Текст книги "Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография"

Глава 11
Делегированное отцеубийство

В то лето нас вышвырнули из дома за неуплату, и мы переехали в многоквартирный дом на противоположной окраине Матавана. (Когда мы переезжали с места на место в пределах небольшого городка, отец, во избежание неприятностей с домовладельцами, всегда говорил, что мы только что приехали, и называл адрес Софии в качестве последнего места жительства.)

Мы распаковывали вещи, когда отец позвал меня к себе в комнату. Я увидел его держащим немецкий военный китель, который он заботливо хранил в шкафу.

– Надень это, – сказал он.

Я сказал, что что-то мне не хочется это делать.

– Да не укусит он тебя. Просто надень его, делов-то!

Я натянул китель на себя. Мне было уже четырнадцать лет, и китель был как раз моего размера, столько же было и отцу, когда он его носил. Отец внимательно посмотрел на меня, а потом достал фуражку и надел мне на голову. Потертая кожаная полоска царапала лоб.

Я инстинктивно отпрянул назад, когда он стал натягивать повязку со свастикой на рукав, и тут же получил подзатыльник.

– Да не шевелись ты, твою мать!

Он поправил повязку, чтобы свастика была хорошо видна.

– А теперь подними руку, вот так, – сказал он и поднял руку в нацистском приветствии.

– А зачем? – спросил я.

– Хочу посмотреть, как это выглядит, нет, хочу увидеть, как я выглядел.

Я отказался и снова получил подзатыльник.

– А ну, быстро подними руку!

– Не буду!

Последовал еще один удар.

– А ну, подними! Вот так, как я!

Я твердо решил не делать этого, вне зависимости от того, что последует дальше. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что все это было глубоко неправильно.

Отец ударил меня снова.

– Да кто ты такой? Ты что, типа гомик? – отец думал, что я захочу доказать ему, что никакой я не гомик, и подниму руку, но мне нечего было ему доказывать.

– Подними руку, – угрожающе повторил он, сжимая кулак.

– Нет, – меня столько раз били за всю мою жизнь, что кулак уже не представлял для меня никакой угрозы. – Можешь бить меня сколько угодно, но руку я не подниму.

Изобразив отвращение на лице, он отвернулся.

– Снимай, пока не изгадил такую вещь. Ты не заслуживаешь права носить ее. И смотри, не порви!

Я стянул с себя китель и швырнул его на кровать.

Я повернулся, чтобы выйти, и тут он сказал: «А знаешь что? Я даже не уверен, что прихожусь тебе отцом. Что думаешь об этом, ты, гомик?»

Я молча вышел, а про себя подумал: «Ты не должен был подавать мне такой шикарный повод для надежды, папаша».

Я спускался по лестнице в холл, и тут мне в голову пришла еще одна мысль: если я на пути к тому, чтобы стать Суперменом, то мой папаша определенно был Лексом Лютором.

Никто из нас так никогда еще и не был у зубного врача, и зубы у всех были в очень плохом состоянии и часто болели. У матери они болели особенно часто, но отец отказывался тратить деньги на заботу о ней. В конце концов, устав от ее вечных жалоб, он сказал, что найдет врача, который сможет ей помочь. Позже мы узнали, что этот самый «дантист» потерял свою практику и работал нелегально у себя дома.

Я СПУСКАЛСЯ ПО ЛЕСТНИЦЕ В ХОЛЛ, И ТУТ МНЕ В ГОЛОВУ ПРИШЛА ЕЩЕ ОДНА МЫСЛЬ: ЕСЛИ Я НА ПУТИ К ТОМУ, ЧТОБЫ СТАТЬ СУПЕРМЕНОМ, ТО МОЙ ПАПАША ОПРЕДЕЛЕННО БЫЛ ЛЕКСОМ ЛЮТОРОМ.

Отец познакомился с ним в одном из баров и договорился о «приеме».

Мать тут же согласилась пойти, она надеялась, что ей наконец-то помогут.

Она верила в это даже тогда, когда вырубилась от наркоза.

Очнувшись, мать обнаружила, что ей удалили все зубы, и даже здоровые.

