Текст книги "Особые отношения"

– Простите меня, – сказала я. – Я так волнуюсь все время, всего боюсь.

Детская палата находилась двумя этажами ниже. Няня позвонила туда и предупредила, что я действительно мать Джека («В наши дни лишняя предосторожность не помешает»). Когда я туда спустилась, меня уже поджидала дежурная сестра:

– Вы мамочка Джека?

Я кивнула.

– Вы как раз вовремя, – сказала она. – Пора его покормить.

Было так удивительно видеть его без всех этих медицинских аппаратов, тянувших из него соки последние десять дней. Тогда он казался безнадежно слабеньким и беззащитным. Исчезло то бессмысленно-страдальческое выражение, которое – видимо, из-за действия лекарств – не сходило с его личика в первые дни жизни. И хотя Сэнди (ссылаясь на свой взвод экспертов) уверяла, что у него не останется никаких воспоминаний о пережитом, я все же невольно чувствовала, что виновата перед ним. Виновата в том, что сделала что-то не так во время беременности – хотя узнать, что именно, было невозможно.

Внезапно знакомый внутренний голос с упреком начал повторять одно и то же: «Это все ты на себя навлекла. Ты с ним это сделала. Потому что на самом деле ты его не хотела…»

Заткнись!

Я дрожала, вцепившись в край детской кроватки. Сестра озабоченно посматривала на меня. Лет двадцати пяти, крупная, коренастая, она прямо-таки источала благожелательность.

– У вас все в порядке? – спросила она.

– Просто устала немного, – ответила я, рассмотрев ее фамилию на бирке: Макгуайр.

– Подождите говорить об усталости, пока он не дома, – с легким смешком отозвалась она. Я же, вместо того чтобы огрызнуться на эту невинную беспечную реплику, улыбнулась ей в ответ – потому что меньше всего хотела, чтобы кто-то догадался, какая дикая тоска меня вдруг охватила.

– Ну что, готовы? Возьмете его? – спросила сестра.

Нет, не готова. Ни к чему не готова. Мне все это не под силу… Потому что…

– Конечно, – сказала я с натянутой улыбкой.

Она нагнулась и бережно вынула Джека из кроватки. Он лежал тихо, пока не оказался у меня. В тот же миг он начал плакать. Крик был совсем не громкий, но весьма упорный – как будто ему было неудобно там, где он очутился. И тут же обвиняющий голос в моей голове торжествующе заявил: «Ну вот, конечно, плачет. Потому что знает, кто причинил ему зло».

– Он у вас первый? – спросила сестра.

– Да, – ответила я, спрашивая себя, очень ли заметна моя нервозность.

– Не обращайте внимания на плач. Поверьте моему опыту, денек-другой – и он привыкнет.

Почему вы стараетесь меня утешить? Ведь все яснее ясного: Джек понимает, что я для него означаю опасность, знает, что я могу причинить ему вред, что я не способна быть матерью. Вот чем объясняется такая реакция на наш первый контакт. Он знает.

– Может, дать вам стул? – спросила сестра.

– Да, было бы неплохо. – Я и вправду почувствовала, что ноги у меня вдруг стали ватными.

Сестра извлекла откуда-то белый пластиковый стул с прямой спинкой. Я села, прижимая к себе Джека. Он продолжал хныкать – как будто от страха, что оказался рядом со мной.

– Он, наверное, проголодался, – предположила сестра. – Попробуйте его покормить.

– У меня проблемы: молоко плохо идет, – сообщила я.

– Эту проблему мы сейчас решим. – Она снова приветливо улыбнулась.

Предполагалось, что эти смешки и улыбки должны меня подбодрить, но на самом деле они смущали меня еще больше. Итак, с кричащим Джеком на сгибе одной руки, я свободной рукой попыталась задрать футболку и лифчик. Но я страшно нервничала из-за его плача, в результате мне все время казалось, что я вот-вот его выроню. А от моих дерганий он только еще сильнее заходился криком.

