Текст книги "Красивые вещи"

Глава десятая
Ванесса

Я знаю, о чем вы, наверное, думаете: «Нет, вы только посмотрите на эту испорченную богатую девицу. Одна-одинешенька в прекрасном огромном доме – и еще хочет нашего сочувствия, при том, что совершенно его не заслуживает!» Какой у вас надменный вид, когда вы смотрите на меня! И тем не менее глаз вы оторвать от меня не можете. Вы следите за мной в лентах социальных сетей, вы роетесь в Интернете в поисках ссылок на мое имя, вы смотрите мои модные руководства на YouTube, вы ставите лайки под моими отчетами о путешествиях, читаете любые упоминания обо мне на шестой странице[50]50
  Имеется в виду шестая страница газеты «New York Post», где печатаются новости из жизни звезд шоу-бизнеса.


[Закрыть]. Вы не можете перестать кликать мое имя, даже говоря всем, как вы меня ненавидите. Я вас зачаровываю.

Я нужна вам – как чудовище, с которым вы могли бы сражаться и ощущать свое превосходство над ним. Вашему эго нужна я.

Есть и еще кое-что, хотя вы ни за что не признаетесь в этом вслух: когда вы смотрите на меня, вы думаете, помимо всего прочего, вот что: «Я хочу то, что есть у нее. Ее жизнь должна стать моей. Если бы мне было дано все то, что имеет она, у меня куда лучше бы получилось всем этим распорядиться».

Может быть, вы не так уж сильно ошибаетесь.

Глава одиннадцатая
Ванесса

Я сижу у окна в парадной гостиной Стоунхейвена и жду момента, чтобы встретить гостей – мужчину и женщину, в сумерках шагающих к дому. Утренний проливной дождь сменился моросью. В свете фонарей вдоль подъездной дороги мелкие капельки кажутся похожими на блестки. Я возбуждена, будто подросток, принявший риталин, меня волнует перспектива скорого общения с людьми. (Я в предвкушении! Я почти ликую!) Я почти уверена, что не говорила ни с кем целых две недели, ну разве что попросила помощницу по хозяйству на ломаном испанском, чтобы она наконец вытерла пыль на подоконниках.

Проснувшись утром, я почувствовала, что черная туча, висевшая надо мной большую часть года, исчезла. Словно вылетела из бутылки шампанского пробка, зашипела пена, внутри меня что-то зажглось, ожило с треском загоревшихся поленьев. Я снова увидела все так ясно…

Утро я посвятила тому, что вымыла волосы и осветлила корни с помощью бутылочки средства «Clairol», купленного в захудалом продовольственном магазинчике в городе (нищим, как говорится, выбирать не приходится). Я сама сделала себе маникюр и педикюр, последовательно наложила на лицо три разные корейские маски, после чего часа три рылась в коробках, пока не нашла для себя подходящий наряд, соответствующий девизу «Отдых в особняке», – джинсы и черную дизайнерскую футболку, плюс пиджак гранатового цвета, под который я надела серую худи. Шик, конечно, но скромный. Я сделала селфи и разместила в Инстаграме для своих фанатов. Вот что такое «принарядиться» в горах! #жизньнаозере #горныйстиль #мимими.

Потом я промчалась по комнатам Стоунхейвена и убрала брошенные где попало винные бокалы и тарелки с прилипшими к ним крошками, спрятала скопившуюся в спальне гору постельного белья, покрасивее разложила модные журналы на столиках в гостиной, а потом передумала и устроила живописный беспорядок. Потом я долго возилась в кухне со скромным угощением. Расставляла закуски на столе так и эдак, и в конце концов чуть не разрыдалась от напряжения. Чтобы успокоить нервы, я прочла девиз дня с моей собственной странички в Инстаграме – цитату из Майи Энджелоу[51]51
  Майя Энджелоу (1928–2014) – американская писательница и поэтесса. Книга «Я знаю, отчего птица поет в клетке», хроника ее жизни до 16 лет, принесла ей всемирную известность.


[Закрыть]: «Ничто не погасит того света, который горит внутри».

А потом я села у окна в гостиной с бутылкой вина и стала ждать.

