Текст книги "Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос"

Дункан Уоттс
Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос

Эта квантово-запутанная жизнь

Серия научно-популярной литературы для взрослых «Библиотеки РВК» открывается книгой Дункана Уоттса «Здравый смысл врет». Книга имела огромный успех среди социологов, специалистов по кадрам и ученых – странное, на первый взгляд, смешение аудиторий. Почему такая пестрая смесь?

Когда на рубеже веков появилась квантовая физика, философы взвыли: «Это мир, в котором не работает здравый смысл!» Действительно, наши обыденные представления, основанные на наблюдении за окружающим яблочно-ньютоновским миром, в микромире неприменимы. В доквантовом же пределе мы считаем себя врожденными специалистами, особенно в вопросах человеческих взаимоотношений. Здравый смысл и жизненный опыт диктуют нам суждения, которые кажутся неопровержимо верными. Что может быть проще, например, вопроса о вознаграждении за работу? Казалось бы, типичная ньютоновская механика: чем слаще морковка, которую держат у человека перед носом, тем лучше он работает.

Но Дункан Уоттс, бывший профессор социологии, а ныне исследователь в компании Yahoo! опровергает это утверждение. Оказывается, когда от нас требуют работы более сложной, чем выполнение простых функций или применение навыков, денежное вознаграждение теряет свою силу. Схема «копай глубже, кидай дальше, получай больше» перестает работать безотказно. Единственный путь для работодателя – обеспечить такое количество денег, чтобы работник мог о них не думать. И только потом стимулировать его креативность самостоятельностью работы, глобальными целями и прочими нематериальными «морковками».

Далее Дункан Уоттс подвергает вивисекции тезисы о предсказуемости общественной реакции на заявления влиятельных персон, об осмысленности продвижения продуктов через рекламу «властителями дум» и многие другие. В общем, это книга о том, как наши самые глубинные убеждения, заложенные образованием и подкрепленные жизненным опытом, мешают нам принимать рациональные и взвешенные решения, строить правильные стратегии и осознавать свой выбор.

Обращаясь к более «фундаментальным» материям, Уоттс развенчивает миф о численной предсказуемости в построении бизнес-стратегий. Именно «здравый смысл», к дистанцированию от которого в рациональном мышлении призывает автор (и не он один), виновен в многочисленных заблуждениях, на основе которых пытаются управлять стратегиями и рынками. Здесь правит бал «методологический индивидуализм», приводящий автора в состояние тихого бешенства: мы считаем, что если мы описали явление или тенденцию как сумму мыслей, намерений и действий конкретных людей, то, значит, осознали ее в полной мере – а это, конечно же, не так, поскольку сумма часто больше составных частей.

Развенчание методологического индивидуализма и отказ от анализа единичных составляющих и их механического суммирования уже произошел в нескольких областях человеческого знания – например, в химической кинетике или нелинейной динамике. Стараниями Пригожина и Хаккена появилась наука синергетика, изучающая и обобщающая примеры автокаталитического, сугубо нелинейного поведения разнообразных систем. Среди таких систем – и социологические, связанные с разными моделями поведения социума.

В общем, прочитать эту книгу, написанную необычайно здравомыслящим человеком, будет в высшей степени полезно. Тем более, что все очевидно становится тогда, когда уже все растолковали.

Редколлегия «Библиотеки РВК»

Введение Социолог просит прощения

Не проучился я в аспирантуре и шести месяцев, как в январе 1998 года сосед вручил мне критическую статью известного физика и популяризатора науки Джона Гриббина, опубликованную в журнале New Scientist. Книгу, о которой шла речь в рецензии, написал некий социолог из Чикаго по имени Говард Беккер. Называлась она «Tricks of the trade» и, по сути, представляла собой сборник размышлений об эффективности исследований в социологии. Гриббину книга явно претила: откровения автора, по его мнению, представляли собой прописные истины, известные «настоящим ученым с пеленок». Впрочем, на этом он не остановился. Книга, продолжал Джон, лишь подтверждала его давнее мнение о том, что вся наука об обществе есть «один большой оксюморон» и что «любому физику, которому грозит урезание финансирования, следует присмотреться к карьере в социологии, ибо в ней проблемы, над которыми бьются ученые, должны решаться в один миг».

