Текст книги "Девять камер ее сердца"

Хранитель

Ты была моложе меня раза в два, а может, и еще больше, но я увидел тебя и сразу же захотел.

Я и раньше испытывал желания такого рода. Грубые и простые, они узнаются сразу же, словно голод, и так же примитивны – изо рта напрямую в нутро. Но с тобой, однако, я не рискнул.

В такое позднее время это мог быть всего лишь алкоголь. Сколько я успел выпить? Наверняка больше, чем нужно. В голове звенела знакомая легкость, а зал, где все это и происходило, начинал подергиваться такой своеобразной мутноватой дымкой.

Я заметил тебя сразу же, как только ты вошла. Ты замерла в неуверенности, огляделась и направилась через всю комнату туда, где был выход на небольшую лужайку. И остановилась возле небольшого светящегося камина. Почему ты так сделала? Ну, это был декабрь, довольно холодно, а твое платье – или то, что называлось этим словом – не могло особенно тебя согреть. Это было что-то среднее между кимоно и лабораторным халатом, с рукавами, которые болтались, как крылья мельницы. На моей жене это выглядело бы как странный банный халат, но тебе шло, придавая налет определенной драматичности. Ты казалась женщиной, с которой постоянно что-то происходит.

Я наблюдал за тобой на расстоянии, прихлебывая виски – и то, и другое было этаким неспешным удовольствием. Меня привлекало твое лицо. Этот нос, изгиб бровей, что-то в линии подбородка. У тебя были длинные волосы, но ты убрала их, заколов наверху и открыв прелестную шею. В детстве ты, должно быть, была неловкой и неуклюжей, я почти уверен в этом, но сейчас это прошло. Будь я поэтом, я бы нашел способ описать твое тело, как оно того заслуживало. Но мне на ум приходило только дерево, кипарис, листья которого переливаются в солнечном свете.

Я наблюдал, как ты с непроницаемым лицом смотришь в огонь камина. Задумалась? Скучаешь? Тебя утомило твое окружение? Размышляешь, не поджечь ли тут все вокруг? Какое-то время к тебе никто не подходил, и ты стояла одна среди мельтешащей, меняющейся толпы. Казалось, ни ты не знаешь тут никого, ни тебя никто не знает. Но в таком случае как ты здесь оказалась? Я подошел поближе, но меня окликнули какие-то знакомые. Так трудно не столкнуться с кем-либо, кого знаешь. Тут было много народу, всюду кишели ушлые журналисты и потрепанные писатели. Ладно, это было нечестно и неправда. Это было милое культурное общество; все были давным-давно знакомы между собой и очень гордились своими разветвленными социальными связями и благими намерениями. Я уже не помню, была ли это презентация какой-то книги или что-то в подобном духе. В большей степени, конечно, только повод собраться всем вместе, напиться умеренно дорогим спиртным, посмотреть, кто с кем пришел и кто из новеньких появился на сцене. Их можно было заметить издалека. Они много и часто улыбались, очень старались и говорили что-то типа: «Да, я поэт».

Возможно, ты была подружкой кого-то из этих новеньких, потому что ты не совсем вписывалась. Ты казалась – а я вовсе не склонен к использованию этого слова – какой-то нездешней, неземной. Я вдруг испугался, что ты можешь уйти в тень на краю лужайки и исчезнуть там. Если я сейчас не заговорю с тобой, ты отойдешь от огня, и я тебя потеряю.

Так что я подошел к тебе и спросил, почему ты не встанешь поближе к камину.

– Это бессмысленно.

– Спасти себя от того, чтобы замерзнуть до смерти?

– Возможно. Но ведь согреть, скажем, только руки гораздо хуже, нет? Ну или только – спину? Мне показалось, что ты едва не сказала «задницу», но, возможно, я показался тебе слишком приличным (читай: старым), а ты еще недостаточно выпила. Ну и, конечно, тогда мы еще были не знакомы.

– Я предпочитаю замерзнуть вся.

– Ну или вся согреться.

Не прозвучало ли это дешево? А я еще специально сказал «согреться» вместо «разогреться».

Ты обернулась ко мне.

