Текст книги "Особые отношения"

– Это от лекарств, – отвечала она. – Но как только вы перестанете их принимать, запах пропадет. А как сегодня наши швы?

– Еще болят.

– Ну, они еще поболят с недельку. Давайте-ка я принесу вам воды, умыться и почистить зубы, а?

Сервис как в пятизвездочном отеле. Я поблагодарила няню и еще раз попросила ее узнать, как себя чувствует Джек.

– Ах, вы уже и имя ему выбрали.

– Да, – ответила я. – Джек Эдвард.

– Хорошее, сильное имя. Так я вернусь через минутку с чаем и новостями о Джеке.

Джек. Джек. Джек.

Вдруг меня охватил приступ стыда.

«Он умирает – а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

Как я только могла выговорить такое? Неужели я была настолько не в себе, что в самом деле мотка выразить безразличие к тому, жив ли мой сын? Вместо того чтобы найти себе оправдание – напомнить о послеоперационном стрессе, о странной реакции на лекарства, которыми меня накачивали, и о том, что этой фразой я пыталась сообщить о своем странном состоянии, – я принялась терзать себя. Я недостойна быть матерью, женой, представительницей рода человеческого. Ведь, поддавшись вспышке необузданной ярости, я отринула все самое дороге, что имею: новорожденного сына и мужа. Да, я определенно заслуживаю всего плохого, что сейчас со мной происходит.

Но главное, вчерашнее странное исступление прошло без следа. Сейчас я думала только об одном: что мне нужно было рядом с Джеком.

Вернулась няня Доулинг с завтраком на подносе и новостями.

– Ваш малютка прекрасно себя чувствует. Врачи очень довольны его состоянием, так что денька через два его уже могут перевести из интенсивной терапии.

– Смогу я увидеть его сегодня утром?

– Конечно.

Я кое-как сжевала завтрак – потому что если и был у меня какой-то аппетит, он пропал от мысли, что мне нужно срочно поговорить с Тони. Я хотела покаяться за вчерашнее поведение, умолять его меня простить, и еще сказать, что он и Джек – самое дорогое, что у меня есть в жизни. И конечно, я подпишу документ, подтверждающий, что его зовут Джек Эдвард. Потому что… потому… что…

О, черт, только не это…

Я снова расплакалась. Новый приступ бурных рыданий, пронзительных, как вопли плакальщиц. «Ты что, прекрати немедленно», – строго приказала я себе. Но остановиться не смогла, все происходило помимо моей воли. Только на этот раз я более ясно отдавала себе в этом отчет и потому страшно перепугалась. Особенно меня беспокоило, как бы больничные медики не заподозрили у меня психическое расстройство и не начали бы глушить меня более сильными препаратами. Я зажала рот подушкой, вцепилась в нее, как в спасательный круг, и начала обратный счет от ста, твердо приказав себе успокоиться к моменту, когда дойду до нуля. Однако, даже считая, я слышала собственный голос – он становился все громче. Пытаясь, замолчать, я так напрягалась, что заболели глаза. Это было невыносимо, мне показалось, что они сейчас лопнут и выскочат из глазниц. Но как раз в тот миг, когда я собралась с ними расстаться, вошла няня Доулинг в сопровождении санитара. Я чувствовала, как она касается моего плеча, окликает по имени, спрашивает, что случилось. Ответить я не смогла, и она что-то сказала санитару, кажется, попросила вызвать дежурную сестру. В этот момент я как раз досчитала до тридцати девяти и вдруг услышала, как во весть голос кричу: «Тридцать девять!»

Это поразило всех, а особенно няню Доулинг – бедняжка отшатнулась от меня с испуганным видом, видимо решив, что я потеряла рассудок. Что ж, она была недалека от истины.

– Что стряслось? – спросила няня.

Я не знала, что ответить на этот вопрос, потому выговорила:

– Дурной сон.

– Но вы не спали.

– Нет, – соврала я. – Я опять заснула.

– Вы уверены, что сейчас все в порядке?

– Совершенно, – уверила я, вытирая мокрое лицо, чтобы уничтожить все следы дикого плача. – Просто кошмар приснился.

