садик. Устроите с бабушкой праздник.

Старший сын изумленно уставился на него, а младший спросил:

– А если мама вернется?

Хаим промолчал.

Потом Шалом спросил:

– Ты не будешь спать с нами у бабушки?

– Я поеду домой, потому что мне надо поработать. И подождать маму, если она вернется, – ответил Сара.

Дома у бабушки дети сразу кинулись в гостиную и плюхнулись на ковер у телевизора, потому что там шли мультики, включенные на полную громкость. Хозяйка закрыла за ними дверь на кухню и спросила своего сына на фарси:

– Что случилось?

– Мы уезжаем, – ответил Хаим.

В этой своей белой ночнушке, надетой для послеобеденного отдыха и открывавшей ее худые руки со старческими пятнами и кровоподтеками, в этих серых носках его мать выглядела куда старее, чем за праздничным столом. Долгие дни возни с детьми замучили ее. Она подала сыну чай, как всегда, подслащенный тремя пакетиками сахарина, и стала ждать, что он скажет дальше. Всю правду до конца Сара не поведал никому: он рассказывал фрагментарно, каждому что-то свое – детям, инспектору полиции… И даже матери он рассказал лишь частичку правды, хотя никого ближе ее у него не было. Она нужна была ему еще дня на два-три, не больше.

– Кто-то подложил к детсаду Шалома чемодан с муляжом взрывчатки, и полиция подозревает меня. Я там сегодня был на допросе, – сказал Хаим.

Мать уставилась на него с недоумением.

– А ты-то тут при чем?

– Из-за того случая с воспиталкой… Она назвала меня. Наверное, решила, что это я. Понятия не имею, что точно она им наговорила.

– Когда они его туда подложили?

– Неделю назад.

– И теперь тебя вызвали?

Только мать понимала, как это жестоко, и задала ненужный вопрос, просто потому что больше сказать ей было нечего. Между ней и Хаимом была близость, какой обычно не бывает между родителем и взрослым ребенком, – может, потому, что он женился уже в преклонном возрасте, и на протяжении многих лет мать была его единственным советчиком и другом. Она знала его лучше, чем кто-либо другой. Знала про его невезучесть. Про двери, которые всегда перед ним захлопывались. «Удача, как нас завидит, тут же и наутек», – говаривала она ему, когда Хаим был еще мальчишкой. Разве что они никогда друг к другу не притрагивались – так было заведено с детства.

На ее вопрос Сара не ответил.

– Был там сегодня? Утром? – спросила она. – А что ж не позвонил?

– Не вышло, – ответил ее сын.

Полицейский позвонил ему незадолго до полудня, перед тем как Сара закончил свой обход в Департаменте внутренних дел и в Налоговом управлении. Все эти дни Хаим думал о вероятности того, что они его вызовут, хотя не знал наверняка, ведется ли расследование. В коробке оставалось несколько бутербродов, и он решил пройтись по ремонтным мастерским района, но инспектору ответил, что приедет немедленно. Может, и стоило как-то отмазаться от встречи? Но Сара тут же подумал, что, начни он отмазываться, пойдут подозрения, так что немедленная явка – это лучше.

Инспектор сказал по телефону, что собирает свидетельские показания по поводу взрывчатки, подложенной к детсаду. Все, что от него требуется, – это рассказать правду.

По дороге в участок Хаим все твердил себе: бояться нечего. Очередная непруха, вот и всё. Он решил, что если сумеет представить себе, что допрос – это как бы беседа с радиоведущим, то сможет отвечать продуманно и расслабленно.

Инспектор Авраам был любезен, но после нескольких минут допроса Сара понял, что его подозревают в том, что чемодан подложил он. Сперва – небось чтобы запутать его – инспектор задал общие вопросы про садик Шалома; мол, не было ли там каких необычных событий и не замечал ли Хаим в этом районе кого подозрительного. Но потом мент изменил направление допроса и спросил, что Сара думает про воспиталку и не слышал ли он о каких-то конфликтах между ней и кем-то из родителей. Хаим сказал, что не слышал. Что-то в том, как его спрашивал инспектор, говорило о том, что тот знает о его стычке с воспиталкой, и следующий вопрос подтвердил это…

– И что ты сказал? – спросила теперь его мать.

