Текст книги "Особые отношения"

– Неужели, из «Теско»[22]22
  «Теско» – сеть британских супермаркетов.


[Закрыть]?

Тони засмеялся.

– Очень остроумно, – оценил он. – Хотя, совсем забыл, тебе же нельзя пить?

– Ну, от одного бокала вреда не будет.

В тот вечер мы вместе ходили посмотреть на Джека. Он сопел во сне, и вид у него было довольный. А дежурная сестра в отделении сказала, что доктор Рейнольдс дал добро на его перевод ко мне в палату завтра утром – от этой перспективы мне стало не по себе. Ведь отныне вся ответственность ложилась на мои плечи.

Доктор Рейнольдс зашел ко мне утром.

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – начал он, – но, кажется, у Джека развилась желтуха.

– Что развилось?

– Это обычное физиологическое состояние, оно встречается у пятидесяти процентов новорожденных и, как правило, бесследно исчезает дней через десять.

– Но откуда она берется?

– Ну, если вы хотите точное определение из учебника, она возникает при разрушении красных кровяных клеток и, как следствие, повышении содержания в крови желчного пигмента билирубина.

– А почему повышается содержание этого желтого, как его там…

– Билирубина. Как правило, он попадает в организм с материнским молоком.

– Вы хотите сказать, что он пожелтел из-за меня!

– Миссис Гудчайлд…

– Вы говорите, что я отравила своего ребенка?!

Голос опасно задрожал, но хоть я и понимала, что новый срыв не нужен, но ничего не могла поделать. Я совершенно растерялась и вообще перестала понимать, что происходит.

Доктор Рейнольдс заговорил медленно, внятно и очень ласково:

– Миссис Гудчайлд, вам не в чем себя винить. Ни вы, ни кто другой ничего не мог бы сделать, чтобы это предотвратить. Я уже говорил – это совершенно типичное состояние для новорожденных.

– Желтуха опасна?

– Только если уровень билирубина слишком высок.

– И что тогда?

Я заметила, что доктор неловко переступил с ноги на ногу.

– Тогда, – наконец сказал он, – билирубин может вызвать нарушения функции головного мозга. Но – я подчеркиваю – это случается крайне редко. Нет никаких основании считать, что ваш сын…

Но я его уже не слышала. В моей голове звучал другой голос, который, не умолкая, твердил: «Ты его отравила! Теперь его мозг поврежден! В этом виновата только ты, ты, ты…»

– Миссис Гудчайлд?

Подняв глаза, я увидела, что доктор Рейнольдс тревожно всматривается в мое лицо.

– Все в порядке?

– Что?

– Мне показалось, вы на секунду отключились.

– Я… в порядке, – выговорила я.

– Вы слышали, что я сказал? Вы не должны винить себя.

– Да, я слышала.

– Через десять дней все бесследно пройдет. А пока мы подержим его в интенсивной терапии. Но, повторяю, никакой угрозы нет. Это обычная процедура для любого младенца с желтухой. Вы меня понимаете?

Я кивнула.

– Хотите подняться и посмотреть на него?

– Да, разумеется. – Но мой голос прозвучал невыразительно. И снова я заметила, как Рейнольдс с беспокойством смотрит на меня.

В синем свете не был виден желтоватый оттенок, который теперь приобрели кожа и глаза Джека. Я не видела внешних проявлений болезни, но знала: мой ребенок страдает, он болен. И понимала, как бы ни разуверял меня Рейнольдс, что виновата в этом я.

Я позвонила Тони на работу и сообщила новости. Когда я объяснила, что желтуха у Джека развилась из-за моего молока, муж спросил:

– Слушай, а ты уверена, что в прошлой жизни не была католичкой? Ты прямо наслаждаешься чувством вины.

– Вовсе нет. Просто я принимаю вещи такими, как есть: причина его болезни во мне.

– Салли, не пори ерунды.

– Не упрекай меня…

– У него ведь просто желтуха, а не СПИД. И если врач говорит, что через несколько дней это пройдет…

– Ты меня просто не слышишь, – закричала я.

– Но ты ведешь себя просто нелепо.