Дежурная сестра, изумительной красоты негритянка лет сорока, подошедшая к кровати, услышала последнюю реплику – и я сразу поняла, что она не поверила ни единому моему слову.

– Думаю, вы нуждаетесь в успокоительном, Салли.

– Я в полном порядке, – дрожащим голосом уверила я. Меньше всего на свете мне сейчас хотелось снова уплыть в страну наркотического небытия. Поэтому я, собравшись с силами, постаралась взять себя в руки.

– Хотелось бы верить, – произнесла сестра, – но в вашей карте записано, что у вас уже было два таких приступа. Должна вам сказать, что такое случается после осложненных родов, и довольно часто. Но тут есть причина для беспокойства. Если это будет продолжаться…

– Не будет, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

– Салли, я не хотела вас напугать. Наоборот, пытаюсь вам объяснить, что это довольно обычное осложнение, и мы знаем, как с ним справиться…

– Я же сказала – это был просто небольшой кошмар, страшный сон. Обещаю, это больше не повторится. Я правда, правда обещаю.

Сестра и няня Доулинг быстро переглянулись.

Сестра пожала плечами:

– Ну, хорошо. Пока не будем спешить с лекарствами. Но если снова случится такой приступ…

– Нового приступа не будет.

Мой голос сорвался на визг. Новый выразительный обмен взглядами между сестрой и няней Доулинг. Надо разрядить обстановку, срочно.

– Но я страшно хочу увидеть сына, Джека, – сообщила я, уже более нормальным голосом.

– Это можно будет сделать после утреннего обхода мистера Хьюза.

– А долго придется ждать?

– Около часа…

– Ой, да вы что… – Мой голос снова зазвучал громче. Заметив новый взгляд, которым украдкой обменялись няня и сестра, я поняла, что настаивать больше нельзя, лучше подождать час.

– Простите, простите, – заторопилась я. – Вы правы, конечно, конечно. Я дождусь прихода мистера Хьюза.

– Хорошо, – произнесла сестра, глядя мне прямо в глаза. – И не волнуйтесь из-за того, что с вами происходит. У вас сейчас трудное время.

Улыбаясь, она погладила меня по руке и удалилась. Няня Доулинг спросила:

– Могу я вам быть чем-то полезна?

– Будьте добры, подвиньте мне телефон.

Она поставила аппарат мне на кровать и вышла. Я позвонила домой. Трубку не взяли… что меня несколько озадачило, ведь была еще только половина девятого, а Тони очень любил поспать. Тогда я набрала номер его мобильного, и он ответил сразу. Я с облегчением услышала дорожный шум: он был в пути.

– Прости, – начала я. – Мне так стыдно за вчерашнее…

– Все нормально, Салли, – ответил Тони.

– Да нет, не нормально. То, что я вчера наговорила…

– Это ничего не значит.

– Я вела себя ужасно.

– У тебя был шок. Это бывает.

– Все равно это не извиняет всего, что я сказала о Джеке…

Выразительная пауза.

– Хочешь сказать, что теперь тебе нравится имя?

– Да, нравится. И ты мне очень нравишься. Больше, чем я могу выразить.

– Да ладно, не нужно сантиментов по моему поводу. Что там слышно про нашего мальчика?

– Пока обхода не было, и я ничего не знаю. Ты скоро будешь?

– Часам к пяти.

– Тони…

– Мне нужно готовить полосы.

– У тебя же есть заместитель. Неужели главный редактор не может войти в положение?

– Ты получила от него цветы?

– Да, и еще букет от Маргарет. Ты ей звонил?

– Ну а как же, ведь она твоя лучшая подруга.

– Спасибо.

– Я и с Сэнди разговаривал. Объяснил, что у тебя осложненные роды, что ты немного расклеилась, и сказал, что лучше ей пока тебе не звонить. Ну и разумеется, с тех пор она уже три раза звонила мне, узнавала, как твои дела.

– Что ты ей сказал?

– Что дело идет на поправку.

Сэнди есть Сэнди. Я была уверена, что она ни на грош не поверила бодрым уверениям Тони, что она с ума сходит от волнения за меня. Она отлично понимала, что, если ей нельзя мне позвонить, значит, происходит что-то серьезное. И все же я была благодарна Тони за то, что он пока держит ее на расстоянии. Я обожаю сестру, но мне совсем не хотелось, чтобы она услышала, в какую развалину я сейчас превратилась.