К тому времени, когда я вижу огни их машины на подъездной дороге, я почти приканчиваю вино. Я вскакиваю и понимаю, что довольно сильно пьяна. «Это не аристократично» – так сказала бы маман, аккуратно наливая себе ровно полбокала за ужином. Но я неплохая актриса. Четыре года документирования каждого моего шага онлайн научили меня искусству выглядеть трезвой (добавить: радостной/задумчивой/взволнованной/созерцательной) в то время, когда это далеко не так.

И вот я спешу к парадной двери, делаю глубокий вдох, чтобы прогнать головокружение, сильно шлепаю себя по щеке и выхожу на парадное крыльцо, чтобы поздороваться с гостями. Щека горит от пощечины.

Воздух по-зимнему морозный и сырой. Эта сырость въедается в камни, из которых сложен дом. Я так похудела, что даже одежда размера «0» на мне болтается. Готовить только для себя – это ужасно скучно, а до ближайшего продуктового магазина так далеко… и мне кажется, что я промерзаю до костей. Я стою в тени и дрожу, а их машина осторожно едет по скользкой подъездной дороге. Это винтажный BMW с орегонскими номерами, забрызганными грязью со скоростного шоссе. Машина сбавляет скорость в ста ярдах от дома. Трудно рассмотреть лица людей за пеленой моросящего дождя, в вечерних сумерках, но я знаю наверняка, что и он, и она вертят головой, чтобы все рассмотреть вокруг. Ясное дело. Сосны, озеро, особняк – это так много, так много, что порой мне даже больно смотреть за окна. (В такие дни я забираюсь в постель, принимаю три таблетки снотворного и укрываюсь одеялом с головой. Но это не здесь и не там.)

Но вот их машина подъезжает ближе к дому и паркуется, и я вдруг ясно вижу их за ветровым стеклом. Они не спешат, смеются над чем-то, и их смех вызывает у меня тоску. Они целый день провели рядом в дороге и абсолютно не спешат оторваться друг от друга. А потом она тянется к нему и целует его долгим страстным поцелуем. Они не отрываются друг от друга. Они не должны видеть, что я здесь. Вдруг положение становится очень неловким – я словно бы подглядываю за ними, как хичхоковский вуайерист.

Я отступаю в тень навеса над крыльцом и думаю – не уйти ли мне в дом и не дождаться, когда они нажмут кнопку звонка? Но тут открывается правая дверь, и из машины выходит она.

Эшли.

Такое впечатление, что мерзлый лес сразу ожил при ее появлении. Тишина, к которой я уже успела привыкнуть, сотрясается от взрыва музыки, несущейся из динамиков автомобильного радио. Звучит финальная, апофеозная ария из какой-то оперы. Маман сразу бы узнала из какой. Нас разделяет расстояние не меньше двадцати футов, но я почти физически ощущаю теплый воздух, словно бы впитавшийся в кожу Эшли. Она как будто несет вместе с собой целую личную экосистему. Она стоит ко мне спиной и разминается. Плавные йоговские растяжки с ладонями, повернутыми к небу. Но вот она поворачивается и видит меня, стоящую на крыльце и смотрящую на нее. Если ей и неприятно это, она не подает вида. Она улыбается мне со сдержанной радостью – она словно бы привычна к тому, что за ней наблюдают. Ну конечно! Она же учитель йоги! Собственное тело – смысл ее существования. Похоже, у нас с ней есть кое-что общее.

А в ней есть что-то кошачье. Она настороженна и наблюдательна. Ее темные глаза исследуют пространство вокруг и словно бы прикидывают, на какое расстояние надо прыгнуть. Ее волосы – блестящая грива, стянутая на затылке в длинный хвост, а кожа у нее гладкая, с оливковым оттенком, она поглощает свет. (Может быть, она с примесью латиноамериканской крови? Или еврейской?) Она так красива, что мне не по себе. Большинство красивых женщин, с которыми меня за годы сводила судьба, поспорили бы с этим – сказали бы, что волосы бы желательно сделать попышнее, а черты лица и формы фигуры надо бы увеличить или подчеркнуть, выставить напоказ, но Эшли носит свой внешний вид так же небрежно, как полинявшие джинсы в обтяжку. То есть ей словно бы совершенно все равно, смотрят на нее или нет.

А я, естественно, смотрю. Просто-таки глаза таращу. («Прекрати глазеть, – звучит у меня в ушах голос маман. – Когда ты так пучишь глаза, ты похожа на форель».)

– Вы, наверное, Ванесса?