Твой взгляд упал на мою шею. Я уверен, что ты подумала: «О боже, он носит шейный платок». Я всегда считал, что мне это идет и что в галстуках есть что-то плебейское. Но, возможно, в твоих глазах это выглядело просто устаревшим. Мне немногим больше пятидесяти, но в двадцать с небольшим это кажется чем-то за пределами световых лет.

– Мы знакомы? – спросила ты, уставившись на меня.

Я почти незаметно покачал головой. Вдруг я ясно представил, как обнимаю рукой твою талию, предпочтительно обнаженную. Ужасно непристойно.

– Это платье? – услышал я собственный идиотский вопрос.

Обычно я не таков; ведь все это простая, хорошо отрепетированная рутина, ну разве что другая сторона обычно не бывает такой обезоруживающе юной.

– Я хотел сказать… это потрясающий наряд.

– Спасибо. – Ты подняла руку, и рукав скатился по ней, как волна.

– Где вы живете? – спросил я.

– Там. – В квартире с еще двумя соседками.

– Чем вы занимаетесь?

– Особо ничем.

Ты мне нравилась. Вот правда нравилась.

Я спросил, утруждала ли ты себя когда-либо какими-то скучными вещами… ну, типа занятий в университете.

Да, и ты уже закончила. Уже несколько лет назад. И, если уж я действительно хочу знать, добавила ты, ты только что уволилась со своей первой работы. Какая-то ерунда в одном из издательств.

– Чем вы теперь хотите заниматься? – Едва я спросил это, как почувствовал, что пал в твоих глазах еще ниже.

Но твой ответ был короток и ясен:

– Я не знаю.

Я не сдержался и рассмеялся.

– Простите, – сказал я, – но я так давно не слышал такого. Вот она, привилегия юности, вызывающая зависть у стариков.

– Вы не старик.

Я приподнял бокал.

– Вы так любезны, – и ушел.

Остаток вечера я провел в надежде, что это сработает.

Вместо докучливого присутствия, как мог бы сделать кто-то другой, вместо продолжения разговора было гораздо умнее исчезнуть и понаблюдать, станешь ли ты отыскивать в этой комнате мое лицо, станешь ли встречаться со мной взглядом, если я пройду мимо. Я решил, что снова подойду к тебе уже только ближе к концу вечера – небрежно возникну возле тебя, словно из ниоткуда. Осторожно держа перед собой бокал. (Я воображал, что у меня, что называется, пальцы пианиста. Это считается артистичным и изящным, не правда ли? Этакая поэтическая чувственность?)

Но вместо этого ты сама отыскала меня.

– Знаете, я действительно так думаю.

– Думаете что?

– Что вы не старик.

– Как мило, что вы об этом напоминаете.

Ты густо покраснела и извинилась.

– Я пошутил…

– Нет, я не должна была…

Со временем я узнал, что ты могла испытывать ненормальную, избыточную неловкость перед незнакомыми. Когда мне наконец удалось убедить тебя, что все в порядке, я предложил подбросить тебя домой. «Мне по пути, – сказал я. – И это будет лучшим доказательством, что у меня не осталось недобрых чувств».

В машине мы молчали, прислушиваясь к тихому урчанию мотора. Фонари мелькали в лобовом стекле, как метеоритные дожди. Город был окутан серой дымкой и зимним запустением. Небо рассекал одинокий самолет.

– Когда я смогу снова вас увидеть? – спросил я.

Через год на этой же вечеринке.

– Какое облегчение.

Ты рассмеялась.

Я потянулся и поцеловал тебя, скользнув языком по твоим губам.

Загадка, что находит в этом даже такой, как я, столько проживший и знающий, повидавший уже все, что только можно повидать в этой реальной жизни.

Мы почти доехали, так что я начал мягко настаивать. Сходить пообедать? Выпить?

Ты медлила с ответом, и я вообразил, что нужны какие-то объяснения.

