Текст книги "Пир князя Владимира"

Самим своим возникновением Киеву были предопределены богатство, успех и все блага.

Пять веков назад от начала княжения Владимира город этот основал Кий, кузнец, который благодаря природе своего ремесла общался с огненными силами, был посвящен в тайны земли, неба и подземного мира. Здешняя водная ширь и просторы суши, покрытые лесами и степями, положили конец его скитаниям. Он нашел все необходимое, чтобы люди, которые постоянно следовали за ним в поисках пристанища, решили построить здесь город.

Ночью в полнолуние, когда все пышно разрастается и переливается через край, он выковал плуг и по щедро раскрывающейся под ралом земле пропахал борозду, очертившую границу будущего поселения. В плуг был впряжен шестикрылый змей, огнем дыхнувший на борозду.

Этого змея Кий шесть ночей подманивал бочонком медовухи, теплыми, только что испеченными лепешками и собственной сестрой, нетронутой девушкой, окажденной ароматными травами. Лепешки и медовуху он клал в дупло старого дуба, под дубом девица расчесывала серебристые волосы и нежным пением призывала змея. На дереве поджидал его Кий с прочной рыбацкой сетью, нагой, в чем мать родила, с телом, обмазанным кровью петуха, чтобы змей не почувствовал человечьего запаха. Лишь на седьмую ночь прилетел змей. И стоило ему положить голову девице на колени, на них обоих упала сеть и крылья змея запутались в ее ячейках. Выскочили тут из засады братья Кия – Щек и Хорив – и накинули сверху еще одну сеть, гуще первой.

Всем известно, что змей приближается к женщинам только тайком, их близость делает змея слабым, сила его тает и он становится подобен человеку. Еще больше силы потерял он оттого, что девица, как и велел ей Кий, плотно прижалась к нему, и он, такой слабый, согласился в обмен на освобождение пропахать межу вокруг будущего города.

Город этот опоясан двойным огнем, небесным и земным, овеян мощным дыханием огненного змея, которого направлял Кий, кузнец-огненосец, выковавший железный плуг. По его имени и был назван город, а по имени братьев его две горы – Щековице и Хоревице. Сестра их звалась Лыбедь, и так стали именовать приток Днепра, к которому обычно сворачивали напоить коней.

Мощь железа, в котором от начала веков борются за превосходство силы добра и зла, защищает, но она же и придает воинственность, так что Киеву с самого возникновения было предречено становиться истоком победоносных походов.

Владимир еще ребенком при дворе отца слышал историю о Кие и его змее и не забыл ее. Иногда осознанно, иногда бессознательно поглаживал он отметину у себя на плече. Ему казалось, что она похожа на крыло змея.

Змей, который был впряжен в плуг Кия, веками по ночам насиловал молодых женщин, а они потом рожали змеевых детей, с отметиной, которая свидетельствовала об их происхождении и вела их по жизни огненной стезей. Владимир был уверен, что и сам происходит от этого корня. Ни у кого из его братьев на теле не было такого знака, он много раз проверял, когда они вместе играли или купались, еще в детстве.

Святослав, воин, покоривший Хазарию и Болгарское царство, с налета, так что там, где прошло русское войско, за ним не осталось ни плода в саду, ни листа на ветке, центром своих земель считал болгарский город Переяславец. Сюда лились богатства со всех концов, из Греции – золото, шелк, вино и фрукты, от чехов и венгров – серебро и кони, от русских – меха и воск, мед и рабы. Желая превратить его в свою столицу, он жил там подолгу, с удовольствием.

Владимир был доволен, что сел на престол в Киеве, на скрещении водных и сухопутных дорог, на границе северных лесов и южных степей. В городе, над которым бдели самые могущественные боги, Перун, Сварог, а и бог-громовержец викингов Тор, который, правда, постепенно отступал перед славянскими божествами.

Двадцатилетний князь прибыл в столицу верхом через главный въезд в город, Золотые ворота, на белом коне, чья грива, украшенная цветными кисточками и мелким жемчугом, развевалась и от порывов ветра, и от быстрых движений скакуна. Несмотря на ветер и резвость коня, на плече князя спокойно лежало и не падало белое перо, словно невидимая рука положила его туда и держала, как раз на том месте, где с рождения была у него отметина. Никто из его свиты не обратил на это внимания, а если бы кто и заметил, то не придал бы этому никакого значения, столько голубятен было на крышах домов по всему городу…

– Слава князю Владимиру!