Рецензию сосед дал мне прочитать неспроста. И эта строчка неспроста же так глубоко врезалась в мою память. В колледже я специализировался на физике и незадолго до того, как рецензия Гриббина попала ко мне в руки, получил степень доктора инженерных наук – защитив диссертацию по математике так называемых сетей тесного мира¹. Хотя изначально я обучался физике и математике, чем дальше, тем больше меня привлекали социальные науки. В то время я как раз сделал первые шаги в этой области и в каком-то смысле приступил к миниатюрной версии предлагаемого Гриббином эксперимента. Честно говоря, тогда я подозревал, что он прав.

Спустя 12 лет я пришел к выводу, что проблемы, над которыми бьются социологи, экономисты и прочие специалисты наук об обществе, не удастся решить в один миг не только мне, но даже целому легиону физиков. Дело в том, что начиная с конца 1990-х годов сотни, если не тысячи физиков, компьютерщиков, математиков и прочих ученых в области точных наук вдруг заинтересовались вопросами, традиционно относившимися к социальным, – это и структура социальных сетей, и динамика формирования групп, и распространение информации и влияния, и развитие городов и рынков. За последние 10 лет возникли целые новые области с амбициозными названиями вроде «наука о сетях» или «эконофизика». Были подвергнуты анализу громадные массивы данных, предложены бесчисленные теоретические модели, опубликованы тысячи статей – причем многие из них попали на страницы ведущих научных журналов мира (например, Science, Nature и Physical Review Letters). Для поддержки новых направлений исследований были разработаны специальные программы финансирования, а конференции на такие темы, как «вычислительная наука об обществе», постепенно, но уверенно начали стирать границы между дисциплинами. И, конечно, появилось много новых рабочих мест, позволяющих молодым физикам изучать проблемы, которые раньше считались недостойными их внимания.

Гриббин что-то говорил о мгновенных решениях. Разве мог он себе представить, что вокруг социологических вопросов в итоге развернется столь бурная деятельность? Так что же мы выяснили о проблемах, над которыми наука об обществе билась в 1998 году? Что мы сегодня знаем о природе девиантного поведения, истоках социальных практик, механизмах изменения культурных норм – о таких проблемах писал в своей книге Беккер, – чего не знали тогда? Что предложила эта новая наука для решения актуальных проблем? Не помогла ли она эффективнее отреагировать на гуманитарные катастрофы на Гаити и в Новом Орлеане? Или позволила остановить теракты? А может, она способствовала контролированию Уолл-стрит и снижению системного риска? Учитывая тысячи статей, опубликованных физиками за последние 10 лет, насколько ближе мы стали к ответу на такие главные вопросы социологических наук, как экономическое развитие стран, глобализация экономики, взаимосвязь между иммиграцией, неравенством и нетерпимостью? Возьмите газету и судите сами. Я же скажу: не намного².

Отсюда можно извлечь один-единственный урок: вопросы социологии трудны не только для самих социологов, но и для физиков. Увы, этот урок, похоже, не усвоен. Скорее, все совсем наоборот. В 2006 году сенатор Кей Бейли Хатчинсон, представительница республиканской партии из Техаса, предложила Конгрессу прекратить финансирование социальных и поведенческих наук, осуществляемое Национальным научным фондом³. Хатчинсон, нужно заметить, отнюдь не является антинаучно настроенным членом Конгресса – в 2005 году она предложила удвоить финансирование медицинской сферы. Судя по всему, ей не угодили исключительно социальные исследования: «Это не та сфера, куда сегодня следует направлять ресурсы [ННФ]», – заявила она. В итоге предложение было отвергнуто, но можно только диву даваться, о чем думала наш замечательный сенатор. Едва ли она считала социальные проблемы неважными – никто, конечно, не стал бы отрицать, что иммиграция, экономическое развитие и неравенство не заслуживают нашего внимания. Скорее, она – кстати, как и Гриббин – не считала их проблемами научными, заслуживающими внимания серьезных ученых. А может, придерживалась мнения своего коллеги из Оклахомы сенатора Тома Кобурна. Последний три года спустя заявил, что «теории политического поведения лучше оставить CNN, специалистам по опросам общественного мнения, политическим обозревателям, историкам, кандидатам, политическим партиям и избирателям»⁴.