Вечером, когда Тони появился в больнице, я сумела взять себя в руки и воздержаться от самобичевания. Наоборот, я начала с извинений за наш телефонный разговор.

– Не бери в голову, – сухо ответил он.

Мы вдвоем поднялись к сыну. Тони спросил медсестру, насколько тяжело состояние Джека, и она уверила нас, что желтуха совсем незначительна и (как и говорил мне Рейнольдс) через несколько дней все придет в норму.

– Значит, волноваться не о чем? – Тони явно задал этот вопрос для того, чтобы я успокоилась.

– Он должен поправиться, и никаких осложнений не будет, – подтвердила сестра.

– Вот видишь? – Тони погладил меня по руке. – Все в порядке.

Я кивнула, хотя и не поверила бодрым уверениям. Я знала правду. И сестра тоже. Ведь она же не сказала, что он «поправится», она сказала – «должен». Значит, она не была уверена, что Джеку станет лучше, и еще она знала, что мое молоко отравило его.

Но сейчас мне нельзя было говорить об этом. Бесполезно пытаться открыть им глаза на то, как обстоят дела. Особенно учитывая, что все следят, нет ли у меня признаков стресса или психического расстройства.

Следующие тридцать шесть часов я была собранной и спокойной, демонстрируя врачам и сестрам, что я вполне нормальна и разумна. Я по несколько раз в день навещала Джека и всякий раз кивала, когда меня пичкали фальшивыми уверениями о том, что дело у него идет на лад.

Наконец, в назначенный срок, меня отпустили домой. Было как-то тревожно уходить из больницы, оставляя здесь Джека. Но я была даже рада за него, рада, что он не со мной, в относительной безопасности, там, где я не смогу нанести ему еще большего ущерба. Время от времени странный рассудительный голос, раздававшийся в мозгу, упрекал меня за самоедство, твердил, что я зря виню себя в болезни Джека, но всякий раз его заглушал другой голос, намного более мощный, обвиняющий. Он напоминал, что главная преступница – именно я.

Выйдя из больницы, я почувствовала облегчение. Тем более что Тони не только приготовил к моему приезду ужин, но (как и обещал) связался с Ча, помощницей Маргарет, и та привела дом в относительный порядок… Теперь он выглядел как довольно аккуратная, прибранная строительная площадка. И в холодильнике действительно было припасено шампанское «Лоран-Перье». Тони подал мне бокал, а я невольно подумала: триумфальным это возвращение никак не назовешь.

Тем не менее я подняла бокал, чокнулась с Тони и залпом выпила шампанское.

– Похоже, тебя жажда замучила, – улыбнулся Тони.

– Я бы сказала так: очень нужно выпить.

– То же самое могу сказать о всех присутствующих.

Я выпила еще.

– Хорошо, что я догадался прихватить две бутылки, – заметил Тони, снова наполняя бокал до краев. – Как ты себя чувствуешь?

Этот вопрос, как мне показалось, ответа не требовал. Да и не хотелось пускаться в подробные описания здоровья – ведь и так было понятно, что все хреново: я вернулась домой из больницы после рождения ребенка. Но без ребенка… Хотя я и знала, что Джеку лучше быть от меня подальше.

– А у меня хорошие новости насчет дома, – сказал Тони. – Приходили строители…

– Ты, должно быть, шутишь.

– В общем, прораб – как его зовут? – ну, северный ирландец… Коллинз, что ли? Короче, он спрашивал про тебя. И когда я сказал, что ты родила, но ребенок в интенсивной терапии… Боже, ты бы видела, как в нем взыграл католический комплекс вины. Он обещал, что соберет всю бригаду и за две недели они все доделают.

– Приятно сознавать, что ребенок, у которого, возможно, травмирован мозг, способен подвигнуть строителей на…

– Прекрати это, – спокойно произнес Тони, вновь наполняя мой бокал.

– Я что, уже выпила предыдущий?

– Похоже на то. Ну что, подавать ужин?

– Подожди, попробую догадаться, что ты выбрал. Карри виндалу[23]23
  Карри виндалу – острое индийское блюдо.


[Закрыть]?

– Почти угадала. Цыплята в соусе тикка масала.

– А ведь ты знаешь, что я терпеть не могу индийскую кухню.