– Рассказал, что случилось. Да он и сам знал, – ответил Хаим.

После допроса ему показалось, что все нормально – что он не отрицал никаких фактов, а лишь попытался снизить их важность. Он рассказал инспектору, что у него случился конфликт с воспитательницей и что он был не прав, обвиняя ее. Полицейский пытался навязать ему слова – спросил, не считает ли он, что воспитательница издевается над детьми, в том числе, может, и над Шаломом; а он сказал, что нет.

– Так, может, они теперь с тебя слезут, а? – спросила мать.

– Потом он спросил, что я делал в тот день, когда они подкинули чемодан. И задавал вопросы про Джени.

Она встала и открыла холодильник.

Это был тот момент допроса, когда Хаим понял, что просто ждать уже невозможно.

Мать поставила на стол четыре тарелки и принесла на плиту кастрюлю, а он сказал, что на обед не останется.

– И что ты о ней сказал? – спросила она.

– Что уехала.

– Не лучше ли было рассказать, как она умерла? Может, они и поняли бы…

Хаим стукнул кулаком по стоящей перед ним пустой тарелке, и мать испугалась.

* * *

На обратном пути в Холон он снова ощутил слабость в руках и понял, что это все из-за матери. Ладони на руле онемели, и дорога то и дело исчезала из виду. После того, как Хаим рассказал ей про вопросы инспектора о Джени, и после того, как он так разозлился на нее, мать замкнулась в себе. Пара вопросов, которые она задала потом, выдавали ее отчаяние. Ему нужна была ее сила, а у нее уже не было сил, чтобы передать ему. Мать боялась – почти так же, как и он, а может, еще и покруче. Вместо того чтобы что-то ему посоветовать, она спросила:

– Что же ты будешь делать?

– Уеду на несколько дней, – ответил Хаим. – Пока они не найдут, кто подкинул этот чемодан.

– Хорошая мысль. А что с детьми?

– Поедут со мной. Мне просто нужен сегодняшний вечер и завтра, чтобы сорганизоваться.

Потом Хаим сказал, что собирается позвонить воспиталке и извиниться – вдруг это поможет и она снимет с него ментов. Мать кивнула.

– Ты с ней там полюбезней. Может, даже встретитесь?

– Я думал поговорить по телефону. Но если захочет встретиться, я готов.

Перед его уходом мать пошла в спальню и вытащила из бельевого ящика коричневый конверт. Она спросила Хаима, сколько ему нужно, и впервые за долгое время он не отказался, а просто сказал:

– Сколько можешь.

Дома Сара засунул деньги в кожаную сумку, которую прятал в одежном шкафу, за полотенцами. Теперь у него было шесть тысяч долларов наличными и больше двадцати тысяч шекелей.

Следующим этапом была упаковка и поиск. Он вскарабкался на антресоль и там, за вентилятором, нашел старый чемодан. Протерев пыль внутри и снаружи, вложил туда три пары трусов, три майки и свитер. Куда ехать, Хаим пока не знал. Потом он принес вещи из детской – для Эзера в основном рубашки с короткими рукавами, потому что тот не любит с длинными, а для Шалома еще и тепленькие вещички. Сам не зная зачем, вложил в чемодан и несколько оставшихся в шкафу одежек Джени.

На чемодане еще желтели наклейки с предыдущей поездки, и когда Хаим сдернул их, то увидел, что они с полета на свадьбу.

С тех пор он никуда не летал, да и тот полет был всего лишь третьим в его жизни. Джени потом слетала разок на Филиппины – это когда ей угрожали там лишением гражданства. Она вообще была гораздо привычней к поездкам, чем ее муж, и в гигантском аэропорту вела себя как дома. Охранник спросил их по-английски о цели их путешествия, и она ответила этак запросто:

– Пожениться.