– Слава, слава князю Владимиру! – откликались эхом улицы и проулки…

А в Новгороде остался править Добрыня. Говорили, что неподалеку от вытесанного из валуна памятного камня, поставленного на горе по распоряжению Владимира в знак скорби по отцу, в тени одного из стоящих рядом дубов воевода закопал сокровища. И что, боясь воров, он спрятал заветный сундучок из румяного дерева айвы, окованный серебром, даже от собственных детей. А один раз в год, в ту ночь, когда папоротник выбрасывает цветок, который еще до утренней зари цветет и отцветает, те сокровища светятся под землей призрачным светом. Не одну, а многие ночи новгородцы перекапывали гору, гадая, тень луны или тень солнца была подсказкой для владельца сокровищ. Их упорство не ослабевало, несмотря на то что Добрыня насмешливо отрицал слухи о кладе.

Когда ему это надоело, он поставил у памятного камня стражу, двух здоровенных мужиков с жердями, и, после того как они пересчитали ребра нескольким кладоискателям, интерес к этому бесплодному занятию угас.

Не прошло после этого и года, как камень исчез. Словно растаял вместе с новгородскими снегами, не дожив до дня цветения папоротника. Не было его и нигде поблизости. Что произошло с камнем, на котором было выбито все, что должен был унести, но не унес с собой на тот свет Святослав, никто не знал.

Поговаривали, что именно из-за выбитых на камне рисунков на него позарились и увезли его купцы. Даже следа на земле от него не осталось.

Однако осталась легенда, что камень вместе с кладом ушел под землю и что подобно траве он прорастет неведомо где. Что тень князя Святослава охраняет и камень, и сокровище, и они, пусть даже по прошествии веков, в конце концов явят себя избранному мужчине или женщине, а может, и малолетнему ребенку, в ту ночь, когда папоротник цветет и дарит человеку знание языка животных и растений. И еще – что Добрыня каким-то образом заполучил серьгу князя, не доставшуюся вождю печенегов, и положил ее в сундук вместе с другими драгоценностями. Настанет день, когда она снова окажется в ухе потомка Рюрика, у которого на теле будут отметины в тех же местах, что и у князя Святослава, и из которых самая важная та, что с крыльями. И тогда обезглавленная тень обретет покой.

Когда это знамение будет явлено, оно вызовет великие страдания земли Русской, но тому краю, где это произойдет, принесет обилие благодати.

Чистый Новгород с его мощеными улицами по сравнению с Киевом можно было назвать Белым городом.

Сначала Владимир проехал в ворота Подола, самой бедной части Киева. Здесь утопали в грязи и отбросах дощатые лачуги вперемешку с «хатами», домишками, построенными из дерева, глины, кусков кирпича и соломы и соломой же крытыми. Войско, во главе которого он ехал, вид варяжских воинов и самого князя вызывали радость и удивление. Начали раздаваться приветственные возгласы, сначала осторожные, потом они зазвучали громче. Женщины бросали перед ним цветы, и если он ловил цветок на лету, то сначала прижимал его к своему сердцу, а потом бросал обратно в толпу.

Но замечал он и закрытые ставнями окна, и подозрительные взгляды, значит, у Ярополка имелись свои приверженцы, которые его не забыли.

Как только они вступили на Рыночную площадь, Олаф спрыгнул с коня и подбежал к князю. Все остановились. Ему было позволено все, так что сопровождавшая князя свита с любопытством и без всякого страха ждала, что он скажет.

Олаф был в ярости. Он сорвал с головы и бросил на землю отороченную мехом шапку, по плечам его рассыпались горящие на солнце рыжие волосы. Воздев руки к небу, словно стоит перед идолом, он загремел:

– Князь Владимир, ты, который так же, как и я, был гоним и несчастен, мечом своим завоевал то, что принадлежит тебе по праву! Ты, приблизивший меня к себе как своего, научивший меня многому хорошему, позволь мне здесь, на площади, продаться тебе рабом твоим за половину гривны!

Владимир застыл на месте. Он хорошо знал горячий нрав своего друга, но такое было слишком даже для Олафа.

– Зачем тому, кто один стоит целого, хорошо вооруженного войска, продавать себя в рабство? Тому, за кого бы я, князь русский, отдал бесчисленные сокровища, если бы мне пришлось выкупать его из рабства?