– Не любишь индийскую еду? Тогда ты ошиблась с выбором страны.

– Да, – кивнула я. – Похоже, так оно и есть.

У Тони на лице появилось уже знакомое мне напряженное выражение.

– Я пошел на кухню, надо кое-что доделать.

– А мне пора заняться дойкой – надо снова раскупоривать протоки.

Хорошенькое начало, ничего не скажешь. В довершение всех бед грудь мне снова заполнил цемент. Я заперлась в ванной, полюбовалась на недостроенные шкафы и голые полы, подключила пыточный насос и вскрикнула всего три раза, пока правый сосок не выдал струйку молока. А вот левая грудь на сей раз была сговорчивее. Молоко пошло уже через пять минут. Закончив, я слезла с сиденья унитаза, бросила молокоотсос в раковину и прошла в детскую. Там, усевшись на плетеный стул, я долго сидела, глядя на пустую колыбель. Тут-то я и поняла, что снова тону, как после родов, впадаю в то же ужасное состояние. Это был второй звонок. Веселая, красочная комната превратилась в клетку, которая катилась вниз – а я была заперта в ней. К тому же клетка стала сжиматься, становиться теснее, и вскоре я уже упиралась в стенки руками и ногами, чтобы не быть раздавленной.

– Чем это ты тут занимаешься?

От звуков голоса Тони падение прекратилось – я вернулась на грешную землю. Клетка снова стала комнатой. Я больше не падала, нет. Я стояла на четвереньках в нелепой позе, прижимаясь к стенке и обеими руками вцепившись в половицы.

– Салли, с тобой все в порядке?

Я не знала что отвечать. Я не была уверена, что у меня все в порядке. Я предпочла промолчать и позволила Тони поднять меня с пола и усадить на стул. В его взгляде читалась тревога, смешанная с презрением, – что ж, похоже, именно такие чувства вызывали у него мои участившиеся припадки.

К счастью, на этот раз все быстро пришло в норму. Усевшись в кресло, я снова стала нормальным человеком.

– Ужин готов? – спросила я.

– Салли, что ты делала на полу?

– Сама не знаю. Голова закружилась, кажется.

– Впечатление было, как будто ты пытаешься на четвереньках выползти из комнаты.

– Вот что значит выпить три бокала шампанского на пустой желудок.

Это замечание показалось мне дико смешным – я расхохоталась и долго не могла остановиться. Тони снова посмотрел на меня и ничего не сказал.

– Ой, да ладно, Тони, – сказала я. – Ты что, двойку мне хочешь поставить за плохое поведение?

– Может, тебе на сегодня хватит пить?

– Ага, с противной индийской едой? Шутишь, что ли?

Но ели мы совсем не цыплят под соусом тикка масала (это была одна из шуточек Тони). Нет, вместо этого меня ждали восхитительные, высококалорийные спагетти карбонара, щедро посыпанные свежим тертым пармезаном, большая миска зеленого салата и целый батон горячего чесночного хлеба с маслом, а к этому добрая бутылка кьянти – все из любимого мной «Маркса и Спенсера».

Что и говорить, эта еда была настоящим утешением. После стольких дней на больничной замазке, я почувствовала зверский аппетит. Я набросилась на пищу, как выпущенный на волю заложник. Правда, освобождения я не чувствовала, все проблемы оставались со мной. Просто пища на время обезвредила эту…

Эту что? Я-то ведь думала, что окончательно избавилась от взрывов неконтролируемых эмоций, которые так мучили меня после родов. А теперь… что за сюрреалистическая чертовщина происходила со мной в комнате Джека? Возможно, Тони прав: обильные возлияния после долгого периода воздержания пошатнули мое душевное равновесие. А увидев пустую колыбель, я просто не выдержала напряжения.

– У тебя полный бокал, что не пьешь? – спросил Тони.

– Побуду-ка я сегодня трезвенницей. Ты уж прости.

Он пожал плечами:

– Ерунда. – Но его интонация не показалась мне ободряющей.

– Спасибо тебе, ужин был просто превосходный.

– Что там превосходного, обычные полуфабрикаты.

– Нет, все равно, ты такой заботливый.