– И чем ты недовольна? – сказал отец. – Я же сказал, что он сделает все, чтобы у тебя больше не было проблем с зубами, вот теперь их и нет.

С тех пор мать все время плакала, когда смотрела на свое отражение в зеркале.

Отец смеялся над тем, как она выглядит и как смешно шепелявит из-за своих опухших, пустых десен: «А ну-ка скажи: „Шесть мышат в камышах шуршат“!» – говорил он ей и смеялся.

Через неделю по почте пришел конверт со вставными челюстями, которые явно не подходили матери по размеру. Она не могла их вставить как надо, и всякий раз, когда она пыталась носить их или жевать ими, по лицу ее катились слезы боли. Отец же продолжал смеяться.

Я перестал упоминать о том, что у меня болят зубы.

Моей самой большой медицинской проблемой была близорукость, о которой я и не подозревал. Все изменилось в тот день, когда я сидел в школьном автобусе рядом с мальчишкой в очках. Он повернул голову, чтобы посмотреть в окно, и я случайно увидел кусочек улицы через линзы его очков. На один только миг улица совершенно преобразилась и приобрела совершенно другие, четкие очертания!

– Можно я посмотрю твои очки? – спросил я, дотронувшись до его плеча.

Парень настороженно посмотрел на меня, словно боялся, что я выброшу очки в окно или начну играть в «а ну отними». Я попросил еще раз, честно глядя ему в глаза, и он снял очки и передал мне.

Когда я нацепил их на нос, то увидел мир так четко, как и представить себе не мог. Листья, ветки деревьев, уличные знаки, лица! Всю свою жизнь я ошибался, когда смотрел на мир без очков. Это не учителя старались держать меня подальше от доски, чтобы освободить место умным ученикам, дело было во мне самом, мне нужны были очки!

Все можно было исправить!

Я вышел из автобуса и побежал скорее домой, мне не терпелось рассказать о своем открытии отцу.

– Фигня, – сказал он. – Ты просто пытаешься привлечь к себе внимание. Никто из моих детей никогда не станет четырехглазым полудурком.

В течение следующих недель я пытался заговорить об очках снова и снова, но отец отказывался слушать меня, а потом и вовсе запретил про это говорить. Мне не хотелось, чтобы он снова впал в ярость, и поэтому я больше не вспоминал про очки, пока не оказался у тетки.

– Отец водил тебя к глазному врачу? – спросила меня тетка, когда я рассказал ей про случай в автобусе.

В ответ я отрицательно покачал головой.

– А он вообще когда-нибудь водил тебя к глазному врачу?

Ответ отрицательный.

– Тогда откуда ему знать, нужны тебе очки или нет?

Когда я рассказал ей о реакции отца на мои слова, она в ярости сжала зубы. Тетя ничего не сказала, но в тот момент я прочитал ее мысли: «Вот же сволочь!»

– Пойдем, – сказала она, и отвела меня к своему офтальмологу.

– У Джозефа невероятно сильная близорукость, – сказал врач после обследования, – но при соблюдении всех рекомендаций мы сможем исправить его зрение где-то в границах 20/20.

Отец пришел в ярость, когда тетка рассказала ему о диагнозе.

– Никакие чертовы очки ему не нужны! Он притворяется! Он хочет привлечь к себе внимание! Он хочет очки, потому что у тебя есть очки, вот и все!

– Ну тогда сам возьми и отведи его к врачу! – закричала тетка. – Сам все увидишь! Я плачý.

Гордость не позволила отцу отказаться, и мы пошли к местному офтальмологу в Матаване. И перед осмотром и после отец о чем-то тихо поговорил с врачом, чтобы я не услышал. Когда офтальмолог вызвал меня снова, то выглядел очень грустным и озабоченным. Он сказал, что мои глаза были в ужасном состоянии и что через год, а может и раньше, я ослепну. Он выписал мне очки, которые позволят мне прожить это время, но предупредил, что я должен готовиться к самому худшему.