Я не носил обручального кольца, сняв его много лет назад. Оно больше не налезало, и я собирался отдать его увеличить, но так и не дошел. Ты была так молода, что я мог тебе сказать? Иногда, с другими, приходилось непросто, когда всплывал вопрос о моей жене. Любил ли я ее? Был ли у нас один из тех браков, которые со временем превращаются в безразличие? Возможно, это и было так, но я никогда не оставлю ее. Мы не спали в раздельных спальнях – никакой подобной пошлости, – но мы жили совершенно раздельной жизнью. И так было уже давно. Какие-то любовницы появлялись и исчезали. Какие-то задерживались дольше, потому что я тоже был их секретом.

Мы остановились возле твоих ворот.

– Все довольно сложно, да? – спросил я.

– Почему?

У тебя была манера произносить это слово, когда тебе был нужен честный ответ.

– Потому что я намного старше… И эта история с браком… – начал мямлить я, занервничав.

– Мне все равно, что вы старше. А что с браком?

– Я женат. – Я ожидал, что ты рассердишься и с отвращением выйдешь из машины.

Вместо этого ты потянулась ко мне, и я поцеловал тебя, быстро, как будто мне не хватало воздуха.

Через две недели мы начали встречаться в моей пустой городской квартире.

Оттуда съехали жильцы, а новых я еще не нашел.

– Думаю, оставлю ее пока для нас, – сказал я тебе. Мне нравилось смотреть на тебя в пустых и голых комнатах. В своих тихих, отточенных движениях ты была похожа на кошку. Ты забиралась в углы и ниши, ходила по полу босиком, нежилась на террасе в лучах зимнего солнца. Это место стало твоим, хотя ты не приносила сюда ничего, кроме собственного присутствия. Иногда лишь цветы или листья, упавшие на дорогу, которые подбирала по пути. И еще кошек, но это было уже потом.

Встретившись в первый раз, мы пошли выпить в один неприметный бар, небольшой и плохо освещенный. Я спросил, почему ты согласилась встретиться со мной. Ты отхлебнула свое вино – я взял тебе бутылку не очень крепкого Nero d’Avola – и посмотрела мне в лицо:

– Из любопытства.

Ты нравилась мне. Правда.

Там, под внешней мягкостью, чувствовалась твердая порода. Она проглядывала в твоих губах, когда ты не хотела отвечать, в движении головы. Даже в том, как много ты могла выпить. Я был поражен, что ты пила вровень со мной, стакан за стаканом. И даже больше, когда мне уже было достаточно.

Дело, наверное, в молодости. Не понимая, молодые могут пить до смерти. Параллельно с бушующей жаждой жизни живет потребность в самоуничтожении. Должно быть, дело в этом. У этого гедонизма нет другого объяснения.

Тем вечером я почти принес тебя домой, в твою комнату.

– Вау, вы крутой, – заметила одна из твоих соседок. Только позже я сообразил, что она, наверное, решила, что я твой отец.

Когда мы встретились второй раз, я повел тебя смотреть искусство.

Народное творчество, как его называли в этих кругах. Я собирал его в последние несколько лет, это была моя новая страсть (хотя это, наверное, была ты). Я привел тебя в дом к агенту, и ты не спеша плелась за мной по пятам, как будто делала это уже сто раз. Останавливаясь перед каждой отобранной мной картиной, ты спускалась за нами по лестнице в подвал. При всем своем равнодушии ты все же замерла возле двух павлинов, танцующих с распущенными перьями.

– Как красиво, – сказала ты. – Похоже на пуантилизм.

Мне было приятно.

Мы бродили по этой «галерее»; за мной следовал усердный ассистент, ты ходила сама по себе. Я бы, конечно, хотел купить тебе в подарок картину. Во-первых, потому что был уверен, что это произведет на тебя впечатление, ну и потом, я все не мог поверить, что ты тут, рядом со мной.

Однако, когда я предложил это, ты отказалась. Нет, ответила ты, выбери что-то для себя. Они дорогие. Я не могу это принять. Я не послушал тебя. Я выбрал тигра, красного, черного, крадущегося, как любовь. Ты как зачарованная несла его к машине.

По дороге домой ты сидела тихо, выставив локоть в открытое окно, пока совсем не замерзла. Тогда ты подняла стекло и аккуратно сложила руки на коленях. Это был удивительно трогательный жест. Меня охватило непреодолимое желание обнять тебя.

Я взял твою руку, и ты не возражала.