Он опять пожал плечами. Мы умолкли. Потом я заговорила:

– Мне страшно, Тони.

– Ничего удивительного. Тебе так досталось.

– Дело не только в этом. Если окажется, что Джек…

Он перебил меня:

– Ты же слышала, что вчера сказала сестра. Все жизненные показатели в норме. Томография ничего не показала. Электроэнцефалограмма тоже в порядке. Видишь, тут не о чем волноваться.

– Но доктор Рейнольдс не до конца уверен…

– Салли…

– Я уверена, что доктор Рейнольдс просто тянет время, не говорит нам, что у Джека травмирован мозг. Он, конечно, хороший человек, благородный – особенно по сравнению с этим старым хреном Хьюзом, – но ведь и он всего-навсего врач. Пока он нами занимается, его это волнует – но лишь до того момента, пока мы не выпишем Джека из больницы. Вот он и тянет до последнего, это же так понятно.

– Боже, ну что за безумная теория заговора! Прекрати, в самом деле…

– Никакая это не теория заговора, Тони. Это наш сын, который уже вторую неделю в отделении интенсивной терапии…

– И о котором все говорят, что с ним все в полном порядке! Неужели я должен постоянно твердить это, как попугай? Перестань дурить, это безрассудно.

– Ты хочешь сказать, что я сошла с ума?

– Я говорю, что ты ведешь себя неразумно…

– У меня есть на это право. Потому что…

Но тут я внезапно ударила по тормозам. Я кричу? Меня удивляли эти перепады эмоций – и то, что я снова так завелась, и то, как резко все прекратилось. Это не имело ничего с общего с обычным «отходняком» после ссоры. В таких случаях я, как правило, дымилась еще некоторое время после того, как мы заканчивали перебранку, но потом, если становилось ясно, что Тони не собирается просить прощения (а он, по-видимому, был генетически неспособен признавать свою вину), первой шла на мировую. А на этот раз все было как-то… пожалуй, «странно» — вот единственное слово, способное это описать. Гнев во мне вдруг будто выдохся. Только что ярилась, как фурия, и вдруг…

– Я, наверное, лучше лягу.

Тони опять посмотрел на меня долгим удивленным взглядом.

– Ладно, – отозвался он наконец. – Хочешь, помогу тебе снова лечь?

Снова! Я еще не ложилась в постель с тех пор, как вернулась домой, Тони… или ты не заметил!

– Спасибо, я сама управлюсь, – сказала я.

Я встала и вышла из кухни, добралась до спальни, натянула пижаму и упала в кровать, завернулась в одеяло с головой и думала, что сразу засну.

Но ничего не вышло. Наоборот, я совершенно разгулялась, сна как не бывало, несмотря на дикую, глубокую усталость. Перевозбужденный мозг работал на всю катушку – в голове крутились тревожные мысли. В голове разыгрывались целые сценарии фильмов ужасов – в последнем я видела трехлетнего Джека, мешком сидящего в кресле на колесах, не способного сконцентрировать на мне взгляд. Фоном к картинке служил голос социального работника, невероятно спокойный, невероятно рассудительный: «Я полагаю, вам с мужем пора обдумать вопрос о помещении сына в специализированную клинику. Ведь ему необходима квалифицированная помощь двадцать четыре часа в сутки».

Но в тот же миг застывший в оцепенении ребенок вдруг соскочил с кресла, и у него начался жутчайший припадок – он мычал, выкрикивал что-то нечленораздельное, перевернул столик, потом бросился в гостиную, расшвыривая вещи, которые попадались ему на пути, и, наконец, ввалился в ванную и кулаком разбил зеркало. Пытаясь успокоить его – и намотать полотенце на окровавленную руку – я мельком увидела свое отражение в осколках: меня просто нельзя было узнать, я превратилась в настоящую старуху. Мешки под глазами и глубокие морщины свидетельствовали о том, чего стоили мне три года рядом с несчастным, умственно неполноценным сыном.

Но предаваться жалости было некогда, ибо в этот момент Джек начал со всей силы биться головой о раковину. И…

– Тони!