– Давайте-ка я его подержу, пока вы все подготовите и приведете в порядок.

Ничего я не приведу в порядок. Я даже собственную жизнь не способна привести в порядок.

– Спасибо, – сказала я.

Стоило ей взять у меня Джека, как он замолчал. Я стянула майку и высвободила правую грудь из специального лифчика для кормящих. У меня вспотели руки. Я была страшно напряжена – отчасти из-за того, что за последние дни молочные протоки снова закупорились, а еще потому, что, держа свое дитя на руках, не ощущала ничего, кроме ужаса.

Ты для этого не годишься. Ты не должна этого делать.

Сестра вернула мне Джека. Его реакция была четкой, как классический условный рефлекс: плакать, как только мама возьмет на руки. Так он и сделал. Заплакал что было сил. Но как только его губы коснулись моего соска, плач сменился жадным сопением и чмоканьем очень голодного маленького существа.

– Вот и порядок, – сказала сестра, а Джек прижал деснами сосок и начал с силой сосать. Вдруг я почувствовала боль, такую острую, как будто в грудь изо всех сил воткнули булавку. Несмотря на отсутствие зубов, десны у Джека были твердыми, как сталь. И он сжал ими сосок с такой силой, что я невольно вскрикнула от боли и неожиданности.

– Что случилось? – спросила сестра, все еще пытаясь оставаться приветливой. Улыбка все еще не сходила с ее лица, однако с каждой минутой я все яснее понимала, что она вот-вот окончательно решит, что я неадекватная, неуравновешенная особа, неприспособленная к материнству.

– Просто десны у него такие…

Я не закончила предложение, поскольку Джек укусил меня с такой силой, что я просто взвизгнула. Хуже того – боль была такой внезапной, такой резкой, что я рефлекторно отдернула его от груди. Из-за этого он снова горько расплакался.

– О боже, прости меня, прости, прости, – бормотала я.

Сестра оставалась совершенно спокойной. Она мгновенно забрала у меня Джека – у нее на руках он сразу же успокоился. Я сидела в полной растерянности, чувствуя себя бесполезной, тупой и безнадежно виноватой. Грудь разрывалась от боли.

– С ним все в порядке? – От шока я сразу охрипла.

– Ничего страшного, просто немного испугался, – ответила сестра. – Как и вы.

– Я правда не хотела…

– Да ничего страшного, все нормально, правда. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если молоко плохо идет. Подождите-ка секундочку – по-моему, я знаю, как помочь делу.

Свободной рукой она сняла телефонную трубку. Еще через минуту подошла другая сестра с грозным орудием – молокоотсосом.

– Приходилось иметь дело с такой штукой? – спросила сестра Макгуайр.

– Да, это мне знакомо.

– Ну, тогда принимайтесь за дело. – Она протянула мне аппарат.

Снова безумная боль – хотя в этот раз, по крайней мере, ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса плотину прорвало – и хотя по моему лицу текли слезы в три ручья, я испытала неимоверное облегчение.

– Вам лучше? – наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.

Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой сверхтерпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.

– Больно, да?

– Ох, боюсь, что так.

– Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.

Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. «Только грудью»! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала. Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!

– Ну да, это больно, – сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. – Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.

– В самом деле? – Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.

– Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.

Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына. Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом – она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.

– Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, – сказала Сэнди. – Когда собираешься опять в больницу?

– Вечером. – Я с трудом подавила ужас в голосе.

– Уверена, он симпатичный, – предположила Сэнди. – У тебя есть цифровой фотоаппарат?

– Ой, нет.

– Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.

– Хорошо, – сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. – Салли… ну-ка рассказывай.

– Что рассказывать?

– Скажи – что происходит?

– Ничего не происходит.

– У тебя нехороший голос.

– Просто день трудный, вот и все.

– Ты уверена, что только это?

– Конечно, – бодро соврала я. Но на самом деле…

Что?

Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали вместе в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной – он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.