На третью нашу встречу я привел тебя в эту квартиру. Перед тем мы поужинали – артишоки, ньокки из молодого шпината и мягкотелые крабы. Деликатес. Особенно если учесть, что в городе, где не было реки, не было также и моря. Мы потягивали напитки. Я чувствовал, что ты в настроении и что этот вечер не закончится целомудренным прощанием.

Но тем не менее в машине я спросил, не отвезти ли тебя домой.

– Нет.

Мы начали целоваться, едва зайдя в дверь квартиры, в гостиной, где укрытая чехлами мебель напоминала призраков. Когда мы оторвались друг от друга, ты вздохнула, твое лицо обрамляли рассыпавшиеся по плечам волосы – я не заметил, как они упали. Я опустил руки тебе на талию. Это было, подумал я, все равно что держать пучок речного тростника. Той ночью мы даже не добрались до постели в спальне. Мы дошли до дивана, широкого и просторного, и я раздел тебя в темноте. Комната освещалась лишь светом уличных фонарей, но и в нем я различал изгибы твоих плеч и груди, линию шеи, когда ты поднимала голову в наслаждении, округлость бедер. Твой рот был мягок и отзывчив. Это удивило меня. Ты держалась со мной дружески, но настороженно, хотя твои поцелуи были страстными. Я всегда буду помнить тебя вот такой, отдающейся с радостью. Вот она я, вся здесь, казалось, говорили твои губы, я никуда не прячусь.

Несколько следующих месяцев, улучив момент между рабочими встречами, я мчался в квартиру с нетерпением и восторгом подростка. У тебя был свой ключ, и я часто находил тебя там, сидящей возле одного из окон во всю стену. Это был второй этаж, и вокруг дома росли деревья. Ты как-то сказала, что это как будто домик на дереве, и я понимал, почему тебе это нравится – потайное местечко, скрытое от всего мира. Иногда я приносил тебе угощение. Спелые апельсины, хрусткие фисташки, заморские сладости или пирожное из кондитерской неподалеку. Я смотрел, как ты ела, тесто крошилось в пальцах, по подбородку стекал сок. Тогда я целовал тебя, ощущая сладость и солоноватый привкус.

Однажды, жарким липким днем, мы лежали в постели, окна были зашторены, и в комнате было тихо и сумрачно. Я провел пальцами по твоей спине, с изгибом как у молодого голубя. Твоя кожа была на ощупь как перышки.

– Тебе было хорошо? – спросил я. Я всегда спрашивал, потому что не был уверен в себе – могу ли я, в моем возрасте, доставить тебе удовольствие.

Ты кивнула, но ничего не сказала, и я забеспокоился. Мой живот уже не был таким плоским и твердым, каким мне нравилось его помнить, и кожа начала сморщиваться, словно изюм.

– А каким был твой первый раз? – спросил я, не сумев удержаться. Я знал совершенно точно, что он не был со мной, но странным образом мне хотелось, чтобы это было бы так.

Ты посмотрела на меня.

Твое лицо было как луна – одна половина в темноте, а другая освещена послеполуденным солнцем.

Ты сказала, что потеряла девственность в девять лет.

Я и раньше слышал подобные истории; я постарался не вздрогнуть.

– С кухонной табуреткой.

Не надо держать меня за идиота, сказал я, усмехаясь.

Ты приподнялась, опираясь на локти.

– А я и не держу. Это правда.

Это случилось за ужином, объяснила ты. Ты приподнялась на секунду, поскользнулась, и деревянный край воткнулся тебе между ног.

Бабушка спросила тебя, в порядке ли ты, и ты кивнула, несмотря на отчаянную боль. Потом ты обнаружила у себя на трусишках пятна крови. Ты всю ночь просидела в ванной, а бабушка с дедушкой стояли под дверью вне себя от волнения.

Я хотел спросить, почему ты почти никогда не упоминала своих родителей, но решил, что сейчас не время для этого.

Вместо этого я повернул тебя лицом к себе, и оно полностью скрылось в темноте.

– Я могла умереть.

– Нет, глупышка. – Я погладил тебя по шелковистой щеке, обвел пальцем краешек пухлого, как фрукт, рта. Сияющая солнцем юность. – Ты будешь жить вечно.