– Ты все правильно сказал, – отозвалась я.

– Слушай, мне сейчас надо спешить, – сказал Тони. – Я постараюсь вечером прийти пораньше, хорошо?

– Отлично, – ответила я, хотя на самом деле мне отчаянно хотелось, чтобы он оказался рядом прямо сейчас, мне были просто необходимы его утешение и поддержка.

Но какой нормальный человек захотел бы сейчас быть рядом со мной? Я же превратилась в психопатку, утратила чувство реальности и только плююсь желчью всякий раз, как открою рот. Ничего удивительного, что Тони ко мне не стремится.

Целый час после разговора я сидела, уставившись в потолок. Одна мысль неотступно преследовала меня: что, если у Джека поврежден мозг? Я представить себе не могла, что за материнство ожидает меня в этом случае. Справимся ли мы? Какой ад нам предстоит, падение в какую пропасть, бездонную, бесконечную?

Мистер Хьюз появился ровно в десять, в сопровождении дежурной сестры. Как всегда, он был в первоклассном костюме в полоску, в розовой рубашке и черном галстуке в горошек. Держался он точно кардинал, навещающий бедную язычницу. Он молча кивнул и углубился в чтение записей на листе, прикрепленном в ногах кровати.

– Итак, миссис… – Он сверился с записями. – Гудчайлд. Не самые лучшие дни, полагаю?

– Скажите, как мой сын?

Хьюз прочистил горло. Он терпеть не мог, когда его перебивали. И свое неудовольствие выразил тем, что, говоря со мной, не поднимал глаз, уставившись в записи.

– Я только что осмотрел его. Все основные показатели в норме. Я говорил с его педиатром, доктором Рейнольдсом. Он сообщил, что на электроэнцефалограмме, которую сделали утром, нет никаких признаков неврологических отклонений. Однако, разумеется, нужно окончательно удостовериться, что все функционирует должным образом. Поэтому сегодня днем сделают еще одно исследование, томографию мозга. Результаты будут готовы к вечеру, насколько я знаю. После этого он хочет повидаться с вами.

– Как вы думаете, мозг мог быть поврежден?

– Миссис Гудчайлд, я вполне понимаю ваше беспокойство – какая мать осталась бы спокойной в подобных обстоятельствах? – однако не могу строить предположения на этот счет. Это, я бы сказал, епархия доктора Рейнольдса, а не моя.

– Но как вы думаете, результаты ЭЭГ…

– О да, они позволяют надеяться на лучшее. А сейчас, разрешите, я хотел бы взглянуть на рукоделие мистера Керра.

Медсестра задернула занавеску вокруг моей постели, помогла поднять рубашку и спустить трусики. Затем она размотала бинты. Я не видела своего живота после операции, и рана показалась мне кошмарной: огромный поперечный разрез, швы крест-накрест, грубые и уродливые.

Как ни старалась я сдержать чувства, все же против воли у меня вырвался резкий вскрик. Мистер Хьюз удостоил меня покровительственной улыбки и произнес:

– Знаю, пока это выглядит жутковато, настоящее боевое ранение. Но обещаю, когда швы снимут, вашему супругу не на что будет пожаловаться.

Я хотела сказать: «К черту мужа! Это же не ему, а мне придется всю жизнь жить с таким уродством». Но промолчала: я и так уже достаточно здесь выступала.

– Еще, насколько я знаю, у вас имели место небольшие… гм… эмоциональные всплески?

– Да. Но все уже позади.

– Хотя еще вчера пришлось давать вам успокоительное?

– Это было вчера. Сегодня у меня все прекрасно.

Дежурная сестра наклонилась к сидящему Хьюзу и зашептала ему на ухо. Он поджал губы. Потом повернулся ко мне:

– А сотрудники заметили, что и сегодня утром вы были несколько расстроены.

– Это просто пустяки.