Ответа не было. Впрочем, его и быть не могло – я ведь в спальне, а дверь закрыта. Я взглянула на часы: 2:05. Как же это, я ведь вроде не спала? Я повернула голову. Тони рядом не было. В комнате горел свет. Я выскочила из постели, вышла в коридор, полагая, что Тони внизу, смотрит телевизор. И тут я увидела свет наверху, в его кабинете.

Перестройку чердака закончили, пока я лежала в больнице, и Тони явно постарался все там обустроить. Книжные полки были собраны и забиты книгами из его обширной библиотеки. Вдоль другой стены тянулись полки с компакт-дисками. Рядом с большим стильным письменным столом, который мы выбирали вместе, я увидела небольшую стереосистему и коротковолновой радиоприемник. На столе красовался новенький компьютер фирмы «Делл», рядом – новое эргономичное кресло от Генри Миллера. В нем сейчас и сидел Тони, уставившись в экран монитора, заполненный строчками текста.

– Впечатляет, – протянула я, осматриваясь.

– Рад, что тебе нравится.

Я хотела съязвить на тему, как было бы мило, если бы он с таким же рвением занимался отделкой и других частей дома… но подумала и промолчала. В последнее время язык и так уже слишком часто служил мне плохую службу.

– Который час? – рассеянно спросил Тони.

– Начало третьего.

– Не смогла уснуть?

– Да, что-то не спится. Тебе тоже?

– Когда ты легла, я сразу поднялся поработать.

– Что за работа? Статья для газеты?

– Вообще-то, это роман.

– Правда? – Я была искренне рада. Ведь Тони грозился приступить к своему первому литературному опусу с тех самых пор, как мы повстречались с ним в Каире. Потом он признался, что, раз уж его переводят в скучный, прозаичный Лондон, он воспользуется случаем и попробует наконец написать роман в духе Грэма Грина, мысль о котором вертится у него вот уже несколько лет.

В глубине души я не была уверена, хватит ли у Тони выдержки и терпения, необходимых для столь долгого и сложного дела. Ему, как и многим журналистам, была интересна безумная погоня за сюжетом, а потом неистовая гонка в стремлении поскорее доставить материал по назначению. Но просиживать день за днем в тесной комнатке, терпеливо развивая сюжет? И это притом что Тони как-то говорил мне, что тратит на написание материала не больше пары часов?

Но вот он сидел и работал – среди ночи. Это меня и порадовало, и удивило.

– Вот здорово, – сказала я.

Тони пожал плечами:

– Может, еще ничего путного не выйдет.

– А может выйти очень хорошо.

Снова тот же жест.

– Много ты уже написал? – спросила я.

– Несколько тысяч слов.

– А…

– Я же говорю, не знаю пока, что из этого получится.

– Но ты будешь продолжать?

– Да-а, насколько терпения хватит. Или пока не решу, что все это без толку.

Я подошла, положила ему руку на плечо:

– Я не дам тебе бросить.

– Обещаешь? – Он наконец поднял голову и посмотрел на меня.

– Да. Обещаю. И знаешь…

– Что?

– Ты извини меня, за все, что было раньше.

Он снова уткнулся в экран:

– Я уверен, что утром ты будешь чувствовать себя лучше… если перестанешь себя накручивать.

Когда я проснулась в семь утра, Тони рядом не было. Я нашла его спящим наверху, на новом раскладном диване. Возле компьютера лежала стопка листов с отпечатанным текстом. Подождав несколько часов, я отнесла наверх чашку чаю и первым делом спросила:

– Долго ты вчера работал?

– Часов до трех, – сонно ответил он.

– Так мог бы спуститься в спальню.

– Не хотелось тебя будить.

Но и на следующую ночь он сделал то же самое. Я только что вернулась из больницы – второй раз за день ездила туда навестить Джека. Было девять вечера – я немного огорчилась, обнаружив, что Тони уже дома, работает у себя в кабинете. До этого он сказал, что не сможет подъехать в больницу, потому что вынужден будет задержаться допоздна в редакции из-за очередного международного кризиса (в Мозамбике, кажется).

– Да и вообще, не думаю, что Джек будет сильно горевать без меня, – сказал он, когда позвонил мне домой после обеда.

– Да нет, просто мне бы хотелось поехать вместе с тобой.