Мне показалось, что в сердце мне воткнули нож. Я не мог спать, не мог сосредоточиться на уроках или на чтении, да вообще ни на чем. Я лежал в кровати и плакал, потом заставлял себя прекратить, потому что у меня был иррациональный страх того, что слезы могут еще сильнее ухудшить зрение. Собрав всю волю в кулак, я решил бороться со своим страхом и с проблемой, пока еще было время. Я начал считать шаги и ходить по комнатам с закрытыми глазами. Я пытался запомнить, что и где лежит, и начал учить шрифт Брайля, который взял в школьной библиотеке. Через некоторое время я понял, что смогу жить и ориентироваться там, где мы жили в то время. Но что будет, если мы переедем? Как я смогу выжить, будучи слепым, на новом месте?

КОГДА ОФТАЛЬМОЛОГ ВЫЗВАЛ МЕНЯ СНОВА, ТО ВЫГЛЯДЕЛ ОЧЕНЬ ГРУСТНЫМ И ОЗАБОЧЕННЫМ. ОН СКАЗАЛ, ЧТО МОИ ГЛАЗА БЫЛИ В УЖАСНОМ СОСТОЯНИИ И ЧТО ЧЕРЕЗ ГОД, А МОЖЕТ И РАНЬШЕ, Я ОСЛЕПНУ.

Я продолжал тренировки целых два месяца, и тут меня заметил отец. Он увидел, как я шел через холл и считал шаги, чтобы понять, какое расстояние я прохожу с каждым шагом, и спросил, какого черта я делаю.

– Готовлюсь, – сказал я ему.

– Готовишься к чему?

Я пояснил.

– Иисусе Христе, – сказал отец, скривившись от омерзения из-за моей якобы глупости. – Да не ослепнешь ты, успокойся.

– Но ведь врач сказал…

– Я не поверил твоей глупой тетке. Вечно она навлекает на нас беды. Поэтому, когда доктор спросил меня, проверяли ли тебе глаза раньше, я сказал, что да, проверяли, делали это каждый год, и все было в порядке.

Да и вообще, это не его собачье дело. Вот он и сказал, что, если за год зрение так ухудшилось, то ты скоро ослепнешь.

Моя челюсть отвисла, и в душé я в ярости закричал оттого, что мне так долго пришлось жить со всем этим ужасом.

– Но почему ты ничего не сказал мне?

Отец подошел к холодильнику, достал пиво и пожал плечами.

– Ты хотел долбаные очки, ты их получил. Так в чем проблема, четырехглазый?

Как только я понял, что мне не придется провести всю свою оставшуюся жизнь в темноте, я решил, что время серьезно взяться за дело и узнать как можно больше о том, как стать писателем. Я прочитал все, что смог найти из научной фантастики, фэнтези, да и другими жанрами не брезговал.

Я наугад выбирал рассказы Сэмюэля Дилэни, Марка Твена и Эдгара По, а затем выписывал предложение за предложением, чтобы лучше понять, какие решения стояли за каждым словом и каждой фразой. Я даже пытался совмещать и перемешивать стили разных авторов, думая, что это поможет мне выработать собственный творческий стиль.

КАК ТОЛЬКО Я ПОНЯЛ, ЧТО МНЕ НЕ ПРИДЕТСЯ ПРОВЕСТИ ВСЮ СВОЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ В ТЕМНОТЕ, Я РЕШИЛ, ЧТО ВРЕМЯ СЕРЬЕЗНО ВЗЯТЬСЯ ЗА ДЕЛО И УЗНАТЬ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ О ТОМ, КАК СТАТЬ ПИСАТЕЛЕМ.

Интересно, что получилось бы, если бы Эдгар По написал «Белый Клык» Джека Лондона в стиле «Колоколов»?

«Вой и рычание волков, волков, волков, волков, волков, волков, волков, кусающих, терзающих волков».

Я буквально влюбился в «Сумеречную зону» Рода Серлинга, зачарованный точностью выбираемых им слов, что говорит о высоком мастерстве писателя. К шестидесятым телевизионные антологии уже стали забытой формой искусства, и я боялся, что у меня уже никогда не будет возможности написать что-нибудь для телешоу в духе «Сумеречной зоны».