– Поймите, вам нечего стыдиться, если после родов вы ощущаете слабость. Это обычное явление, которое объясняется небольшим гормональным сбоем. Я полагаю, что курс антидепрессантов…

– Ничего не нужно, доктор, благодарю вас. Я только хотела бы повидать сына.

– Да, да, понимаю. Думаю, сестра сейчас же устроит, чтобы вас подняли в его отделение. О да! Хочу предупредить, что вы проведете у нас еще шесть или семь дней. Хотим убедиться, что у вас все в полном порядке, и только тогда речь пойдет о выписке.

Он нацарапал что-то в моей карте, быстро переговорил с сестрой и повернулся ко мне, чтобы кивнуть на прощание:

– Всего доброго, миссис Гудчайлд, и старайтесь не волноваться.

Легко тебе говорить, дружище.

Спустя полчаса, после перевязки, я оказалась в детской интенсивной терапии. Как и в первый раз, сидя в коляске, я, по совету санитара, внимательно изучала линолеум под ногами. Когда я наконец подняла голову и увидела Джека, у меня защипало в глазах. В его облике ничего особенно не изменилось. По-прежнему его опутывала сеть проводков и трубочек, по-прежнему он казался совсем крошкой, таким жалким в этом просторном плексигласовом кувезе. Только сейчас мне безумно хотелось подержать его, прижать к себе, утешить. А еще стало невыносимо страшно при мысли, что я могла его потерять. И какая нелегкая жизнь предстоит ему, если подтвердится диагноз «умственная неполноценность». Но я вдруг четко поняла еще одно: что бы ни случилось, какой бы страшный приговор ни вынесла сегодня томография, я все преодолею, все вынесу. По крайней мере, буду стараться изо всех сил – как стараемся мы справиться с самыми неожиданными, самыми злодейскими картами, что подбрасывает жизнь. Но, боже, до чего же не хотелось, чтобы эти опасения сбылись; я бы отдала что угодно, лишь бы все оказалось в порядке… но от меня уже ничего не зависело, я была бессильна повлиять на ход вещей. Что случилось – случилось. Оставалось только уповать на судьбу, заложниками которой мы сейчас были.

Я опять заплакала. Но это были не судорожные рыдания, не приступ глубинной, почти животной тоски из тех, что накатывали на меня в последние два дня. Я просто тихонько плакала от жалости к Джеку, оплакивала его возможную печальную участь.

Санитар стоял поодаль, пока я плакала. Через минуту он, однако, приблизился, протянул коробку бумажных салфеток и сказал:

– Пора бы потихоньку двигаться назад.

И мы вернулись в палату.

– Добрые вести, – сообщила няня Доулинг, помогая мне забраться на кровать. – Мистер Хьюз сказал, что можно удались эти гадкие трубки – они вам больше не нужны. Первые шаги к свободе, да? Как поживает маленький?

– Не знаю, – спокойно ответила я.

– Уверена, что все будет прекрасно, – пропела она бесцветным голосом, скрипучим, как мел, царапающий доску. – А теперь вы позволите предложить вам обед?

Но я отказалась от еды, отказалась от телевизора и от обтирания влажной губкой. Мне хотелось только одного: остаться одной. Лежать, завернувшись в одеяло, отключившись от какофонии мира.

Так и прошел мой день: я считала часы до мига, когда наконец придет Тони и педиатр ознакомит нас с эмпирической оценкой состояния нашего ребенка. Я была в здравом уме, но намеренно отстранялась от всего, что меня окружало. Или, по крайней мере, я считала, что делаю это намеренно. Правда, временами мне казалось, что в мозгу хозяйничает какая-то сила, помогающая мне оттеснять в сторону мир со всеми его сложностями и проблемами.

И вот шесть часов. К моему удивлению, Тони появился точно в назначенное им самим время, с букетом цветов. Он заметно нервничал, и это показалось мне необыкновенно трогательным.

– Ты спала? – спросил Тони, присаживаясь на край кровати и целуя меня в лоб.

– Вроде того. – Я с усилием села.

– Как поживаешь?

– О, ты же видишь – ходячий труп.

– Есть новости сверху?

Я помотала головой и добавила:

– Ты волнуешься.