Эшли – на полпути от меня. Она протягивает руки, чтобы пожать мои. И я внезапно оказываюсь в ее объятиях, и мое лицо погружено в ее волосы, от которых исходят ароматы ванили и цветков апельсина. Припавшее ко мне ее тепло обезоруживает, и внутри меня что-то расцветает. Когда меня в последний раз обнимали? (Если на то пошло, когда ко мне вообще в последний раз кто-то прикасался?) Объятие длится на полсекунды дольше, чем я ожидаю. Надо отстраниться? Господи, какой тут этикет положен? И когда она наконец отлипает от меня и делает шаг назад, у меня краснеют щеки и слегка кружится голова.

– Эшли, верно? О, чудесно. О, просто восторг. Вы таки добрались! – Голос у меня звучит пискляво, и слова я выговариваю торопливо. – Как вам показалась подъездная дорога? Ужас, да? Все эти дожди виноваты. Без конца льют. – Я поднимаю вверх руку, словно бы пытаясь защититься от дождя.

– О, а я люблю дождь, – отзывается она с улыбкой, жмурится и вдыхает сырой воздух, раздувая краешки ноздрей. – Как тут пахнет, какая свежесть! Девять часов в машине просидела – помыться бы.

– Ха-ха! – верещу я. «О, ради всего святого, прекрати!» – приказываю я себе. – О, воды здесь хоть отбавляй. Это я про дождь, а не про душ. Хотя почему бы не совместить то и другое?

Мои слова явно слегка сбивают Эшли с толку. А я и сама не знаю, что хотела сказать.

Со стороны подъездной дороги доносится грохот колесиков чемоданов. Вот они уже стучат по ступеням крыльца. Я заглядываю за плечо Эшли… и вдруг смотрю прямо в глаза ее бойфренда.

Майкл.

Просто поразительно, как он смотрит на меня. Глаза у него светло-голубые, такие бледные и прозрачные, что у меня такое чувство, что я гляжу прямо в самую середину его сознания, где что-то блестит и сияет. Я краснею. Я опять глазею? Да. Но и он смотрит на меня в упор так, будто хочет заглянуть внутрь меня и видит там такое, что мне вовсе не хочется показывать. (Не догадался ли он, что мне вдруг захотелось самой доставить себе удовольствие?) Я чувствую, что красные пятна взбираются вверх по шее. Наверное, я стала цвета креветочного супа. Жаль, что я не додумалась надеть водолазку.

Я овладеваю собой и протягиваю руку для приветствия:

– Вы – Майкл?

Он жмет мою руку, слегка склоняет голову и забавно, чуть лукаво, улыбается:

– Ванесса.

Звучит как утверждение, а не как вопрос, и у меня снова возникает странное чувство, что я ему знакома, что он что-то знает обо мне. А я знаю его? Вряд ли, вроде бы… ведь он профессор, преподаватель английского языка из Портленда, не так ли?

Но он-то… Он может знать меня? Это вполне возможно. В конце концов, я слегка знаменита, а быть интернетной знаменитостью – это совсем не то, что обычная слава. Ты не стоишь на пьедестале, как рок-звезда или кинозвезда. Быть звездой Интернета означает, что нужно всегда находиться в непосредственной близости для своих фанатов. Быть особенной – да, но при этом достижимой. Нужно создавать иллюзию, что ты так близко – руку протяни, и можно дотронуться, если уж у кого-то есть такие амбиции. Как-то так. В Нью-Йорке, бывало, незнакомые люди довольно часто подходили ко мне в ресторанах и заговаривали со мной так, словно мы старые приятели. Можно подумать, горстка лайков или комментариев под фотографиями означает, что вы уже лучшие друзья навеки с автором поста. Но безусловно, я всегда вела себя мило и дружелюбно, как бы ни была для меня неприятна встреча. Потому что я должна быть достижима.

Но Майкл, одетый в джинсы и фланелевую рубашку, не показался мне человеком, привязанным к социальным сетям. На самом деле, когда я попробовала поискать его в Интернете, я обнаружила, что у него даже нет аккаунта в Инстаграме. Он ученый, как подчеркнула Эшли в электронном письме, так что ничего удивительного. Ученые к такому времяпровождению не очень склонны. Майкл и лично производит впечатление человека с трезвым интеллектом, нужно вести себя с ним сдержанно. Не хотелось бы показаться фривольной.

(Может, стоит сказать ему, что я читаю «Анну Каренину»?)