Когда другие ребята из нашего дома узнали, что я хочу стать писателем, они начали просить меня придумывать страшные истории на темы, которые они сами же мне и предлагали. Я не записал ни одной из этих историй, потому что с моей точки зрения я все еще не был к этому готов. Однако усилия не оказались напрасными, они послужили хорошей тренировкой. Один из ребят даже предложил оплачивать мои услуги сигаретами. Его отец курил без остановки, и в доме всегда было полно сигарет. В возрасте шестнадцати лет парень уже выкуривал по полпачки в день.

– Если хочешь быть крутым, тебе надо начать курить, – сказал он мне.

Я пару раз пытался курить, но мне это не понравилось.

Алкоголь мне тоже не нравился, а еще я сказал своему знакомому, что мой отец – курильщик, и это достаточное для меня основание этого не делать.

Поздно ночью, когда я лежал в постели, эта фраза про сигареты все вертелась у меня в голове, а утром помогла мне принять самое важное решение в жизни.

Я ОТЧАЯННО ХОТЕЛ УБИТЬ СВОЕГО ОТЦА. ИНОГДА ВСЕГО ЛИШЬ МЫСЛЬ О ЕГО УБИЙСТВЕ ПОМОГАЛА МНЕ ВЫЖИТЬ.

Я отчаянно хотел убить своего отца. Иногда всего лишь мысль о его убийстве помогала мне выжить. Я представлял его смерть в духе рассказов Эдгара Аллана По:

я думал о том, что это его сердце похоронено под плитами, как в рассказе «Сердце-обличитель», что это его тело привязано к столу, над которым все ниже и ниже опускалось лезвие из рассказа «Колодец и маятник», что это он был навечно замурован в сыром подземелье из рассказа «Бочонок Амонтильядо». «Ради всего святого, Монтрезор!»

Но героев Эдгара По всегда поджидала расплата за злодеяния, которые они совершали, поэтому я решил, что буду действовать иначе: я не буду убивать отца, я буду отрицать сам факт его существования. Кем бы он ни был, я буду его совершенной противоположностью. Он пил, а я никогда не притронусь к спиртному. Он курил, а я не буду. Он издевался над женщинами, а я постараюсь вести себя с ними по-рыцарски. Он никогда не сдерживал своих обещаний, зато я всегда буду сдерживать свои. Он обвинял других в том, что делал, а я сам буду отвечать за свои поступки. Каждым своим делом я постараюсь компенсировать зло и страдания, которые он принес с собой в этот мир.

Осознание того, что я не обязан становиться таким же, как мой отец, придало мне сил. Казимир, София и Чарльз, все они верили в то, что стали жертвами неизбежных обстоятельств, что у них не было выбора и, в результате, они стали теми, кем стали. Но игнорирование фигуры отца позволит мне решать, что я сам хочу делать со своей жизнью. Я вдруг почувствовал в себе такую суперсилу, какую отец просто не смог бы уничтожить, потому что она была вне его досягаемости.

У меня были силы для того, чтобы сделать самостоятельный выбор, и воля, чтобы привести свой выбор в жизнь.

А с этого можно уже было и начать.

Наиболее важным аспектом в вопросе об игнорировании отца была позиция жертвы, присущая всей нашей семье. Если принять во внимание мои жизненные обстоятельства, то считать себя жертвой было бы гораздо удобнее, но это было бы первым шагом к тому, чтобы стать таким же, какими стали другие члены семьи. Они считали, что если с ними так плохо обращаются, то они имеют полное право так же обращаться с другими, и никто не должен был подвергать это сомнению или критиковать. В том, что я такой/такая, как я есть, нет моей вины, я такой, каким меня сделали, я жертва, и остальные должны меня терпеть.

ОСОЗНАНИЕ ТОГО, ЧТО Я НЕ ОБЯЗАН СТАНОВИТЬСЯ ТАКИМ ЖЕ, КАК МОЙ ОТЕЦ, ПРИДАЛО МНЕ СИЛ.