Тони только криво улыбнулся и погрузился в молчание. Собственно, говорить было и не о чем, пока не придет педиатр. А может, просто все, что мы могли сказать друг другу, прозвучало бы незначительным и пустым. Наша общая тревога была так заметна, что помолчать было, пожалуй, самым мудрым.

К счастью, мертвая тишина длилась недолго: буквально через минуту заглянула новая няня и сообщила, что доктор Рейнольдс просит нас подойти к нему в кабинет консультанта рядом с отделением томографии на пятом этаже. Мы с Тони беспокойно переглянулись. То, что он просил нас подняться к себе, могло означать только одно: плохие новости.

В очередной раз мне помогли усесться в кресло. Только на этот раз меня вез Тони. Мы доехали до лифта. Поднялись на три этажа. Преодолели длинный коридор. Миновали целую анфиладу кабинетов отделения томографии, и нас проводили в тесную комнатушку для консультаций, вся обстановка которой состояла из письменного стола, трех стульев и экрана с подсветкой для просмотра снимков. Здесь санитар оставил нас одних. Тони подвинул стул к моей коляске, сел и сделал нечто, чего прежде не делал: взял меня за руку. Нет, конечно, время от времени мы держались за руки – я имею в виду, раза два, максимум три. Но сейчас было другое. Тони пытался поддержать меня – и тем самым показал мне, насколько сам испуган.

В следующий миг, с папкой и непривычно большим конвертом из плотной желтой бумаги, вошел доктор Рейнольдс – высокий любезный человек лет тридцати семи. Я пыталась прочитать хоть что-то по его лицу. Так подсудимый старается разобрать по лицу старшины присяжных, каким будет вердикт. Но лицо доктора было непроницаемо.

– Простите, что заставил вас ждать, – сказал он, открыл конверт, прикрепил снимок к экрану и включил свет. – Как вы себя чувствуете, миссис Гудчайлд?

– Неплохо, – сдержанно ответила я.

– Рад это слышать. – Он одарил меня сочувственной улыбкой, так что я сразу поняла: ему известно про мои недавние фокусы.

– Как наш сын, доктор? – спросил Тони.

– Да, я как раз подхожу к этому вопросу. Вот… на этой картинке – мозг вашего ребенка, – сказал врач, указывая на снимок. На мой непросвещенный взгляд, больше всего это было похоже на фотографию гриба. – Мы обсудили снимки с детским неврологом и рентгенологом и пришли к единому мнению: перед нами совершенно нормальный мозг новорожденного. Следовательно, опираясь на данные томографии, как и сделанной ранее ЭЭГ, можно сделать вывод, что мозг, скорее всего, поврежден не был.

Тони крепко сжал мне руку, не обращая внимания на то, какая это была холодная и влажная рука. Только тут я поняла, что сижу, вжав голову в плечи и зажмурив глаза, как будто жду удара по голове. Я открыла глаза и спросила:

– Вы сказали «по-видимому». Разве томография не является окончательным доказательством?

Еще одна сочувственная улыбка доктора Рейнольдса.

– Мозг – таинственный орган. А после осложненных родов – в ходе которых могло возникнуть кислородное голодание мозга – невозможно быть уверенным на сто процентов, что повреждения не было. Однако, учитывая, что и все клинические показатели соответствуют норме…

– Значит, предмет для беспокойства все же есть, – перебила я, начиная нервничать.

– На вашем месте я бы смотрел на ситуацию с оптимизмом.

– Но вы не на моем месте, доктор. И поскольку вы весьма прозрачно намекаете нам, что у нашего ребенка поврежден мозг…

Тони резко оборвал меня:

– Салли, ничего подобного доктор не говорил.

– Я слышала, что он сказал. Он сказал, что была опасность, что мозг ребенка испытывал кислородное голодание… и следовательно…

– Миссис Гудчайлд, прошу вас… – Голос доктора Рейнольдса звучал спокойно и участливо. – Я прекрасно понимаю вашу озабоченность, но ваши тревоги – при всем уважении – сильно преувеличены. Как я уже сказал, я искренне считаю, что вам не о чем волноваться.

– Как вы можете это говорить… как… если вы сами признали, что стопроцентной уверенности быть не может…

Снова вмешался Тони:

– Хватит, Салли.