Сенаторы Хатчинсон и Кобурн не одиноки: по мнению многих, социология едва ли может предложить нечто стоящее. Меня часто спрашивали, что же такое говорит эта наука об окружающем мире, до чего не в силах самостоятельно додуматься любой умный человек. Вопрос, конечно, резонный. Впрочем, как заметил почти 60 лет назад социолог Пол Лазарсфельд, он ясно свидетельствует об общем заблуждении относительно самой природы науки об обществе. В то время он писал об «Американском солдате» – исследовании с участием более 600 тысяч военнослужащих, проведенном военным министерством во время Второй мировой войны, – и составил список шести якобы основных выводов. Например, под номером два шло: «Мужчины из сельских областей обычно легче переносили армейскую жизнь, чем солдаты из городов». «Ага, – воскликнет воображаемый читатель. – Это понятно. В 1940-х годах сельские жители были больше привычны к суровым условиям жизни и физическому труду, чем горожане. Поэтому, естественно, им было легче приспособиться. Зачем надо было проводить такое огромное и дорогое исследование, чтобы сказать мне то, о чем я и сам догадался?»

Действительно, зачем? А затем, пишет Лазарсфельд, что все шесть приведенных им «выводов» на самом деле являлись прямой противоположностью действительным результатам. Именно горожане, а не сельские жители чувствовали себя в армии лучше. Разумеется, если бы читателю сказали правду сразу, он и ей тут же нашел бы соответствующее объяснение: «Горожане более привычны к тесноте, подчинению, строгим стандартам одежды и социального этикета и так далее. Это же очевидно!» Вот на это и указывал ученый. Если всякий факт и его противоположность кажутся равно очевидными, то, по его словам, «что-то не так с аргументом очевидности»⁵.

Лазарсфельд говорил о социальной науке, я же утверждаю, что это же относится к любой деятельности, включающей понимание, прогнозирование и изменение поведения людей, – политике, предпринимательству, маркетингу, филантропии. Политики, пытающиеся справиться с городской бедностью, не сомневаются, что отлично понимают ее причины. Специалисты по маркетингу, обдумывающие рекламную кампанию, уверены, что имеют неплохое представление о желаниях потребителей и способах их усиления. А планировщики, разрабатывающие новые схемы снижения цен в сфере здравоохранения, повышения качества школьного образования, борьбы с курением или улучшения энергосбережения, точно знают: весь секрет – в правильно подобранных стимулах.

Как правило, никто из них не ждет, что все получится с первого раза. И все-таки ничего сверхъестественного, по их мнению, в этих проблемах нет – это же «не высшая математика»⁶. Что ж, я не математик и преклоняюсь перед людьми, которые могут посадить аппарат размером с маленький автомобильчик на другую планету. Беда в том, что нам намного лучше удается планирование траектории полета ракеты, чем управление экономикой, слияние двух корпораций или даже прогнозирование того, сколько экземпляров книги мы продадим. Так почему же высшая математика кажется сложной, а проблемы, связанные с людьми, – которые, возможно, гораздо сложнее, – кажутся проще пареной репы? Большинство убеждены, что для их решения достаточно обыкновенного здравого смысла. В этой книге я утверждаю, что ключом к парадоксу является сам здравый смысл.

Критиковать здравый смысл непросто – хотя бы потому, что всегда и везде он считается благом. Когда вас в последний раз просили не руководствоваться им? А вот я буду предлагать это очень часто. Как мы увидим далее, он – действительно незаменимый помощник в повседневных ситуациях. И в них он оправдывает все наши ожидания. Но ситуациям, включающим корпорации, культуры, рынки, государства и всемирные организации, присущ совершенно иной тип сложности, отличный от сложности бытовых проблем. При данных обстоятельствах опора на здравый смысл может привести к ряду ошибок и, как следствие, к заблуждению. Все мы учимся на собственном опыте – даже том, который никогда не повторяется или который приобретен в другое время и в других местах. Из-за особенностей этого процесса несостоятельность рассуждений с позиций здравого смысла редко бывает явной. На наш взгляд, мы просто «не знали чего-то раньше», но задним числом это кажется очевидным. Парадокс здравого смысла, таким образом, заключается в следующем: хотя он помогает нам разобраться в окружающем мире, он же может активно препятствовать пониманию мира. Если значение последнего предложения вам не совсем понятно, ничего страшного. Объяснению этого парадокса и анализу его влияния на политику, планирование, прогнозирование, деловые стратегии, маркетинг и социальные науки и посвящена моя книга.