– И какая мне выставлена оценка – двойка или, может, троечка? – спросила я, стоя в дверях.

– Это тайна, – ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. – Как и все остальное в этом блокноте.

Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни – и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, – в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине – предположила я – Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.

А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций – просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?

Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри («Мы абсолютно не подходим друг другу», «Почему эта идиотка все так буквально понимает?», «Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками»), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?

Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони – Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно – что называется, провалилась.

Потом я услышала знакомый голос:

– Что ты здесь делаешь?

Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.

– Тони? – спросила я хриплым спросонья голосом.

– В больнице тебя разыскивают…

Тут я пробудилась окончательно:

– Разыскивают!

– Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.

Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.

– Едем, – бросила я, натягивая джинсы.

Тони решительно остановил меня:

– Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, что билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…

Я прервала Тони на полуслове:

– Расскажешь в машине.

– Мы никуда не едем.

– Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребе…

– Мы не едем, – повторил Тони, с силой сжав мою руку.

– Ты можешь оставаться, а я…

– Ты слышишь меня? – Он повысил голос. – Сейчас уже почти полночь.

– Что? – Это меня поразило.

– Семь минут двенадцатого.

– Что за чушь!

– Ты проспала целый день.

– Быть этого не может.

– По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.

О, нет!

– А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.

– Почему ты не позвонил рабочим?

– Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!

– Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.

– Вздремнуть на двенадцать часов?

– Я виновата.

Я мягко высвободила руку и оделась до конца.

– Я все-таки съезжу туда.

Он встал в дверях, преграждая мне путь:

– Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…

– После чего? – спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.

– Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.

Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.

– Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.

– Да, я так и понял. Но одна из сестер сказала, что ты чуть не отбросила Джека, когда кормила.

– Да это была непроизвольная реакция. Он сделал мне больно.

– Надеюсь, ты понимаешь, что он ненарочно.

– Конечно нет. Но речь ведь не о том, что я швырнула его через всю комнату. Просто дернулась от боли.

– Наверное, сильно дернулась, раз сестра доложила об этом по начальству.

Я села на диван. Уронила голову на руки. Больше всего мне хотелось схватить паспорт, доехать до аэропорта и сесть на первый самолет, летящий в родные Штаты.

Ты не способна. Ты не справишься. Ты не мать, а ходячая проблема.

Но тут в голове у меня зазвучал другой голос, спокойный и здравый. Он повторял, как заклинание, одну и ту же спасительную фразу: «Наплевать. Наплевать. Наплевать».

С чего бы такой пародии на мать, как я, беспокоиться о том, что с ее ребенком? А даже если бы и я и беспокоилась, они (врачи, сестры, мой муж) все равно знают про меня всю правду. У них есть доказательства. Они же сами видели, как…

Как – что?

Как… я ничего не понимала.

Как… меня терзало чувство тоски и раскаяния из-за всего, что пришлось вытерпеть Джеку… а в следующий момент все становилось до лампочки.

Потому что я плохая мать. Вот это верно, ПЛО-ХА-Я. Как в той песенке в стиле кантри про РАЗ-ВО…

– Салли?

Подняв голову, я увидела, что Тони смотрит на меня своим фирменным удивленно-раздраженным взглядом.

– Тебе нужно пойти и лечь в постель, – сказал он.

– Я только что проспала двенадцать часов.

– Что ж, значит, ты этого хотела.

– Нет, этого хотел мой организм. Потому что мой организм заметил что-то, чего упорно не хочешь заметить ты… что это небольшое физическое усилие, которое называется «родить ребенка», вымотало меня совершенно, до предела. Но ты-то, я понимаю, считаешь, что это ерунда, все равно что два пальца об…

Тони одарил меня ироничной улыбкой и начал складывать диван.

– Я поработаю, – сказал он, – не нужно меня ждать.

– А я не собираюсь сейчас спать.

– Дело твое. А теперь извини…

– Тебе наплевать на все, что происходит?

– Прости, но кто бегал сегодня в больницу, пока мать нашего сына отключила все телефоны и сама отключилась?