– Не обрывай меня…

– Хватит.

От его ледяного тона я осеклась. И тут же словно протрезвела, мне стало до ужаса стыдно за свою бессвязную тираду, за то, что я набросилась с нелепыми обвинениями на милого терпеливого доктора.

– Доктор Рейнольдс, простите меня, пожалуйста…

Он поднял руку:

– Вам не за что извиняться, миссис Гудчайлд. Я прекрасно понимаю, как вам сейчас трудно. А все подробности мы с вами еще обсудим, я зайду завтра.

Попрощавшись, он вышел. Когда мы остались одни, Тони долго смотрел на меня в упор. Потом спросил:

– И что, скажи на милость, все это должно было означать?

Отвернувшись и не глядя на него, я ответила:

– Не знаю.

Глава шестая

Как и было обещано, меня продержали в больнице еще пять дней. Все это время я могла беспрепятственно навещать Джека. Его решили оставить в отделении интенсивной терапии и «понаблюдать».

– Беспокоиться не о чем, – увещевал доктор Рейнольдс. – Решительно никаких зловещих симптомов у него нет. Мы просто хотим перестраховаться.

Ждал ли он при этом, что я ему поверю? Но я ничего не говорила в ответ. Просто я знала, что в моем положении лучше всего стараться промолчать.

Иногда я ловила себя на том, что изучаю Джека, будто какую-то странную современную скульптуру в стиле гиперреализма – медицинский натюрморт с младенцем, опутанным трубочками и помещенным в большой пластиковый аквариум. А иногда он напоминал мне знаменитый фильм Энди Уорхола «Империя» – многочасовой, без единой склейки, вид небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг. Я смотрела на Джека так же, как смотрела этот фильм. Он лежал почти неподвижно, только изредка подрагивала какая-нибудь мышца (чаще всего чуть-чуть сгибалась ручка). А мечтала о нашей будущей жизни. Например, интересно, понравится ли ему стульчик на пружинах, который я уже купила. Так ли на самом деле противно менять подгузники, как мне представляется. Полюбит ли Джек ходить на диснеевские мультики и фильмы «Уорнер Бразерс» (о, пожалуйста, пусть он будет смышленым мальчишкой, любителем Багз Банни!). Будут ли его мучить прыщи, от которых я сходила с ума в тринадцать лет?

Ну да, я забегала вперед, но ведь новорожденный ребенок – это tabula rasa, на которой еще только будет записана история его жизни. Сейчас, глядя на Джека в пластиковом аквариуме, я думала: он мог и не выжить, а мог стать неполноценным уродцем, и все из-за того, что в утробе его тельце сдвинулось не в ту сторону на несколько жалких дюймов. Никто из нас не властен над такими обстоятельствами, а ведь они могли перевернуть нашу жизнь. А вдруг, даже если Рейнольдс прав и Джеку удалось избежать печальных последствий этих обстоятельств – вдруг это не прошло даром для моей психики, и я превращусь в заполошную мамашу, из тех, что хватаются за сердце, если их десятилетнему чаду предстоит подняться на несколько ступенек? А вдруг я никогда не оправлюсь и буду жить в вечном страхе, с постоянным ощущением надвигающейся беды?

Рядом со мной стояла дежурная сестра детской реанимации – молоденькая, лет двадцати с небольшим. Ирландка. Удивительно спокойная.

– Он просто красавчик, – заметила она, глядя на Джека. – Хотите его подержать?

– Конечно, – неуверенно ответила я.

Она отсоединила несколько трубок, подняла его и положила мне на руки. Я попробовала его покачать, но все равно боялась задеть какую-нибудь медицинскую штуку, хотя сестра и уверяла, что ничего страшного не будет. Я изобразила на лице нежную улыбку… но про себя знала, что это только маска. Потому что, как и в прошлый раз, я не испытывала никаких материнских чувств к этому малышу. Единственное, чего мне хотелось, – поскорее вернуть его на место.

– Все отлично, – упокоила сестра, когда я подняла Джека и протянула ей. – Не спешите.

С неохотой я покачала его еще немного. И спросила:

– С ним правда все в порядке?

– В полном.

– А вы уверены, что у него во время родов ничего не повредилось?