Прежде чем начать, однако, мне бы хотелось упомянуть еще кое о чем. Беседуя с друзьями и коллегами об этой книге, я заметил одну любопытную тенденцию. Когда я говорю абстрактно – например, что здравый смысл мешает пониманию происходящего в принципе, – все энергично кивают в знак согласия. «Да, да, – соглашаются они. – Мы всегда знали, что люди верят во всякую чепуху. Это заставляет их думать, будто они все-все понимают, хотя на самом деле они не понимают ничего». Когда же речь заходит об ошибочности их собственных конкретных убеждений, ситуация резко меняется. «Все, что ты говоришь о коварстве здравого смысла и интуиции, может, конечно, и верно, – по сути, говорят они, – но это не мешает нам верить в то, во что (так уж получилось) мы верим». Мол, если другие не умеют здраво мыслить, то это их беда, а мы тут ни при чем.

Человек, разумеются, совершает такие ошибки постоянно. Около 90 % американцев полагают, что водят машину лучше других⁷, огромное количество людей утверждают, что они счастливее, популярнее и имеют больше шансов преуспеть, чем все остальные⁸. В одном исследовании целых 25 % респондентов отнесли себя к прирожденным лидерам, хотя в реальности таковые составляют всего 1 %⁹. Эта «иллюзия превосходства» настолько распространена и известна, что в народе получила название эффекта Лейк-Уобегона (в честь вымышленного Гаррисоном Кейллором – ведущим радиопередачи Prairie Home Companion — города, в котором «все дети выше среднего»). А значит, не следует удивляться, что люди охотнее поверят в ошибочность чужих убеждений, чем своих собственных. Увы, в реальности то, что относится к «каждому», относится к нам всем. Иными словами, заблуждения должны быть характерны и для наших собственных убеждений, ибо они свойственны самому образу нашего мышления и рассуждения.

Ничто из вышесказанного вовсе не означает, что мы должны отказаться от всех своих убеждений и начать с нуля – я хотел сказать, что нам следует просто относиться к ним с подозрением. Например, я правда вожу машину лучше других? Ведь, с точки зрения статистики, около половины людей, думающих так же, ошибаются. Мы просто ничего не можем с этим поделать. Впрочем, я-то хоть допускаю возможность самообмана и, следовательно, буду обращать больше внимания не только на ошибки других, но и на свои собственные. Возможно, я признаю, что в стычке виноват я, а не другой водитель, – даже если в глубине души останусь убежден в обратном. И, возможно, этот опыт поможет мне определить, что делают не так другие люди и что делаю не так я сам. К сожалению, даже при всем этом я не смогу быть уверен, что вожу машину лучше других. Но ведь я, по крайней мере, могу к этому стремиться, верно?

Когда мы ставим под вопрос наши допущения о мире – или, что гораздо важнее, когда мы осознаем допущение, которое сделали автоматически, – наша точка зрения может измениться. Даже если этого не произойдет, сам процесс наверняка заставит нас отметить собственное упрямство и хорошенько призадуматься. Бесстрастно анализировать свои представления, конечно, нелегко. Но это – первый шаг к формированию новых и, хочется надеяться, более верных убеждений. Ибо шанс на то, что мы правы во всем, во что верим, по сути дела, нулевой. Об этом и писал в своей книге Говард Беккер – это упустил его рецензент и непременно «прохлопал» бы и я. Научиться думать как социолог, утверждал ученый, – значит научиться подвергать сомнению собственные представления об устройстве мира и, возможно, отказаться от них вообще. Если эта книга только подтвердит ваше уже существующее видение мира, тогда приношу свои извинения. Значит, как социолог я не справился со своей задачей.

Часть I
Здравый смысл

Глава 1
Миф о здравом смысле

Каждый день нью-йоркским метрополитеном пользуются пять миллионов человек. Покинув свои дома в Манхэттене, Бруклине, Куинсе и Бронксе, они стекаются под землю на сотнях станций, втискиваются в тысячи вагонов, мчатся во тьме по лабиринту тоннелей, а затем вновь наводняют платформы и эскалаторы – нескончаемый людской поток, отчаянно ищущий выход на поверхность. Любой, кто когда-либо принимал участие в этом ежедневном ритуале, подтвердит: нью-йоркская подземка – это нечто среднее между чудом и кошмаром, хитроумная комбинация бетона, техники и уймы народа в духе Руба Голдберга[1]1
  Голдберг, Руб (1983–1970) – американский карикатурист, инженер и изобретатель. Известен серией мультфильмов и карикатур, в которых фигурируют чрезвычайно сложные, громоздкие и запутанные устройства, выполняющие очень простенькие функции. – Прим. пер.