Выговор прозвучал обидно, словно пощечина, тем более что Тони произнес эти слова подчеркнуто спокойным, невозмутимым тоном.

– Как же ты несправедлив. – Мне сдавило горло, и я говорила почти шепотом. Тони лишь улыбнулся в ответ.

– Разумеется, ты так считаешь, – сказал он. – Потому что правда бывает ужасно несправедливой.

Он уселся в кресло у компьютера и, отворачиваясь от меня, бросил:

– А теперь извини…

– Дерьмо ты собачье.

Но он оставил мою реплику без внимания, только заметил:

– Если надумаешь приготовить мне чаю, буду очень рад.

Вместо ответа я пулей вылетела из кабинета, что есть сил хлопнув дверью.

Я сбежала по лестнице вниз. Первой мыслью было выскочить на улицу, поймать такси до Мэттингли, явиться в отделение детской интенсивной терапии, потребовать, чтобы меня немедленно пустили к Джеку. А еще потребовать очной ставки с сестрой Макгуайр, припереть к стенке эту ирландскую сучку, эту ханжу и лицемерку – пусть она ответит, почему распускает обо мне лживые слухи. А потом…

Меня бы связали, надели смирительную рубашку и поместили в ближайшую психушку.

Я зашагала по комнате из угла в угол. Именно так: я мерила комнату шагами, словно маньяк: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Остановиться я себя буквально заставила только после того, как в голову пришла поразившая меня мысль: «Посмотри на себя, носишься по клетке, как лабораторная крыса под воздействием амфетамина». Тут же я почувствовала, как холодно в доме. Ледяной ветер гулял по Сефтон-стрит, почему-то продувая мой дом насквозь. Холод наводил на мысли о прогнивших, видимо, полах, о все растущей промозглой сырости и о том, как мало этот дешевый карточный домик похож на викторианский дом-крепость. Скоро его просто сдует, снесет с фундамента, а мы останемся ни с чем посреди улицы.

Но тут климат поменялся. Ртутный столбик подскочил до восьмидесяти градусов[24]24
  80 градусов по шкале Фаренгейта ~ 26,7 градусов Цельсия.


[Закрыть]. Я покинула январь в канадских Скалистых горах и оказалась где-то в тропиках. Это Аруба[25]25
  Аруба – остров в Карибском море.


[Закрыть], детка. Забудь про мороз. У нас тут жара, тропическая жара. Градусов сто десять в тени, при влажности девяносто процентов. Меня вдруг прошиб пот. Я так вспотела, что одежда промокла насквозь, нужно было ее срочно снять.

Я и начала раздеваться – не сразу заметив, что шторы на окнах не задернуты и что какие-то люди выходят из такси, затормозившего как раз напротив, а водитель уставился на меня с открытым ртом. У меня возникло желание встать перед ним во весь рост и продемонстрировать свой операционный шов. Однако природное целомудрие победило, и я удрала наверх, укрывшись в ванной. Отвернув холодный кран до упора, я вскочила под душ. Слава богу, я настояла, чтобы нам поставили американский душ, где струи бьют под давлением! А потом…

Что ж ты вытворяешь?

Я выключила воду. Я прислонилась лбом к кафельной стенке. Меня снова охватил страх – потому что я совсем не владела собой. Особенно пугало то, что, как я сейчас поняла, во всех моих диких, безумных действиях не наблюдалось никакой логики. Эти эмоциональные взбрыки напоминали мячик для пинг-понга, лихо отскакивающий от любого предмета на пути. В разгар этих беснований случались, правда, моменты полной и пугающей ясности – как, например, сейчас, когда мне хотелось биться головой об стенку, бесконечно повторяя: Что ты творишь!

Ответ на этот вопрос был только один: я и сама не понимаю, честно. Потому что я уже вообще не понимала, что творится у меня внутри.