– Разве доктор Рейнольдс с вами об этом не говорил?

О да, он говорил – и как же по-идиотски я себя тогда вела. И точно так же по-идиотски веду себя сейчас, задаю все тот же проклятый вопрос. Вновь и вновь сотрясаю воздух, озвучивая свои навязчивые страхи… А сама не могу даже подержать ребенка на руках.

– Доктор Рейнольдс сказал: ему кажется, что мозг не поврежден.

– Ну, тогда полный порядок. – Сестра забрала у меня Джека. – У вашего сына все идет лучше некуда, чего не скажешь о многих малышах, которые тут лежат.

Я уцепилась за эти слова как за спасательный круг и повторяла их, словно мантру, как только меня начинало колотить (а это случалось довольно часто) или я впадала в уныние, граничащее с отчаянием. Я знала, что должна являть миру радостное, уверенное лицо – ведь за мной внимательно наблюдали, отмечая малейшие признаки нестабильности. Особенно мой муж и мистер Хьюз.

Оба они регулярно ко мне наведывались. Хьюз появлялся по утрам, во время обхода. Не меньше десяти минут он осматривал меня, изучал швы, знакомился с картой и вскользь расспрашивал о моем эмоциональном состоянии, поглядывая при этом на палатную сестру, проверяя, не обманываю ли я его.

– Спите хорошо? – спросил он меня на третий день после рождения Джека.

– По шесть часов каждую ночь.

Он сделал запись, потом поднял вопросительный взгляд на сестру, ожидая подтверждения. Она кивнула.

– Ну, а как ваше эмоциональное состояние? Нервические припадки стали реже?

– Я больше не плакала.

– Рад это слышать. Да вам и не о чем плакать, ведь малыш на пути к полному выздоровлению. Как и вы сами. Еще две ночи здесь, а потом отпустим вас домой.

– С сыном?

– Об этом вы поговорите с доктором Рейнольдсом. Это его территория. Ну, а нам есть еще о чем поговорить?

– Грудь… – сказала я тихо.

– Что с ней?

– Она стала какой-то… твердой.

– А молоко после родов выделялось? – спросил он.

– Конечно. Но в последние сутки появились какие-то уплотнения.

На самом деле, мне казалось, что в мою грудь залили быстротвердеющий цемент.

– Обычные ощущения после родов, – не отрываясь от карты, поговорил Хьюз. – Млечные протоки пережимаются, и кажется, что грудь налита свинцом… – Он кашлянул и добавил: – Во всяком случае, мне так рассказывали.

Палатная сестра постаралась скрыть улыбку.

– Но, – продолжал Хьюз, – этому горю можно помочь. Вы покажете миссис Хоббс, что нужно делать, сестра?

Сестра кивнула.

– Что ж, я рад, что вам становится лучше, миссис Хоббс.

Гудчайлд, а не Хоббс, болван. Но, разумеется, я промолчала, потому что все еще боялась, что меня снова накачают лекарствами. Ведь послезавтра я собиралась выписаться, и хотела, чтобы мозг был к этому времени свободен от химии. Поэтому я только улыбнулась милейшему мистеру Хьюзу и сказала:

– Да, кажется, я иду на поправку.

Однако когда вечером пришел Тони, я была на грани срыва. Это не было связано с моим хрупким эмоциональным состоянием – дело было в орудии пытки, прикрепленном к левому соску. Внешне оно напоминало пустой аэрозольный баллончик с раструбом на одном конце и емкостью на другом. Вся конструкция подсоединялась к портативному блоку электропитания. Когда его включали, прибор действовал как пылесос, отсасывая молоко из груди.

Этим дивным устройством я пользовалась с самого рождения Джека – там, наверху, ему было нужно мое молоко. Поначалу процедура была просто немного неприятной, но не более того. Но после того, как грудь затвердела, молокоотсос внезапно превратился в заклятого врага. Приложив его к груди и включив, я испустила такой вопль, что прибежала испуганная сестра.

– Что тут у вас случилось? – досадливо поинтересовалась она.

– Больно, как черт знает что, – рявкнула я и тут же прикусила язык. Мысленно выругав себя за подобную несдержанность, я собралась и продолжила уже спокойнее: – Извините меня.