И все же… За годы я научилась не торопиться с суждением о том, что происходит под поверхностью других людей. Сколько раз я стояла и весело щебетала под камеру, и качала волосами так, словно на меня дул промышленный вентилятор, и улыбалась, как цирковой шпрехшталмейстер, а при этом на самом деле мне хотелось только одного: выпить бутылку чистящего средства для труб. Способность убедительно разыгрывать искренность, пожалуй, самый необходимый навык для людей моего поколения. Создаваемый образ должен быть привлекательным, искриться позитивом, он обязан быть притягательным, как бы вы ни разрывались на части в диалоге с самим собой, потому что иначе ваши фанаты отвернутся от вас как от фальшивки. В прошлом году я прочла об этом лекцию на конференции по проблемам социальных сетей, и двести пятьдесят вдохновленных дамочек-инфлюенсеров (все до одной на одно лицо со мной) послушно записали эту лекцию. А я ощущала себя свидетелем собственной гибели.

Майкл и Эшли стоят передо мной на крыльце и смотрят на меня с ожиданием. Я возвращаюсь в свой образ элегантной хозяйки и улыбаюсь.

– Входите, прошу вас, – говорю я. – Вы наверняка проголодались. У меня в кухне есть кое-что, чтобы угостить вас, а потом я провожу вас до коттеджа.

С этими словами я распахиваю двери Стоунхейвена и впускаю гостей в дом.

* * *

Я сразу понимаю, что они потрясены Стоунхейвеном. Они останавливаются и замирают, переступив порог, и смотрят на потолок высотой в двадцать футов, где с помощью трафарета вручную нарисован старинный фамильный герб, о котором неустанно напоминала гостям бабушка Катрин. Парадная лестница разворачивает алую ковровую дорожку, словно бы показывая покрасневший от лихорадки язык. Звенят над головой стекляшки хрустальной люстры, а мои предки, Либлинги, холодно смотрят с масляных портретов, висящих на стенах холла. Майкл с тихим стуком опускает чемодан на украшенный инкрустацией паркет красного дерева, и я вздрагиваю при мысли о том, не останется ли отметина на драгоценной древесине.

– Ваш дом… – произносит Эшли, не скрывая охвативших ее чувств, и ведет по кругу рукой с вытянутым указательным пальцем. – Об этом вы в объявлении о сдаче жилья в аренду не упоминали. Ничего себе…

Я оборачиваюсь и слежу за ее взглядом, устремленным в сторону лестницы, и словно бы сама все вижу впервые.

– Что ж… Понимаете… Этот дом я рекламировать не хотела. Это могло бы привлечь не тех людей.

– О, конечно. В Интернете полным-полно разных психов и чудиков, – говорит Эшли, и ее губы трогает едва заметная улыбка.

– Я таких встречала немало, – говорю я, спохватываюсь и добавляю: – Надеюсь, вы не подумали, что я имею в виду вас.

– О, мы-то люди совсем другие, – говорит Майкл, нарочито вытирает руки о джинсы и раскачивается с носка на пятку.

Эшли легонько сжимает его руку выше локтя:

– Майкл, перестань. Не пугай Ванессу.

А я замечаю кое-что еще.

– Вы англичанин, – говорю я Майклу.

– Если точнее, ирландец, – отзывается он. – Но я уже давно в Штатах.

– О, я просто обожаю Ирландию. Всего год назад побывала в Дублине.

– Точно? Там? А не в Шотландии? Порой все так путаются…

– А откуда родом ваша семья?

Майкл смешно отмахивается:

– Из маленькой деревушки. Наверняка вы о ней даже не слышали.

Я веду гостей из парадного холла в большую гостиную. Взгляд Эшли без особого интереса скользит по вещам, мимо которых мы проходим. Она словно бы равнодушна к блеску того, что ее окружает, и все же я вижу настороженность в ее глазах. Мне интересно, каким ей кажется Стоунхейвен. Интересно и то, какого она происхождения. Возможно, скромного, если судить по ее грязным теннисным туфлям и флисовой куртке непонятного бренда. Впрочем, может быть, она из трастафарианцев[52]52
  Трастафарианец – сын богатых родителей, живущий разгульной жизнью на деньги трастового фонда. Слово появилось, как антоним слова «растафарианец» – адепт растафарианства. Название «Растафари» происходит от имени последнего императора Эфиопии Хайле Селассие I, до коронации известного как Рас Тафари Маконнен.