Ты только послушай себя. Смотри, не загнись от жалости к себе. Подумаешь, небольшой сбой душевного равновесия после родов. Любой разумный, уравновешенный человек может с этим справиться – а ты уже развалилась на куски. Прав Тони, что считает тебя упрямой дурой. Потому что ты и правда ведешь себя как идиотка. Хуже, ты позволяешь себе уходить все дальше по этой безумной дорожке, так что невольно возникает вопрос, а в здравом ли ты уме. Так что хватит придуриваться. Возьми-ка себя в руки, соберись. И чем беситься, пойди лучше, приготовь мужу чай.

Я последовала совету строгого внутреннего цензора, вылезла из душа, твердо вознамерившись исправиться. Одевшись и высушив волосы, я сказала себе, что отныне буду вести себя разумно и спокойно. Завтра утром съезжу в больницу и извинюсь за пропущенный вечерний визит. Поговорю с сестрой Макгуайр и скажу, что ее вчерашние опасения по поводу моего душевного состояния мне вполне понятны. А потом продемонстрирую им, что могу быть собранной и разумной, и покормлю Джека без стенаний и жалоб. И на домашнем фронте развею все тревоги Тони и покажу себя идеальной супругой, умницей-разумницей.

Итак, я не только приготовила благоверному чай, но еще поставила на поднос целую тарелку его любимого печенья и бутылку «Лафройг» – его любимый сорт солодового виски. Затем я взобралась по ступеням, при этом раза два чуть не потеряла равновесие – очень уж много всего было на подносе. Когда я добралась до двери кабинета, она оказалась запертой. Пришлось постучать ногой.

– Тони, – позвала я.

Он не ответил – хотя я ясно слышала, как внутри тихо играет музыка.

– Тони, открой, пожалуйста. Я принесла тебе чай.

Дверь отворилась. Он посмотрел на поднос:

– Что это?

– Это для поддержания творческих сил. И еще – прими это как извинение.

– Хорошо, – кивнул Тони. Забирая у меня из рук поднос, он добавил: – Ладно, я, пожалуй, еще поработаю.

– Хорошо идет?

– Вроде бы. Ты меня не жди. – И он закрыл дверь.

Не жди меня!

Как похоже. Как это до отвращения похоже на него! Унизить меня, как обычно, проигнорировать мою попытку примирения – и как раз в тот момент, когда я стараюсь быть хорошей.

Прекрати. Прекрати это. В конце концов, он ведь работает. И ведь буквально только что ты устроила эту небольшую «свару» (говоря на чертовом британском английском). Нельзя же требовать, чтобы он пришел в себя за какие-то десять минут. Даже несмотря на его слова насчет этого чертова чая…

Хватит. Тони прав. Тебе действительно пора в кровать. Вот только есть одна проблема: ты проспала двенадцать часов и только недавно проснулась.

Нормально, нормально. Займись чем-нибудь. Нужно что-то делать, тогда время пройдет быстрее.

Вот так и получилось, что я занялась разборкой вещей и распаковала практически все коробки и тюки, которые еще оставались. Этот процесс занял почти шесть часов, а потом я рискнула замахнуться на завалы мусора, оставленные рабочими. К тому времени, когда я закончила, как раз забрезжил серенький рассвет. Я чувствовала сильную, но приятную усталость, удовлетворение от того, что выполнила большую работу, которая могла висеть надо мной месяцами. Пройдя по комнатам, я ощутила удивительный прилив сил. За одну ночь дом приобрел более или менее жилой вид, наконец-то появилось ощущение пространства, соразмерности и (главное) порядка.

Порядок – именно то, в чем я сейчас отчаянно нуждалась.

Я приняла ванну. Почти час отмокала в теплой, пенистой воде. Я говорила себе: вот видишь… немного отвлеклась, занялась делом – и сразу обрела равновесие и уверенность. Теперь все обязательно наладится, все будет хорошо.