Проигнорировав извинения, сестра молча взяла отсос и приложила его к моей правой груди. Положив руку мне на левое плечо, она повернула тумблер. Через десять секунд боль стала невыносимой – но я терпела изо всех сил, кусая губу и плотно закрыв глаза.

– Держитесь, – сказала сестра. – Давление в этой штуке таково, чтобы уж наверняка прочистить протоки.

Еще одна жуткая минута – отвердевшую грудь сдавливало с нечеловеческой силой. «Не кричать, не кричать», – твердила я про себя. Но с каждым надавливанием было все сложнее удерживаться – пока наконец не раздался хлопок и я с облегчением не почувствовала, как из соска полилась теплая жидкость.

– Ну вот, – в голосе сестры слышалось удовлетворение своей работой, – одну грудь раскупорили. Теперь держите отсос минут десять, не меньше. Нужно полностью освободить ее от молока. А потом начнете работать со второй.

Тони вошел, когда я уже работала со второй – на последних приступах боли перед тем, как плотину прорвало.

Этот сосок оказался вдвое упорнее своего визави – но я уже знала по опыту, что, начав процесс экстракции, останавливаться нельзя, иначе тяжесть в груди возрастет многократно и боль будет еще хуже, чем от пытки молокоотсосом. У Тони глаза полезли на лоб, когда он увидел, как я, одной рукой вцепившись в матрас, другой сжимаю чудовищный приборчик. Лицо у меня (судя по ошарашенному виду супруга) было искажено гримасой безумия.

– Господи, что это ты делаешь? – спросил он.

– Заткнись, – ответила я, чувствуя, что вот-вот, в любой момент…

Я негромко вскрикнула, потому что пробку наконец выбило и в емкость потекла водянистая жидкость. Тони ничего не сказал. Только молча наблюдал, как я продолжаю процесс дойки. Закончив, я положила отсос в лоток на тумбочке, застегнула халат, уронила голову на руки и возблагодарила Бога, Аллаха, ангела Морония[21]21
  Мороний – в «Книге мормона» пророк и полководец, ставший ангелом. Неофициальный символ мормонской церкви.


[Закрыть], кого угодно, за избавления от мук (по крайней мере, на сегодня – сестра предупредила меня, что эти слесарные работы следует повторять много раз на дню, если я хочу, чтобы протоки не забивались).

– Теперь с тобой можно говорить? – спросил Тони, садясь на кровать.

– Сейчас лучше. – И я подробно объяснила ему, почему вынуждена заниматься такими мазохистскими процедурами.

– Ты просто везунчик, – ответил Тони. – Как наш парень?

Я рассказала об утреннем визите наверх и добавила, что вечером должен заглянуть Рейнольдс, сообщить, когда Джека переведут из интенсивной терапии.

– Сестра намекнула, что это может случиться уже завтра. Они уверены, что с ним все нормально. В любом случае, меня выписывают через два дня… Ты и оглянуться не успеешь, как мы оба окажемся дома.

– О… это здорово, – сказал Тони.

– М-да… за радость в голосе отдельное спасибо.

– Да нет, я рад, правда. Просто я только сегодня узнал, что главный на этой неделе отправляет меня в Женеву. Там конференция ООН по…

– Даже не думай, – сказала я.

– Конечно, теперь, когда я узнал, что ты возвращаешься…

– Вот это правильно, есть еще время договориться, чтобы кто-то тебя подменил.

– Без проблем, – сказал Тони поспешно. И я вздохнула с облегчением, потому что раньше я ни разу не говорила Тони, что запрещаю ему что-то делать (мы с самого начала договорились, что исключим слово «нет» из нашего семейного лексикона… в пределах разумного, конечно). Но о том, чтобы в первую ночь после выписки оказаться дома вдвоем с Джеком, я и помыслить не могла. Хотя новость о скорой выписке явно несколько обескуражила моего супруга, он взял себя в руки.

– Сегодня же позвоню его светлости, объясню, что не могу ехать. А тебе обещаю праздничный ужин в честь возвращения домой – не без помощи «Маркса и Спенсера», конечно. А вот шампанское будет из другого магазина.