[Закрыть]. Впрочем, невзирая на бесчисленное множество мелких аварий, таинственных задержек и неразборчивых объявлений информационной службы, пассажиры таки умудряются добраться до места назначения – хотя и не без известного вреда для психики. В особенности на вавилонское столпотворение похож час пик. Уставшие рабочие и служащие, измученные мамочки, орущие и пихающиеся подростки – все они толкутся на ограниченных клочках пространства, борясь за время и кислород. Метро – не то место, где следует искать образчики человеколюбия и доброты. Метро – не то место, где к вам может подойти совершенно здоровый, физически сильный молодой человек и попросить уступить ему место.

И тем не менее именно это произошло однажды в начале 1970-х годов, когда группа студентов факультета психологии по заданию своего преподавателя, социального психолога Стэнли Милграма[2]2
  Милграм, Стэнли (1933–1984) – известный американский социальный
  психолог. Считается одним из самых влиятельных психологов ХХ века. —
  Прим. пер.


[Закрыть], спустилась в метро. В то время Милграм уже был известен громкими исследованиями «подчинения», проведенными несколькими годами ранее в Йельском университете. В ходе его экспериментов самые обычные люди, приглашенные в лабораторию якобы для изучения эффективности обучения, наносили «смертельные» удары электрическим током другому человеку (подсадному актеру) только лишь потому, что им так велел исследователь в белом халате¹⁰! Другими словами, весьма уважаемые граждане в весьма заурядных обстоятельствах оказались способны на акты, непостижимые с точки зрения нравственности. Это открытие глубоко взволновало многих. С тех пор словосочетание «подчинение авторитету» носит отрицательный оттенок.

Впрочем, люди гораздо реже отдают себе отчет в том, что следование инструкциям авторитетных лиц, как правило, совершенно необходимо для надлежащего функционирования общества. Представьте, что студенты спорили бы со своими преподавателями, служащие – ругались с начальством, а водители – не обращали внимания на инспекторов дорожного движения, окажись просьбы и приказы последних не по душе первым. Хватило бы каких-то пяти минут, чтобы ввергнуть мир в хаос. Конечно, бывают моменты, когда разумнее противостоять авторитету: большинство согласится с тем, что ситуация, созданная Милграмом в лаборатории, как раз из таких. Однако из его экспериментов также явствовало и то, что социальный порядок, в повседневной жизни принимаемый нами как данность, поддерживается отчасти некими негласными правилами. Об их существовании мы даже не подозреваем до тех пор, пока не нарушим их.

Переехав в Нью-Йорк, Милграм задался вопросом: а существует ли похожее «правило» относительно требований уступить место в метро? Как и правило подчинения авторитетным лицам, оно нигде не закреплено: едва ли обычный пассажир, попроси вы его изложить основные принципы пользования метрополитеном, о нем упомянет. И все-таки оно существует. В ходе своего скромного «полевого» исследования студенты Милграма очень быстро выяснили это. Хотя больше половины пассажиров в итоге уступили свои места, многие сердились и требовали объяснений. Никто не ожидал ничего подобного: все были удивлены (даже изумлены), а окружающие часто с пренебрежением отзывались о происходящем. Впрочем, наибольший интерес представляла реакция вовсе не пассажиров, а самих исследователей. Последние нашли чрезвычайно сложным само проведение эксперимента. Отвращение к стоявшей перед ними задаче оказалось настолько большим, что молодым людям пришлось разбиться на пары, в которых один служил моральной поддержкой другому. Когда студенты сообщили о своем дискомфорте Милграму, тот лишь посмеялся над ними. Улыбался он ровно до того момента, пока сам не попробовал провести этот опыт: необходимость подойти к совершенно незнакомому человеку – что здесь сложного? – и попросить его или ее уступить место вызвала у ученого физический приступ тошноты. Каким бы пустяковым это ни выглядело, нарушить данное правило оказалось не проще, чем «правило» подчинения авторитету¹¹.