Быть жертвой означает быть навечно заточенным внутри куска янтаря, одним человеком в один данный момент. Роль жертвы – это всегда путь в прошлое и никогда в будущее, и именно поэтому все в моей семье были не в состоянии двигаться вперед или изменить свою жизнь. Если бы я позволил себе определять себя исходя из того, что делал со мной отец, то он быстро бы стал центром моего самосознания. Он бы контролировал меня всю мою оставшуюся жизнь, и даже после собственной смерти. Да, я был заперт в одной коробке с чудовищем, но жалость к самому себе не могла стать выходом из положения. Я должен был выжить и при этом не превратиться в чудовище.

В каком-то смысле мне повезло, что отец был таким чудовищем. У него не было хороших качеств, которые тоже пришлось бы игнорировать. Если бы он был лучше, то мне пришлось бы стать еще хуже.

Когда мне было пятнадцать, мы снова были вынуждены переехать на другой конец города в старый заброшенный дом на Мейн-стрит. Особое очарование ему придавал протекающий бак канализационного отстойника на заднем дворе. Если бы у вас не было адреса, вы легко бы нашли наш дом по запаху. Именно здесь начался мой так надолго откладываемый период роста. Словно пытаясь наверстать упущенное время, я вырос со ста шестидесяти сантиметров до одного метра девяноста сантиметров менее чем за год. И от этого память собственного тела все время меня подводила: я постоянно разбивал все, до чего пытался дотянуться, и спотыкался. Моя неуклюжесть дала моему папаше еще один повод для издевательств, а школьной шпане – для новых нападок.

Мой высокий рост стал моим преимуществом. Психологически эти школьные недоумки не были готовы нападать на тех, кто был выше ростом. Первый раз в жизни я увидел сомнение в их глазах. Все выглядело так, словно сама природа сказала: «Давайте-ка дадим этому парню что-нибудь для защиты, а то его же просто убьют. Давайте сделаем его высоким. Нет, пятнадцати сантиметров явно недостаточно. Двадцать? Этого тоже мало. Давайте сделаем его еще выше! Может, еще ногу добавить? Ну нет, это уже лишнее, у него и так есть две левых ноги, давайте не будем усложнять ситуацию».

В тот период мне помогала держаться разве что Миднайт[19]19
  Что означает «полночь». – Прим. пер.


[Закрыть], черная кошка, которую я нашел в зарослях кустов вскоре после переезда в Матаван. Она была тяжело больна и явно готовилась помирать. Мне удалось ее выходить, и мы стали неразлучными друзьями. Она лежала у меня на кровати, пока я делал уроки, а ночью просто сидела рядом, всматриваясь в темноту. Был бы я умнее и хоть немного дальновиднее, я бы нашел другой дом для Миднайт, но мне было так хорошо, когда она была рядом.

Я не пытаюсь загладить свою вину. Я должен был предвидеть последовавшие события. Может, я бы мог спасти ее.

В июне 1970 года отцовская фабрика наконец закрылась спустя долгие месяцы безобразного ведения дел и неоплаченных счетов. Оборудование распродали, и на этот раз кредиторы хотели поговорить и со Старком, и со Стражински. Исчерпав свои возможности в Нью-Джерси, отец велел нам готовиться к очередному путешествию под покровом следующей ночи. Мы уезжали в Лос-Анджелес, единственное место, которое мой отец знал настолько хорошо, чтобы все начать заново.

Как обычно, мне и моим сестрам было выделено по две коробки каждому для наших вещей. Но чтобы поместить все мои комиксы, пластинки, игрушки и одежду, мне нужно было четыре. Я спросил отца, поместится ли дополнительный багаж, и он сказал «да». А еще я напомнил ему об обещании забрать кошку, если та будет на месте в день отъезда.

– Без проблем, – ответил отец.

Его слова звучали слишком разумно. Я должен был почувствовать подвох.