[Закрыть], чей богемный внешний вид маскирует размеры бумажников? Она не глазеет по сторонам, а это говорит о том, что с деньгами у нее все в порядке, и для меня это большое облегчение. Какая она – этого я пока понять не могу, но всякий раз, когда мы с ней встречаемся взглядом, она мне улыбается, а это главное на самом деле.

Она бережно касается кончиками пальцев поверхности украшенного инкрустацией буфета. Про это старинное чудище бабушка всегда говорила, что это самая ценная вещь в доме.

– Сколько здесь антиквариата, – негромко произносит Эшли.

– Да, просто куча, верно? Дом просто достался мне по наследству. Порой у меня такое чувство, будто я живу в музее.

Я смеюсь. Мне хочется дать моим гостям понять, что мой дом – это всего-навсего огромный мыльный пузырь, что он их не съест и не раздавит.

Эшли резко оборачивается ко мне:

– Просто потрясающе! Как вам повезло, что вы живете среди таких красивых вещей! Какое счастье!

В ее голосе я слышу легкий упрек, но она продолжает улыбаться, поэтому я не понимаю, как реагировать на контраст между ее словами и выражением лица.

Ничто в этом доме мне не кажется красивым. Ценным – да, но большая часть предметов попросту уродлива. Порой я мечтаю о том, чтобы жить в минималистичной белой коробке с окнами от пола до потолка, где ниоткуда не нужно стирать пыль. Я пытаюсь изобразить необходимый энтузиазм.

– О да, это правда, правда! Честно говоря, я даже не знаю, для чего предназначена добрая половина этих вещей, но боюсь садиться на большую часть мягкой мебели.

Майкл отстает от нас. Он осматривает все вещи с любопытством антрополога. Останавливается перед масляным портретом одной из моих двоюродных бабок – гранд-дамы в белом теннисном платье, в окружении грейхаундов.

– А знаешь что, Эш? Этот дом немного напоминает наш замок. А вот этот портрет… Эта женщина очень похожа на мою прабабушку Сиобхан.

Эти слова заставляют меня остановиться.

– Какой замок?

Эшли и Майкл переглядываются.

– О, Майкл из древнего дворянского рода, – говорит Эшли. – У его семьи когда-то был замок. Но говорить об этом он терпеть не может.

Я поворачиваюсь к Майклу:

– Правда? А где? Я могу знать этот замок?

– Вряд ли, если только вы не обладаете энциклопедическими познаниями о тридцати тысячах ирландских замков. Это замшелая развалюха на севере страны. Моя семья продала замок, когда я был маленьким. Его было слишком дорого содержать.

Вот в чем дело. Вот почему я раньше ощутила такую странную тягу. Между нами словно бы протянулась невидимая нить. «Он из семьи с еще более старыми деньгами!» Для меня эта мысль стала настоящим облегчением, словно появилась возможность стащить с себя темное вечернее платье и переодеться в кашемировые штаны.

– Что же, тогда вы должны понимать, каково жить в таком доме.

– Еще как понимаю. Проклятие и радость в одном флаконе, верно?

Он словно бы вынимает эту мысль из моего сознания. У меня слегка кружится голова. Мы смотрим друг на друга и понимающе улыбаемся.

– О да, очень верно, – выдыхаю я.

И тут Эшли берет меня под руку со странной интимностью. Может быть, учителям йоги так положено – часто прикасаться к другим людям? Это не очень воспитанно, но мне это, пожалуй, нравится. Даже через бархат пиджака я ощущаю тепло ее пальцев.

Эшли сдвигает брови:

– Вправду так ужасно жить здесь?

– О, на самом деле не так уж плохо!

Господи, мне вовсе не хочется в глазах учителя йоги выглядеть человеком, не ценящим то, что имеет. В глазах женщины, под чьей фотографией в Фейсбуке красуется подпись: «Без покоя внутри невозможен покой снаружи». (Я думала, не стоит ли мне записать этот девиз в своем канале Инстаграма, но вдруг она заглянет туда, увидит и поймет, что я украла у нее этот слоган? Так что я позаимствовала девиз у Хелен Келлер[53]53
  Хелен Адамс Келлер – американская писательница, лектор и политическая активистка.


[Закрыть].) – И вы живете совсем одна? Вам не бывает одиноко?