– Хвост хочет судить голову! Да лучше мне самому себя в рабство продать, чем таким войском командовать!

Владимир подъехал к Олафу и положил ему руку на плечо. Он все понял, но место и время сейчас были неподходящими.

– Садись на коня, брат, по правую мою руку, и поехали со мной во дворец. Мы в стольном Киеве, который принадлежит мне по рождению и который мы с тобой вместе завоевали. В седло, и вперед!

Приглушив в себе радость триумфа, по-княжески спокойно, он поднялся по ступеням, опиравшимся на выкрашенные красным цветом деревянные столбы.

В старом городе, называвшемся Гора, с пространными площадями и высокими боярскими палатами, единственным зданием из камня был дворец княгини Ольги. Камень на камне, дворец-крепость.

Вольготно раскинувшийся, с кирпичными полами и украшенными красноватыми изразцами стенами, с мраморными плитами, по которым ночами скользили отблески свечей, а днем солнечные лучи, с мозаиками и фресками. Галереи, гордость всех боярских домов, и здесь, на княжеском дворе, языком резьбы и красок, рассказывали премудрые повести.

Еще ребенком дивился он издали предметам из стекла и слоновой кости, позолоченным фигуркам из бронзы и серебра. Теперь они принадлежали ему.

Как-то давно потянулся он своей детской ручонкой к стеклянному медведю. За это его отправили спать без ужина. Опустив голову, прошел он мимо Ярополка, который, прячась за широкую материнскую юбку, шепнул ему прямо в ухо:

– Служанкин сын!

Он плакал, накрывшись с головой одеялом, глухо, закусив зубами ладонь.

Сейчас он внимательно рассматривал ту стеклянную фигурку. Потом поднял ее высоко над головой, повернулся к окну, чтобы лучше видеть, разжал пальцы, и она разбилась о кирпичный пол. Осколки стекла раздавил сапогом, превратив в пыль.

Самый младший из трех братьев Святославичей, взявшись за нить света, которая привела его из Киева в Новгород, вернулся в Киев. Он стал великим князем.

Олаф не продал себя в рабство. Владимир, всегда предугадывающий будущее, знал и без его сказанных в порыве возмущения слов, что происходит и что нужно делать.

Варяги, войдя в Киев, взяли большую силу и требовали теперь больше того, что было предусмотрено договором. Олафа оскорбляло их дерзкое отношение к князю и чрезмерные требования, подкрепляемые демонстрацией грубой силы. Великий князь на обиды времени не тратил, он достаточно долго жил с варягами и хорошо знал их нрав. Вместо того чтобы платить им за участие в военном походе, отправил их в Константинополь, на императорскую службу. В надежде на большую добычу и трофеи они охотно пустились в плавание. Но чтобы не поссориться из-за них с греками и не ввязаться в новую войну, Владимир послал императору письмо, предупредив его о приближении варягов. И посоветовал отобрать из них самых лучших для усиления императорской варяжской гвардии, а остальных разместить по деревням, чтобы таким образом предотвратить грабежи и насилие.

Оградив себя тем самым от обеих сторон, он все внимание посвятил своему княжеству. Он не ходил в народ, как поступают иные правители, он жил вместе со своим народом.

– Медведь медведя не съест, и кошка своего котенка не задушит, – говорил он, не стесняясь лично мирить поссорившихся соседей, напоминая им, что они из одного племени, русичи. Резкой угрозой или добрым словом и шуткой приводил их друг другу в объятия, а потом все весело пили медовуху, пиво, вино или все разом.

Кровь брата своего Ярополка он оставил на совести Блуда, а собственные сны, в которых являлись ему сомнения, поутру отсылал обратно, духам темноты.

У него не было времени на сомнения или раздумья.

Он полностью изменил облик города, вокруг которого ширилось и укреплялось княжество. Строя и постоянно достраивая Киев, он со временем превратил его в прославившуюся красотой столицу.

На горе, за пределами дворца, воздвиг огромную деревянную статую своего защитника, ненасытного сына Сварогова, с головой из серебра и золотыми усами. Перун, властелин жизни и смерти. Вокруг него кичливо возвышались статуи других божеств: Хорос, Стрибог, Симаргл и Морена.