Неделей позже ты притащила кошек.

Бледно-рыжий кот с глазами цвета теплого янтаря и темно-серая в тигровую полоску кошка, с ярко-зелеными. Ты сказала, что нашла их брошенными в сумке посреди дороги. У одной из твоих соседок по квартире была аллергия на кошачью шерсть, и тебе больше некуда было их девать. Ты в восторге сидела на полу, а кошки расхаживали вокруг, потираясь о твои колени. Я отнесся к этому снисходительно, как к поступку ребенка. Это же очевидно, правда? По возрасту ты вполне годилась мне в дочери, и это не столько беспокоило меня, сколько заставляло иногда испытывать к тебе… что-то отеческое. Это было странно; дочь, которая одновременно любовница, любовница, ставшая дочерью. Грудь которой я целовал. Которая скакала на мне, содрогаясь и замирая в конце. Когда я думал об этом, мне хотелось снова и снова войти в тебя. Интересно, задумывалась ли и ты о том же и было ли все это для тебя таким же странным, двойственным, запретным и тайным?

Заведя кошек, ты стала оставаться здесь чаще, иногда по несколько дней не возвращаясь к себе. Я стал замечать кучки одежды в комоде, зубную щетку в ванной, пакетики с шампунем, белье, сохнущее на перилах балкона. Если у меня на работе был трудный день, я приходил в квартиру, и мы засыпали вместе, обнявшись. Я держал тебя крепко, крепко. Потому что знал, что, как бы я ни притворялся, это не будет, не может длиться долго. Как такое возможно? Я, привязавшийся к тебе старик, и ты, такая как есть. В твоих руках было столько власти. Уйти от всего этого, когда только ты пожелаешь. Тогда как я мог всего лишь наблюдать за этим волшебным пузырем, изо всех сил молясь в своем одиночестве, чтобы он продержался еще немного.

Всю зиму я проводил в квартире больше времени, чем в собственном доме. В городе без реки было холодно. Короткие дни, долгие ночи. Я принес шали и одеяла, и мы сидели возле радиатора, как дети, стараясь согреться. Я уже очень давно не встречал такой… неформальности. Ты ставила ножки в носках мне на грудь, засовывала их мне между ног, прижимала к спине. А я в это время старательно раздевал тебя. Мне хотелось не просто увидеть тебя обнаженной, но убедиться, что ты тут вся целиком, что красноватое родимое пятнышко на животе, справа, все еще на месте, и то, которое было на спине, прямо между лопатками, тоже не сдвинулось.

– Но тут же холодина… Что ты делаешь? – спрашивала ты, полусмеясь, полусердито.

– Проверяю, чтобы убедиться, что это все еще ты.

Совершенно серьезно ты отвечала мне:

– Балда, это всегда буду я.

Как может кто-то, думал я, глядя на тебя, распростертую подо мной, быть таким молодым?

Нет, это не то слово. Юным. Да, юным.

Мне думалось: все, что я видел до сих пор, были человеческие тела, нуждающиеся в починке.

А ты была совершенна.

– Тебе когда-нибудь делали операции? – как-то спросил я тебя.

Ты покачала головой.

– Никаких? Ни аппендицит?.. Ни гланды?

На твоем теле, ответила ты, нет швов. Конечно, ты царапалась и разбивала коленки – вот, на ладони, шрам от укуса домашней собаки, а вот тут, на коленке, была ранка, которая воспалилась, – но скальпель никогда не касался тебя. Игле с нитью не было нужды сшивать твою кожу. Про себя я взмолился, чтобы ты осталась такой навсегда, чтобы была невредимой.

Однажды днем я обнаружил тебя бродящей по улицам вокруг дома.

– Китай, – сказала ты. – Китай пропал.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что ты говоришь о рыжем коте. (А полосатая кошка была Индия.) Китай выбрался на балкон, заметил птицу и, не удержавшись от соблазна, перескочил через перила, упал на нижний балкон, а оттуда, перепугавшись, удрал на улицу. К тому моменту, когда я встретил тебя, ты прошла уже кругов двадцать. Китай не показывался. Ты не впала, как можно было ожидать, в истерику или в отчаяние, просто была очень взвинченна, не могла ни сидеть, ни стоять на месте. Я присоединился к тебе в поисках. В глазах случайного зрителя мы вдвоем выглядели как взволнованные отец с дочерью в поисках пропавшего питомца.