– И мне бы хотелось, но…

– Да, знаю – служба есть служба. И никому нет дела, что у тебя сын…

– Прошу, не начинай, – резко перебил он.

– Ладно, ладно, – в моем голосе звучала неприкрытая обида, – поступай, как знаешь. Увидимся дома.

Поэтому, обнаружив, что к моему возвращению он уже сидит у себя в кабинете, я обозлилась:

– Мне казалось, тебе предстояло допоздна сидеть в редакции.

– А мы сдали материал раньше, чем я рассчитывал.

– Мог бы в таком случае подъехать в больницу, повидать сына.

– Да я только минут пятнадцать как пришел.

– И сразу за работу над романом?

– У меня было вдохновение, – сказал он без малейшего намека на иронию.

– Но ужинать-то ты будешь?

– Да нет, я перехватил кое-что в редакции. В общем, я действительно хотел бы сегодня побольше поработать, если не возражаешь.

– Ты даже не спросил, как сегодня Джек.

– А я и так знаю. Я в шесть часов звонил в больницу и получил исчерпывающую информацию от сестры из отделения. Я думал, тебе там сказали.

Мне хотелось завизжать и укусить его. Но я молча развернулась и вышла. Наскоро приготовив себе еду на кухне и запив ее стаканчиком вина (после вчерашнего я не хотела рисковать), я наполнила стакан для Тони и вернулась к нему в кабинет.

– О, здорово, – отреагировал он, не отрываясь от экрана.

– Как продвигается? – спросила я.

– Нормально. – По его тону было ясно, что своим вмешательством я нарушаю течение его мыслей.

– Не хочешь посмотреть десятичасовые новости?

– Спасибо, неохота.

Двумя часами позже я просунула голову в дверь кабинета.

– Я иду спать, – сообщила я.

– Молодец.

– Ты идешь?

– Спущусь через минутку.

Но и через четверть часа, когда я выключила ночник, он еще не спустился ко мне. А когда я проснулась в восемь утра, место рядом со мной пустовало.

Поэтому я снова вскарабкалась по лестнице наверх – и обнаружила Тони там, на диване под пледом.

Только в этот раз я не стала подавать ему чая. И будить его не стала. Однако, когда он, пошатываясь, спустился вниз в десять часов, первыми обращенными ко мне словами было:

– Какого ж черта ты меня не разбудила? Я проспал!

– Насколько я понимаю, мы теперь живем отдельно, и я не обязана служить тебе будильником.

– Всего две ночи я спал на диване, а ты уже делаешь такие выводы.

– Просто пытаюсь понять – может, это ты мне на что-то намекаешь. Или за что-то наказываешь…

– Намекаешь, наказываешь – какого дьявола! Я просто работал допоздна. Над романом – который ты так уговаривала меня писать. В чем проблема?

– Я просто…

– Ненормально подозрительна.

– Может быть.

– А не нужно быть такой. И в больницу я сегодня вечером приеду. И разделю с тобой ложе, ха-ха. Это тебя устраивает?

Верный слову, Тони появился в больнице Мэттингли около восьми часов вечера. Он опоздал на полчаса, но я решила не обращать на это внимания. К тому времени я уже почти час сидела, переглядываясь с моим малышом. Он явно видел, что я его рассматриваю, – и впервые за несколько недель я обнаружила, что счастливо улыбаюсь.

– Ты только посмотри, – обратилась я к Тони, когда он вошел в палату. Он подошел к нам и посмотрел на своего сына.

– Я же тебе говорил, что все будет нормально, – сказал он.

Да, говорил. Но зачем напоминать об этом сейчас?

– Он явно нас видит. – Я решила не реагировать на замечание Тони.

– Думаю, видит. – Он помахал Джеку рукой: – Привет, привет. Мы твои родители, бедолага.

– У него все будет прекрасно. Мы об этом позаботимся.

– Твоя мать – неисправимая американская оптимистка, – обратился Тони к Джеку. Наш сынок только смотрел на нас, явно недоумевая, где это он оказался и что же за штука эта жизнь.