Как выясняется, любой большой город, вроде Нью-Йорка, буквально кишит подобными правилами. В битком набитом поезде, например, немудрено оказаться зажатым между другими пассажирами. Но если кто-нибудь стоит рядом с вами, когда вагон пуст, – это по меньшей мере неприятно. Следовательно, явно существует некое правило, заставляющее нас занимать как можно больше имеющегося пространства. Стоит его кому-нибудь нарушить, и мы начинаем испытывать сильнейший дискомфорт. Только представьте, как неуютно вы будете себя чувствовать, если незнакомец, едущий с вами в лифте, вместо того чтобы смотреть на двери, останется стоять к вам лицом. В ограниченных пространствах – в том числе и вагонах метро – люди постоянно оказываются лицом друг к другу, но никто не задумывается об этом. Зато, случись такое в лифте, ситуация покажется в высшей степени странной. Как будто человек нарушил некое правило – пусть даже до этого момента вам и в голову не приходило, что оно вообще существует. А как насчет всех тех правил, которыми мы руководствуемся, обходя встречных прохожих на тротуаре, распахивая двери перед своими спутниками, уступая такси другим, становясь в очередь в магазине, переглядываясь с водителями при переходе оживленной улицы и в целом проявляя внимательность к окружающим, одновременно отстаивая собственное право на определенную долю пространства и времени?

Вне зависимости от того, где мы живем, нашей жизнью руководят неписаные правила – собственно, их так много, что, даже задайся мы такой целью, нам бы не удалось записать их все. И тем не менее, по нашему глубочайшему убеждению, здравомыслящие люди должны их знать. Более того, по нашему глубочайшему убеждению, здравомыслящие люди должны знать, какое из писаных правил в любом отдельно взятом случае позволительно отбросить. Окончив школу, я отправился служить в военно-морской флот и провел следующие четыре года в Академии австралийских Вооруженных сил. В те времена это было жаркое местечко: рявкающие инструкторы по строевой подготовке, предрассветные отжимания, бег под проливным дождем с винтовками наперевес и, конечно, уйма правил. Поначалу новая жизнь казалась невероятно сложной и невразумительной. Впрочем, мы быстро усвоили, что если одни правила важны и игнорировать их можно только на свой страх и риск, то соблюдение других обеспечивается чем-то вроде подмигивания и кивка. Не то чтобы наказания не бывали суровыми. Схлопотать семь дней марширования по плацу за какой-то незначительный проступок (например, за опоздание на сбор или неаккуратно застеленную кровать) – так это запросто. Однако каждому из нас надлежало понять одну очень важную вещь (хотя, разумеется, признавать, что мы ее поняли, было вовсе не обязательно): жизнь в Академии больше похожа на игру, чем на реальность. Иногда ты выигрываешь, а иногда проигрываешь – вот тогда-то и оказываешься на плацу. Но, что бы ни случилось, принимать это близко к сердцу не следовало. И, разумеется, месяцев через шесть ситуации, которые ужаснули бы нас по прибытии, стали казаться совершенно естественными. Странным теперь казался весь остальной мир.

У каждого есть подобный опыт. Возможно, конечно, не такой эксцентричный, как учеба в военной академии, – с тех пор минуло уже 20 лет, и иногда мне кажется, что это происходило в другой жизни. Но, будь то необходимость влиться в реалии новой школы, освоиться на новой работе или научиться жить в чужой стране, нам всем приходилось так или иначе приспосабливаться к новому окружению. Поначалу оно виделось странным, пугающим и полным непонятных правил, но в итоге становилось знакомым и привычным. Очень часто формальные правила – те, что записаны, – важны меньше, чем правила неформальные, которые могут оставаться не сформулированными до тех пор, пока мы их не нарушим. И наоборот, правила, о которых мы знаем, могут не быть обязательными или же быть обязательными только иногда – в зависимости от какого-то другого правила, которое нам неизвестно. Думая о том, какими сложными бывают эти жизненные игры, просто диву даешься, что мы вообще умудряемся в них играть. Тем не менее, как маленькие дети осваивают иностранный язык, так и мы учимся ориентироваться даже в совершенно незнакомой социальной среде, практически этого не осознавая.