И Дажбог. Люди верили, что Днепр вскипел, противопоставил всю свою силу воле Перуна и не позволил ему перейти на другой берег к чарующей русалке Рос. Перун из своего лука послал через реку золотую стрелу и попал в камень. Из этого камня с помощью Сварога Рос сделала человека. Перун узнал в нем своего сына, повел в Ирий, и он стал дарителем Дажбогом. У сына двух отцов голова была тоже из серебра, а на лице золотились усы.

Намерением князя было прежде всего укрепить в народе веру. Под мягким и благосклонным к христианству Ярополком русские заколебались. Ослабление старой веры еще не приняло большого размаха, но даже зачатки новой религии были угрозой, и со временем могли начать подтачивать и разъединять государство.

– Каждый бог тянет людей на свою сторону, одни против других ополчаются, – сказал он боярам, – но старые правила и обычаи – наш щит.

И приказал построить величественное капище, чтобы утвердить свою власть, опираясь на древние законы. Готовясь к дальнейшим завоеваниям, старался умилостивить богов, чтобы они не оставили его в решающий день, подобно тому как это случилось со Святославом.

С того дня как Олаф принял христианскую веру и бога живого, он гнушался приносить жертвы мертвым идолам, хоть бы и были они сделаны из золота, а не из дерева, которое чернеет и гниет.

Владимир с самыми лучшими намерениями, по-отечески, пытался вразумить друга:

– Неужто ты не боишься гнева наших богов? Не бросай вызова тем, кто управляет молниями и громами. Когда они мстят, страдают и виновные, и невиновные.

Олаф же указывал ему на ужас идолопоклонства и предлагал выбрать благодать веры Христовой.

– Что это за боги? Деревянные, а питаются кровью? Та кровь на твоих руках остается, князь. Не слушай волхвов и предсказателей, не верь мертвым идолам, перейди в настоящую веру в единого Бога, который заповедует любить ближнего, а не приносить его в жертву на окровавленном алтаре.

Несогласие и все более жаркие споры грозили перерасти в столкновение, и Олаф, чтобы не испортить добрых отношений с князем, отплыл из Киева. Прощаясь, он положил своему другу на ладонь деревянный крестик, сосновый, на нем, как слеза, застыла капелька смолы:

– Пусть он хранит тебя.

Князь добродушно улыбнулся и сжал руку в кулак:

– Пусть боги сопровождают тебя и хранят, и пошлют тебе попутный ветер, и спокойное море, и ведут тебя беспрепятственно по водам!

Позже, когда солнце поднялось уже на целый аршин, Владимир почувствовал, что все еще сжимает в кулаке подарок Олафа. Выбрасывать крестик он не хотел из уважения к другу, поэтому повесил его на ветку ели. А на ладони, которая горела так, как будто ее стегнули крапивой, увидел нечеткий отпечаток. Похожий на наследственный трезубец варягов Рюриковичей, прижатый крестом.

В недоумении князь потер одну ладонь о другую, поднял взгляд к небу:

– О Перун, заклинаю тебя твоими громами и молниями, чьи это дела?! Словно не Олаф, а Блуд с моей рукой что-то сделал… – пробормотал он.

Наверняка колдовство, думал он, но князь – наместник богов на земле, они не станут сбивать его с толку. И к вечеру уже забыл об этом, а на ладони ничего не осталось, как будто никакого отпечатка никогда и не было.

Олаф направился на север и добрался до Витланда на Балтике. Женившись на дочери тамошнего князя, он не забыл данное другу обещание, что они снова увидятся, когда киевские крыши закраснеют от сушащейся на них вишни.

В непогоду статуя Громовержца при каждой молнии блестела серебром. Владимир приходил на гору, один, приказав, чтобы никто его не сопровождал, и, не обращая внимания на дождь, воздевал руки к небу, призывая богов.

Однажды за ним тайком последовал Никита, сын боярина Бориса. Его опалила молния, когда он, желая соприкоснуться с божественным, высоко поднял руку. С этого момента он перестал слышать и не мог больше ничего произнести. Не говоря уж о его соловьином пении, за которое князь любил его больше, чем многих других, и во время пиров всегда сажал с собою рядом.

Но облака на солнце нагоняет та же сила, что и разгоняет их.

Никиту женили. С того дня, как молния божьего гнева поразила его, он объяснялся с людьми несколькими горловыми звуками, жестами, мимикой. Девушки его избегали. И от его пригожести толку не было, испокон веков мужчины любят глазами, а женщины ушами, а он девичьим ушам не мог предложить ничего.