После паспортного контроля Джени побежала к конвейерной ленте, чтобы успеть закупиться в дьюти-фри. Она купила два флакона духов, ремень для себя, духи для матери Хаима и в качестве свадебного подарка фотоаппарат, чтобы сфотографироваться на Кипре. Теперь Сара выдвинул ее ящик в шкафу и нашел конверт с фотографиями. Бусы, про которые говорил Эзер, он так нигде и не нашел. Хаим и сам не понимал, почему ему так важно их найти. После того разговора накануне вечером он снова искал эти бусы в ванной, в буфете и под кроватью. Паспорта Джени в ящике уже не было, как и ее временного удостоверения личности. В этом месте она держала таблетки, перед тем как он их обнаружил. Был там и Новый Завет, который она прятала, и полиэтиленовый мешочек с письмами от сестры из Берлина и двумя старыми фотографиями отца и матери, а также потертый плетеный бамбуковый крест. Сара вытащил из конверта свадебные фотографии. Только они там и были, и он просмотрел их, может быть, в первый раз.

Фотокарточка из аэропорта, за минуту до полета: Хаим сидит в кресле перед впуском на самолет, и вокруг лежат сумки.

Полет был очень коротким, и его с самого начала тошнило. Он сказал Джени: хорошо, что они летят жениться не на Филиппины, как она сначала того хотела. Возле небольшого аэропорта в Ларнаке, где он почему-то почувствовал себя комфортнее, стоял микроавтобус, но, к разочарованию Хаима, оказалось, что дожидается он не только их. Водителя звали Агапитос, он был молодым, тощим и очень проворным. На одной из фотографий этот парень обнимал Джени и другую женщину из их группы. Агапитос был болтлив и трепался в основном с женщинами. На снимке он стоял в расстегнутой рубашке, была видна его загорелая и гладкая грудь. Хаим тогда решил, что он гей, но постеснялся спросить Джени, думает ли она так же. Агапитос терпеливо объяснил им, что они ждут пять пар из Израиля. Во время поездки он сообщил своим пассажирам: их привезут прямо в мэрию Ларнаки и там, в кабинете мэра, проведут бракосочетания, одно за другим. Очередность бракосочетаний установлена заранее, и изменить ее невозможно. Русская женщина, сидевшая позади них, попросила своего будущего мужа узнать, сможет ли она принять душ и переодеться, и Агапитос сказал:

– Переодеться – да, ванна – нет.

Кроме этого, во время короткой поездки от аэропорта до центра города никто вроде бы не произнес ни слова – ну за исключением Джени и еще одной гораздо более молодой филиппинки, сидевшей прямо перед ними.

На обороте фотокарточки Джени написала имя этой женщины по-английски, изящными буквами: «Марисель». Предполагалось, что после бракосочетания она едет с мужем в Южную Америку.

В складском помещении мэрии Хаим снял брюки и рубашку и надел на майку костюм, который ему купила мать. Джени тоже переодевалась; оставшись в трусах и бюстгальтере, она повязывала ему галстук, и на мгновение он увидел ту часть ее тела, которая понравилась ему больше всего: густую темную полоску волос, идущую от пупка по округлому коричневому животу до линии трусов. Сара долго ждал ее, пока она наносила макияж. Джени объяснила ему, как работать с фотокамерой, и он сфотографировал ее в платье, которое она купила себе в Южном Тель-Авиве. Фотография получилась темной, лицо Джени было едва видно. Марисель сфотографировала их вместе перед входом в кабинет: на этом снимке было видно, что Хаим выше своей невесты, хотя и горбится, и что костюм ему идет. И все же он выглядел старше ее. Разница между ними составляла пятнадцать лет.

Мэр спросил, не желают ли они, перед тем как подписать бумаги, что-нибудь сказать друг другу, и Сара ответил, что нет. В офисе их поджидал водитель Агапитос, выполняющий роль свидетеля, переводчика и фотографа. И на этом все. Агапитос попросил их поцеловаться на фоне большого окна, выходившего на пески, пальмы и море. Во второй половине дня они прибыли в пустующую гостиницу «Фламинго-Бич», и официант принес – только им двоим – бутылку шампанского и спагетти в сливочном соусе. Они сидели в одиночестве на балконе. Мать Хаима позвонила поздравить их, и Джени сказала, что скоро из Берлина позвонит сестра, но та не позвонила. Вечером они разделись, как уже несколько раз делали это в его квартире. Сначала раздевалась Джени, в ванной комнате, после чего лежала голая в постели и ждала его. Хаим пошел в ванную после нее, почистил зубы, проглотил «Тадалафил»[6]6
  «Тадалафил» – медицинский препарат, предназначенный для лечения эректильной дисфункции, то есть неспособности достичь и сохранить эрекцию, необходимую для совершения полового акта.