Глаза Эшли – темные озера сочувствия. Их взгляд проникает сквозь ширму счастья, которой я, как мне кажется, я себя заслонила.

– Ну… иногда бывает, немного. А порой и очень, – говорю я. – Но теперь, когда вы здесь, надеюсь, одиночество мне больше не грозит!

Я весело смеюсь, но на самом деле я слишком близка к честности. Надо бы заткнуться, но слова сами вылетают из меня, льются, будто вода из крана, который никак не удается закрыть.

Не надо было мне пить вино.

Мой взгляд то и дело смещается к Майклу, и всякий раз я добавляю по кусочку к тому портрету, который выстраиваю в уме. Я замечаю, как ложатся на шею завитки его темных волос. Судя по всему, он чаще думает о чем-то более важном, чем о том, что пора бы подстричься. Замечаю пересохшую кожу его губ, небрежно кривящихся в лукавой усмешке. Мягкое урчание его выговора, оборачивающегося змеей вокруг согласных, слетающих с его языка. Я готова поклясться, что он намеренно старается не смотреть на меня, и я перевожу взгляд на Эшли.

Эшли, похоже, ничего этого не замечает. Она проводит кончиками пальцев про мраморной крышке комода.

– А я думаю только об уборке, – говорит она. – Это же должна быть каждодневная работа. Нужно не меньше трех человек. У вас есть постоянно живущая прислуга? По дороге к дому я, кажется, видела жилье для обслуживающего персонала.

– У меня только одна помощница по хозяйству, она приходит раз в неделю. Но она делает уборку не во всем доме, а только в тех комнатах, которыми я пользуюсь сейчас. Весь третий этаж пустует и все пристройки. Там много лет уже никто не живет. И половина спален тоже закрыта. Ну честное слово, с какой стати заниматься чисткой охотничьих трофеев моего прапрадеда? Тут полно страшноватых древностей, которые никому не нужны, а я, по идее, должна заботиться о них вечно только потому, к примеру, что некий родственник, которого я в глаза не видела, некогда подстрелил медведя…

Не слишком ли я много болтаю? Да, пожалуй, я болтаю слишком много, но они смотрят на меня заинтригованно, поэтому я продолжаю в том же духе. В Стоунхейвене холодно, а мне так жарко, что я чувствую, как из подмышек по бокам стекает пот и пропитывает футболку.

– Вот бы от всего этого хлама избавиться. А может быть, отдать это все какому-нибудь благотворительному фонду? Пусть все продадут и накормят голодающих детишек!

И вот мы входим в кухню, где я заранее накрыла стол у окна – поставила любимый вечерний чайный сервиз моей матери. Получилось очень красиво (на самом деле, я уже запостила фото в Инстаграм: «Чай для троих[54]54
  Намек на название известного джазового стандарта «Чай для двоих» («Tea for Two»).


[Закрыть] #традиция #какэлегантно»), но все же я гадаю, не переусердствовала ли я – цветы, дорогой фарфор, угощение, которого хватило бы на целую армию. Но мы садимся за стол без всяких церемоний, Эшли смеется и откусывает кусок булочки, а Майкл переворачивает чашку и с интересом изучает клеймо. Они так легко и непринужденно ведут себя друг с другом, так весело и просто болтают со мной, что мне даже нет нужды думать о том, как вести разговор, они сами все взяли на себя.

Я чувствую, как Стоунхейвен наполняется жизнью – совсем как моя чашка вином (Майкл аккуратно наполнил ее до краев). Я потягиваю вино и смеюсь в ответ на шутки моих гостей – и чувствую, как отчаяние отступает от меня.

«Я не одинока, я не одинока, я больше не одинока»[55]55
  Героиня мысленно цитирует слова песни Роя Орбисона «I’m not Alone».


[Закрыть], думаю я, и слова звучат в такт с частым биением моего сердца.

Но потом грохочут колеса чемоданов, в прихожую влетает порыв холодного воздуха, гости уходят в домик смотрителя, и я вдруг снова остаюсь одна. Я не выполнила свои планы! Я должна была пригласить их поужинать со мной! Должна была пригласить их на прогулку! Тур по Тахо-Сити… Посмотреть вместе кино… Почему я просто позволила им исчезнуть в ночной темноте и оставить меня одну? Почему они не позвали меня? (Вот мне и свет изнутри.)

После их ухода я часа три рассматриваю в Инстаграме фотографии щенков и плачу.