Хорошо настолько, что, одевшись, я чувствовала себя бодро и свежо, хотя и не спала всю ночь. Я поднялась и заглянула в щелку к Тони. Он крепко спал на своем диване. Я заметила стопку новых листов… рукопись становилась все увесистей. На цыпочках я подошла к письменному столу, проверила, включен ли будильник на девять, и оставила короткую записку:

Поехала в больницу к нашему мальчику. Надеюсь, тебе понравится, как я прибрала в доме. А вечером приглашаю тебя на ужин – выберешь ресторан на свой вкус? Жду ответа.

Люблю тебя….

И мое имя. Я надеялась, что Тони благосклонно отнесется к идее поужинать в ресторане, что это напомнит ему один из наших чудесных вечеров в Каире. Через несколько дней Джек будет дома, так что это, пожалуй, наш последний шанс совершить такую вылазку.

Спустившись вниз, я посмотрела на часы. Начало восьмого. Выйдя из дому, я заметила в дальнем конце улочки пустой бункер для строительного мусора – видимо, у кого-то тоже шел ремонт. Оглянувшись на картонные коробки и разломанные мной упаковочные ящики, я подумала: вот удача, не придется тащиться в такую даль, на свалку. Я хорошо помнила, как в начале ремонта мы заказали такой же бункер и все жильцы домов с нашей улицы тут же потащили в него хлам со своих чердаков. Долг платежом красен, решила я, тем более что мои расплющенные коробки много места не займут.

Я уже второй раз подходила к громадному бункеру с охапкой картонок, когда открылась входная дверь и из дома вышел мужчина лет сорока пяти в темно-сером костюме.

– Это, знаете ли, наш бункер, – произнес он голосом, полным сдерживаемого негодования.

Я рассыпалась в извинениях:

– Извините меня! Я просто подумала, он ведь совсем пустой…

– Вообще-то, принято спрашивать разрешения, прежде чем кидать свой мусор в чужие бункеры.

– Но я думала…

– А теперь я бы хотел, чтобы вы убрали отсюда весь свой хлам.

Однако договорить ему не дали, у меня за спиной раздался голос:

– Ради бога, что вы такое говорите.

Мужчина вздрогнул от неожиданности. Он смутился, обнаружив, что на него пристально смотрит женщина лет сорока восьми. Блондинка, ширококостная и с морщинками на лице (после сорока у натуральных блондинок часто резко стареет кожа), она все еще была поразительно хороша собой. Не менее ослепителен был и огромный лабрадор, стоявший с ней рядом. Она подошла к нам, услышав разговор. Я сразу же узнала ее: та женщина, что заговорила со мной в лавочке мистера Нура и одобрила мои действия, когда я попыталась научить его вежливости. По реакции Серого костюма было видно, что ему очень не по себе. Стараясь не встречаться с ее осуждающим взглядом, он пробормотал:

– Я только высказал свою точку зрения.

– И в чем же она состоит?

– Я думаю, что это касается только меня и…

– Когда в прошлом году мне меняли кухню и перед моим домом стоял бункер, кто за одну ночь наполовину заполнил его своим барахлом?

Костюм был сражен наповал – ведь его публично поставили в неловкое положение. За короткое время, проведенное в Англии, я успела понять, что уязвленное достоинство считается здесь самым страшным бедствием для любого – поэтому таких ситуаций стараются избегать любой ценой. Но если от американца, попавшего в подобное положение, можно было ждать какой-нибудь любезности вроде «Не суйте нос не в свое дело», этот тип жутко побледнел, скукожился и лишь сумел выдавить:

– Говорю же, я просто излагал свою точку зрения.

На это моя добрая самаритянка с лабрадором улыбнулась ледяной улыбкой и с неподражаемой интонацией ответила:

– Я так и поняла. – Потом повернулась ко мне: – Нужен помощник, чтобы перетаскать остальные коробки?

– Да нет, я справлюсь. Но…

– Приятно снова вас повстречать, Салли… – Она протянула мне руку. – Салли, ведь верно?

Я кивнула.

– Джулия?

– Именно так.