Пока он был способен петь, девушки роились вокруг него, как мухи роятся над чашей сладкой медовухи в теплый день. Рассказывали, что одна рабыня из-за него бросилась со скалы. После того как застала его в высокой траве, задыхающегося от страсти, с другой. Он тогда над ее слезами только посмеялся. Старая знахарка, сжалившись над страданиями своей прислужницы, пригрозила ему старым, как смерть, проклятием, на что он горделиво откинул назад волосы и заявил, что с несчастной девушкой его ничего не связывает. И продолжал пленять и обольщать своим голосом и пением.

А после того как онемел, ни одна девушка его не хотела, и, если бы князь Владимир по доброте своей не выбрал ему жену и не заплатил бы за нее, так и остался бы Никита один.

Перун с того дня еще больше разросся и поднялся. В дни жертвоприношений никто, кроме князя и жреца, не смел к нему приближаться, особенно в непогоду.

Никита, воин, который в бою защищал левый бок князя и отражал смертельные удары, превратился в ремесленника. Прилежно изучил плотничье дело и науку изготовления веретен, а сделанные веретена продавал на рынке.

Жена его родила только одного ребенка, девочку. Не будь при родах опытной повитухи, заморыша, уже посиневшего, на грани между этим и тем светом, завернули бы в уже приготовленную простыню и унесли, чтобы роженица и не видела.

Начав ходить, малышка стала петь и пела, чем бы ни занималась. Волосы ее переливались солнцем, улыбалась она всем своим личиком, а мать надела ей на руку красный браслет с золотыми колокольчиками, от сглаза, и не спускала с нее глаз. Торговцы рабами, беспокойная и любознательная от рождения натура девочки и многое другое могло представлять опасность. Как-то раз она подбежала прямо к окруженному свитой Владимиру и встала рядом с его ногой. Мать поспешила за ней, но великий князь уже осторожно взял ребенка на руки:

– Не боишься, малышка?

Она потянулась рукой к его лицу, не смущаясь, и весело, как будто он ей близкий родственник, запустила пальчики в его рыжую бороду, такого же цвета, как ее волосы. Он подбросил ее вверх и ловко поймал. Оба заливисто рассмеялись. Князь с неописуемой нежностью посмотрел на ямочки на ее щеках. И его охватили воспоминания о другой девочке. Поставив малышку на пол, он почувствовал глубокую грусть. Отстегнул с груди блестящую пряжку, дал ей, погладил по голове и ушел, а мать не знала, что теперь делать – отругать ребенка или похвалить.

Никита статую Перуна обходил стороной и тайно молился милостивому Богу княгини Ольги, о котором люди говорили, что он не калечит протянувшего к нему руку, а благословляет всякого, кто к нему приблизится. Зерно понимания того, что деревянное чудище забрало у него его соловьиный голос, самое ценное, чем он обладал, начало прорастать в нем христианской верой.

Прав был Олаф, думал он, нет у русских Бога, был бы, не стали бы вырезать его из дерева словно игрушку.

И знал он, что Владимир и Олаф спорили только из-за веры. Любовь между ними была воистину братской. Олаф, родившийся после смерти своего отца, видел в великом князе и отца и брата, поэтому во время таких споров они умели вовремя остановиться и воздерживались от слишком резких слов. Каждый верил в свое. Никите вера Олафа становилась все ближе, и он удивлялся, как это князь, во всем среди них первый, не может понять того, что доступно ему, простому человеку.

Он тайно молился христианскому Богу, чтобы тот свалил сереброглавого и златоусого и беспощадного Перуна, разрушил его громом, которого сам Никита наверняка бы не услышал, но почувствовал бы, когда тот прогремит. И чтоб земля его проглотила.

По мере того как малышка росла, ее мать начала видеть сны, которые ей было трудно понять, – источник из которого льются тайны и ручей в лесу, чья вода может смыть человеческий грех, а на дне сияет свет, белый, от спрятанного сокровища. Снились ей и завитки буйных волос девочки, отрезанные, и это будило в ней тяжкие предчувствия, из-за которых она, несмотря на негодование и сопротивление дочки, натирала ее волосы смесью щелока и пепла от сожженных буковых поленьев, чтобы они меньше блестели и чтобы защитить ее от сглаза.