[Закрыть], а затем вернулся в темную комнату и в нижнем белье лег в постель. Оба тогда хотели детей – по крайней мере, он так думал. Как обычно, сперва они долго молча лежали рядом на спине, и Джени, не глядя, медленно гладила его мягкий живот и гладкие бедра, пока что-то не произошло.

На следующее утро они вернулись в Израиль, и в самолете его снова затошнило.

А теперь вот ему из-за нее опять придется сесть в самолет…

* * *

Сара закончил работу рано, еще до половины десятого, даже не предполагая, что это в последний раз. Он обернул фольгой миски со свежими салатами, пристроил их на полках в холодильнике и убрался в кухне. В прямом эфире на радио, в беседе со слушателями женщина из Иерусалима рассказывала, что ее муж подался в религию и все больше отстраняется от нее из-за того, что она, мол, нечистая; а потом другой человек позвонил из Ашдода и сказал, что жена бросила его с четырехмесячным ребенком. Хаим в шоке слушал его рассказ, а затем выключил радио. В квартире наступили темень и тишина, и он позажигал в комнатах свет. Но тишина ему не мешала. Уже многие годы Сара не оставался вечером наедине с собой. И ночью ему не нужно будет натягивать в спальне тонкую веревку через створки двери. Он ее просто запрет.

Поиски не дали ничего, но упаковывать вещи он закончил. Активная работа снизила напряжение, которое Хаим испытывал всю вторую половину дня. В чемодане еще оставалось место; он положил туда игрушки и две детские книжки и только после этого позвонил матери. Дети к тому времени уже улеглись.

– Они спрашивали, когда ты придешь, – сказала мать. – Я обещала, что завтра. О поездке я им не сказала.

– И не надо, сам им скажу, – ответил Сара.

Куда он собирается их везти, она не спросила, а если б и спросила, он не ответил бы, хотя сам, по-видимому, уже знал это.

– Устроил все, что надо? – поинтересовалась мать.

– Почти.

– А с воспитательницей поговорил?

– Пока нет. Позвоню.

– Звони прямо сейчас. А то будет слишком поздно.

Хаим все откладывал разговор с воспиталкой, не зная, что ей сказать. Стоит ли признаваться, что его допрашивали в полиции, поэтому он и звонит? Конечно, она уже в курсе. Когда он после обеда забирал Шалома, там на улице стоял патрульный джип. Стоит ли сказать ей, что он увозит детей на несколько дней на отдых? Это объяснит ей, почему Шалом не придет в детсад утром. Сара рассказал об этом русской помощнице, но если Хава Коэн и правда науськала на него следователя, она могла и в полицию сообщить о его отъезде.

От мысли, что надо извиняться, Хаиму стало стыдно, но выбора у него не было. Он делал это не для себя, а ради детей. Кроме того, мужчина еще не решил, сказать ли ей, что он никак не связан с этим чемоданом, или просто что он уже на нее не сердится и признает свою ошибку. Он вспомнил день, когда вернулся с работы и увидел на лбу у Шалома ссадину. Вспомнил свою растерянность. Джени отказалась что-либо делать, даже слушать не желала. Только из-за нее он пошел назавтра в детский сад и сцепился с воспиталкой.

Сара расстелил в детской комнате одеяла и разгладил их на простынях. Потом он позвонил воспиталке, но та не взяла трубку.

Они уедут на несколько дней, а когда вернутся, расследование уже закончится… Они вернутся к своей обычной жизни, и со временем дети перестанут спрашивать его о матери. Как он узнает, что расследование закончено? Хаим подумал, что может попросить мать, чтобы та проследила по газетам. В любом случае, если полиция не начнет его искать, он узнает, что можно возвращаться. И может, поездка вернет ему Эзера. Может, он объяснит сыну, что на самом деле случилось в ту ночь. Может, поможет ему понять, кем был его настоящий отец и кто его мать…