Тип в костюме прокашлялся, словно объявляя о своем отбытии. После чего развернулся и поскорее укрылся в доме.

– Хорек, – шепнула Джулия ему вслед. – Неудивительно, что месяц назад жена от него ушла.

– Я не знала…

Она пожала плечами:

– Обычная семейная драма – с каждым может случиться. О, кстати, я слышала, вы стали мамой. Чудесная новость. Следовало бы заглянуть и поздравить вас, но я уезжала на целых два месяца, мы были в Италии с Чарли, сыном.

– Сколько ему лет?

– Четырнадцать. А у вас кто получился – мальчик или девочка?

– Мальчик, – улыбнулась я. – Джек.

– Поздравляю. Ну, бессонные ночи уже начались?

– Да нет… он пока еще не дома.

Я кратко рассказала ей все, что с нами произошло.

– Господи боже, – тихо сказала она. – Бедняжка, досталось же вам.

– Ему больше, чем мне.

– Но с вами-то сейчас все нормально?

– И да, и нет. Иногда я и сама не пойму.

– Может, пойдем ко мне, выпьем чайку?

– Я бы с радостью, но мне правда нужно сейчас ехать в больницу.

– Все поняла, – ответила Джулия. – Но как-нибудь все же загляните. И постарайтесь набросать этому дурню как можно больше мусора в его бункер.

И она улыбнулась мне на прощание.

Последовав ее совету, я перекидала в бункер оставшиеся пустые коробки и вынесла четыре мешка строительного мусора. По пути к метро я улыбалась при мысли о том, что у меня появилась приветливая соседка.

В больнице я вела себя образцово-показательно. К великому моему облегчению, выяснилось, что Джека лишь ненадолго переводили наверх и он уже снова в обычном отделении для новорожденных. Палатная сестра посмотрела на меня внимательно – так приглядываются к людям с репутацией непредсказуемых.

Но я радостно ей улыбнулась и спросила:

– Сестра Макгуайр сегодня работает? Я бы хотела извиниться за то, что вчера так ужасно себя вела.

Палатная немедленно расслабилась. Жесты раскаяния, как правило, приводят к такому результату.

– Кажется, она взяла неделю отпуска, но когда вернется – я непременно передам ей ваши слова.

– Я еще хотела извиниться за то, что не появилась вчера вечером. Я… э… да что там, скажу честно, как есть. Я так устала, что просто уснула.

– Не беспокойтесь об этом. После родов нужно много времени, чтобы прийти в себя окончательно. А у меня для вас хорошие новости: вчерашнее маленькое осложнение оказалось сущей ерундой. Скорее всего, вы сможете забрать малыша домой уже завтра.

– Спасибо за прекрасную новость, – улыбнулась я.

– Ну а готовы вы сейчас его покормить? Он явно нагулял аппетит.

Изо всех сил скрывая неуверенность и беспокойство, я старалась улыбаться. Сестра пригласила меня проследовать за ней. Мы подошли к кроватке Джека. Он лежал на боку и громко плакал. Я напряглась в полной уверенности, что это реакция на мое приближение. Но постаралась не выдать себя и весело произнесла:

– Да, судя по плачу, он и впрямь проголодался.

Палатная сестра улыбнулась в ответ. Неловкая пауза – я замерла у кроватки, не очень понимая, самой мне доставать Джека или подождать, пока это сделает сестра. Снова подозрительно глянув на меня, сестра жестом показала, чтобы я брала ребенка сама. Влажными от напряжения руками я потянулась к Джеку. Кто бы сомневался, крики усилились, как только я его подняла.

Держи себя в руках, держи себя в руках, – твердила я себе. – И ради бога, постарайся не выглядеть испуганной.

Я прижала к себе Джека, немного покачала. Крики стали еще громче. Я поскорее уселась на жесткий стул с прямой спинкой, расстегнула рубашку, высвободила левую грудь и сжала область вокруг соска в надежде выдавить хоть каплю молока, но ощутила лишь железобетонное затвердение.