Вечером Тони лег спать рядом со мной, почитал мне «Почетного консула» Грэма Грина и поцеловал на ночь. Хотя после моей операции думать о сексе было явно рановато, мне ужасно хотелось, чтобы он обнял меня и приласкал. Но я отдавала себе отчет в том, что объятия и нежности (особенно без секса) были не в стиле Тони. Проснувшись утром… кто бы сомневался?., я обнаружила его наверху, на диване под пледом. Стопка листов у компьютера стала толще.

– Похоже, у тебя сейчас творческие ночи, – сказал я.

– Люблю работать в это время.

– И еще это хороший предлог, чтобы не ложиться спать со мной.

– А как же вчера?

– Ну, тебя хватило ненадолго.

– А это уж неважно. Ведь ты уже заснула.

– Стоило мне отключиться, как ты сбежал.

– Ну, правильно. Но я же лег с тобой, как ты просила, разве нет?

– Да, ты прав, – кротко ответила я, понимая, что продолжать обсуждение бессмысленно.

– Так чем ты недовольна?

– Я всем довольна, Тони.

Но я понимала: мой муж, готовясь к моменту, когда в доме появится Джек, обдумывает, как ему избежать бессонных ночей и нарушения привычного распорядка. Вот он и обеспечил себе, так сказать, алиби в виде романа – и пути отступления наверх, в кабинет.

Тем не менее лишний раз заговаривать с Тони на эту тему я боялась: ведь стоило мне сказать что-то поперек, как раздавался тяжкий вздох, и я чувствовала себя сварливой занудой, которой мне меньше всего хотелось быть. К тому же он оказался великодушен и оставил без особых комментариев ту мою прогулку на четвереньках. Да и в больнице, когда, по вине гормонов, меня несло по полной программе, Тони держался просто образцово. Так что во имя сохранения домашнего мира (особенно в преддверии появления Джека) я решила не заострять внимание на мелочах. «Улыбнись и стерпи» – порой эта избитая истина помогает сохранить семейную жизнь.

Я решила отбросить дурные мысли, хотя бы на ближайшие несколько дней, и бросить все силы на то, чтобы привести дом в относительный порядок. К счастью, бригада в полном составе и впрямь явилась наутро точно в восемь. Тони явно сыграл на их чувстве вины. А может, просто пригрозил, что не заплатит. Коллинз – прораб из Северной Ирландии – был само сострадание, расспрашивал меня о «малютке» и все уверял, что страшно «горюет» о моих несчастьях, но что «с Божьей помощью, малютка ваш скоро совсем поправится». Он же убеждал меня, что они с парнями сумеют закончить все основные работы за неделю.

– А теперь ни о чем не тревожьтесь, кроме вашего малютки. Мы все сделаем в лучшем виде.

Его участие меня искренне тронуло – особенно потому, что до сих пор он выступал как безответственный и лживый бездельник, нарушавший все сроки и договоренности. Он вечно все путал, вносил неразбериху, да еще с таким видом, будто делает нам одолжение. И тут вдруг такая любезность и сочувствие. Я не особо поверила в его искренность, но все же невольно подумала, что он, видно, такой же, как все строители, – старается угодить и нашим и вашим, и набирает больше заказов, чем может выполнить. Но видимо, узнав о ребенке, оказавшемся в беде, любой человек становится лучше – если только, подобно Тони, не отгораживается от проблем, не желая признавать, что жизнь не всегда течет гладко.

Я снова задумалась о том, почему же Тони воздвигает эти эмоциональные «санитарные кордоны»? И пришла к выводу, что таким способом он, скорее всего, пытается победить собственные страхи. Мне было приятно, что у него пошла работа над романом, но я прекрасно понимала, что это еще и защитный механизм – способ отстраниться и от меня, и от потенциальной проблемы в лице Джека.

– Я даже не сомневаюсь – пройдет совсем немного времени, он добьется перевода назад в Каир и слиняет туда один, – сказала Сэнди, позвонившая мне в то утро.

– Он просто напуган, это нормально, – ответила я.

– Да уж, ответственность это не для мужиков.

– Ну зачем ты так – просто каждый по-своему справляется с проблемами.

– То есть, как Тони, прячет голосу в песок.

Это, конечно, был не первый наш телефонный разговор с Сэнди после моего возвращения из больницы. Сэнди пришла в полный ужас от моих новостей, и мы с ней созванивались по два-три раза на дню.