Для того чтобы она не вздумала сбежать, я всю ночь продержал ее в своей комнате, пока упаковывал вещи, а утром вывел на задний дворик на прогулку. Я наблюдал за тем, как кошечка играет, и тут отец позвал меня откуда-то из гаража. Он сказал, что не может уложить все четыре коробки в машину и велел переложить вещи так, чтобы все поместилось в три. Я бросился наверх и распределил комиксы по коробкам, некоторые я положил с одеждой, а остальные – с книгами. Я выбросил свои немногочисленные игрушки, потому что большинство из них уже были ни к чему пятнадцатилетке.

Когда я уже заканчивал паковать вещи, я вдруг заметил, что Миднайт стоит сзади, у двери в мою комнату. Ей всегда нравилось сидеть и наблюдать за тем, что я делаю, но на этот раз все выглядело по-другому. Она смотрела так, как будто пыталась о чем-то попросить и что-то мне объяснить. Я позвал ее по имени, но Миднайт повернулась и пошла вниз по лестнице. Она двигалась медленно и явно с трудом. Я последовал за ней и вышел на улицу. Через пару секунд ее начало ужасно рвать, все ее тело сокращалось в сильных спазмах. Она пыталась опустить мордочку в прохладную траву в поисках облегчения, но это не помогало. Я подбежал и принялся гладить ее, называя по имени. Кошку трясло, мускулы сокращались и расслаблялись, а глаза смотрели куда-то мимо меня. Как ни странно, она тогда мурлыкала, словно в попытке утихомирить боль. Я рыдал, уткнувшись лицом в ее мягкую шубку.

А потом ее глаза потухли и ее не стало.

Я обернулся и обнаружил, что все это видел мой отец, который стоял на заднем крыльце. В его глазах царило полное безразличие.

– Я выносил коробки из гаража и нашел крысиный яд.

Я отложил его в сторону, чтобы потом выкинуть, но она, видимо, нашла его раньше, – ровным голосом сказал отец и ушел в дом.

Я сидел на траве, ревел и качал на руках тельце Миднайт. Когда уже стемнело, я немного успокоился, вытер слезы, взял отвертку и воткнул ее в сухой дерн, чтобы выкопать для нее могилку. Когда ямка показалась мне достаточно глубокой, я завернул тельце в футболку, чтобы она чуяла мой запах и после смерти, закопал ее и вернулся в дом.

Я поднимался по лестнице за своими тремя коробками, и на место слезам пришла холодная ярость.

Это был не первый раз, когда кошка, с которой я дружил, вдруг неожиданно исчезала или внезапно умирала в день переезда. Это не было, это никак не могло быть совпадением. Миднайт очень осторожно относилась к еде, она никогда и не дотронулась бы до крысиного яда, лежи он просто так в коробке. Она могла бы съесть его, только если кто-то добавил бы яд в кусочек мяса или рыбы, пока я был наверху в своей комнате.

Одно уточнение: когда отец послал меня наверх заново упаковывать вещи. Это был единственный момент, когда я оставил кошку одну на заднем дворе.

И именно в этот момент отец и отравил ее.

Я проклинал себя за свою глупость. Мне следовало бы найти кошке нового хозяина, а не пытаться с ней уехать. Я повел себя как настоящий эгоист, а ей пришлось заплатить за это своей жизнью[20]20
  Много позже я отдал должное Миднайт, упомянув о ней в графическом романе «Супермен: Земля-1».


[Закрыть].

ЭТО БЫЛ НЕ ПЕРВЫЙ РАЗ, КОГДА КОШКА, С КОТОРОЙ Я ДРУЖИЛ, ВДРУГ НЕОЖИДАННО ИСЧЕЗАЛА ИЛИ ВНЕЗАПНО УМИРАЛА В ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА.

Через несколько часов мы отправились на запад. Прошел уже час, когда отец сказал, что ему пришлось оставить там одну из моих трех коробок, так как не хватало места для его собственных вещей.

Я спросил, о какой коробке шла речь.

– Я выкинул самую тяжелую, – ответил он.

Это была коробка почти со всеми моими комиксами и книгами.

Я думал о комиксах, о Миднайт, и сидел, уткнувшись взглядом в ночное пространство за окном, потому что не хотел, чтобы отец видел, что я плачу.