– Как назло, этот сукин сын, мой бывший муженек, как раз сейчас отправился на месяц в велосипедный поход со своей пассией. Если бы не это, я бы пулей принеслась в Лондон, к тебе на подмогу. Но за детьми присмотреть некому, а этот ублюдок даже мобильника с собой не взял, так что до него не доберешься.

В то же время Сэнди не разделяла моей паники по поводу состояния Джека. Вместо того чтобы посыпать голову пеплом, она села на телефон, обзвонила всех акушеров и педиатров, до каких смогла добраться в Бостоне и окрестностях. Она опрашивала, собирала мнения и советы самых разных людей – словом, действовала по принципу «нужно же что-то делать»: мы, в Штатах, попав в сложную ситуацию, обычно ведем себя именно так.

– Я уже и сама верю, что все обойдется, – сказала я Сэнди, пытаясь отвлечь ее от рассуждений о моем своевольном супруге. – А самое главное, сегодня Джека наконец переводят из интенсивной терапии.

– Ну вот, уже что-то. Муж моей знакомой Морин говорит, что…

Оказалось, что муж Морин, некий доктор Флетт, ни много ни мало руководит отделением детской неврологии в крупной бостонской больнице. Так вот, он сказал, что…

– Если ребенок, которому неделя от роду, реагирует на обычные раздражители, то это очень хороший признак.

– То же самое мне сказали и здешние врачи, – ответила я.

– Ну да, – сказала Сэнди. – Но они же не заведуют отделением детской неврологии в Масс-Дженерал, одной из ведущих больниц в Америке.

– Поверь, врачи здесь просто изумительные.

– Знаешь, будь у меня сейчас полмиллиона долларов, я бы наняла вертолет «скорой помощи» и перевезла вас с Джеком сюда.

– Трогательно, но, знаешь, тут все-таки Англия, а не какая-нибудь Уганда.

– Я пока не уверена, что это не одно и то же. Ты сама-то сегодня получше?

– Со мной все прекрасно, – осторожно сказала я. Хоть я и рассказала Сэнди о том, как рыдала после родов, но в подробности вдаваться не хотела. Во-первых, не стоило еще больше волновать ее, а во-вторых, сейчас я была твердо уверена, что тот срыв уже позади. Однако Сэнди не была бы Сэнди, если бы ее обманул мой спокойный ответ.

– У меня есть еще одна знакомая – Алисон Кеплер. Она старшая сестра в послеродовом отделении в Женской больнице Бригхема…

– Господи Иисусе, Сэнди, – перебила я ее. – Половине Бостона уже известно о рождении Джека…

– Ну и что! Зато я обеспечиваю тебе консультации самых лучших медиков, каких только можно найти. Так вот, Алисон предупредила, что послеродовая депрессия может проходить в несколько этапов.

– Нет у меня никакой послеродовой депрессии!

– Как ты можешь быть в этом уверена? Разве ты не знаешь, что человек в состоянии депрессии, как правило, не осознает, что у него депрессия?

– Да так и могу. Меня просто достал Тони со своими выкрутасами, вот и все. А ты разве не знаешь, что, если у женщины депрессия, она не осознает, что ее достали муж или сестра?

– Как это я-то могла тебя достать?

Да ты что, совсем шуток не понимаешь! – чуть не прыснула я в трубку. Но такова уж была моя чудесная, напрочь лишенная чувства юмора сестра: мир виделся ей логичным, а люди искренними – «что думаю, то и говорю». И поэтому она нипочем – повторяю, нипочем — не сумела бы выжить в Лондоне.

Однако спустя несколько дней после выписки из больницы я убедилась, что все признаки послеродового шока улетучились. Может быть, это было связано с переводом Джека в обычную палату. В среду утром я приехала в больницу как обычно к половине одиннадцатого, и навстречу вышла уже знакомая няня: «Хорошие новости для вас. Желтуха у Джека совсем прошла, и его перевели в обычную детскую палату».

– Вы уверены, что все прошло? – переспросила я.

– Уж поверьте, – улыбнулась она. – Мы бы его не отпустили, не убедившись, что все с ним в полном порядке.