– Он наверняка испугался и прячется, – сказал я тебе. – Он потом вернется.

Но он не вернулся, ни той ночью, ни следующей.

Ты оставила все окна открытыми; в квартире было так холодно, что мы легли спать в пальто. Ты выставила на балкон миски с едой. «Но как он сможет сюда забраться?» – переживала ты. Сперва я, измученный поисками, старался составлять тебе компанию. Потом попытался убедить тебя, что это бесполезно. Когда Китай исчез, я понял, что тела без шрамов не существует.

Ты перестала ходить искать его, но продолжала держать окна открытыми. Однажды утром мы обнаружили, что Индия тоже сбежала. Мы оставили открытой дверь в спальню, и она, должно быть, тихонько выскользнула, пока мы спали.

Тогда ты расплакалась и никак не могла остановиться. Такое горе я видел только на похоронах.

После этого я почувствовал некое отчуждение, словно бы ты винила во всем меня. Я знал, что так должно было случиться, что это было неизбежно, если смотреть на ситуацию в целом. Я ничего не мог поделать. Что бы я ни делал, этого было недостаточно.

– Почему бы нам не завести другую кошку? – как-то спросил я, и ты поглядела на меня, словно я спятил.

До исчезновения Индии и Китая ты позволяла мне обнимать тебя всю ночь. Теперь между нами в постели было пустое пространство, которое редко заполнялось. Когда это происходило, я гладил твои волосы. Твои бока, изогнутые, словно холмы. В одну из таких ночей я сказал, что ты научишься сживаться с пропажами, но тут же, поскольку хотел остаться честным, добавил, что они будут случаться снова.

– Что ты имеешь в виду? – спросила ты, дыша теплом в мою шею.

– Ничего.

– Ну скажи.

Я уже сожалел об этом. Кто я такой, чтобы предупреждать тебя о подобных вещах? Да и разве можно кого-то предупредить?

Ну просто, пояснил я, такое может случиться снова, и ты удивишься, узнав, на что только не способны люди ради того, чтобы не чувствовать себя покинутыми или покинуть.

Ты долго молчала. Потом сказала: «Я знаю».

Я хотел рассмеяться и сказать, что ты слишком молода, чтобы знать о таком, но выражение твоего лица остановило меня. Я подождал, чтобы ты заговорила, и ты начала говорить, медленно и запинаясь.

– Я как-то была с одним парнем… И под конец это было ужасно…

– Почему?

– Мы ссорились… все время… Но все равно оставались вместе, несмотря… Возможно, именно из-за этого…

– Это самое трудное, – сказал я. – Довести до конца.

– А ты сам?

Мы никогда раньше не говорили о моем браке.

– У тебя же были и другие, почему ты все еще женат?

Мне нечего было ответить, кроме жалкого:

– Я не из тех, кто уходит.

Ты откинулась на спину, уставилась на белый потолок и сказала, что понимаешь. Немного помолчав, я спросил:

– Потому что ты оставалась с тем… парнем… даже при том, что не была счастлива?

Ты кивнула. И объяснила, что он тоже не был счастлив, но он, по крайней мере, понял, когда уже пора заканчивать, когда слишком много несчастья, когда все слишком затянулось.

– А я нет, – сказала ты. – Я никогда этого не понимаю.

Мне так хотелось сказать, что ты научишься, но как я мог это сделать, если и сам ничего об этом не знал.

Это объясняет, почему единственной причиной нашего расставания стал твой отъезд из города и из страны.

Все это время ты подавала в аспирантуру в разные университеты за границей. Собирала документы и рекомендации, писала обоснования и рассылала их специальной курьерской почтой. Спустя месяцы начали приходить письма о приеме (и одно с отказом). Ты сделала выбор. Вот сюда, объявила ты. Теперь ты должна была на какое-то время уехать домой, а уже оттуда – в город на реке. Мой год с тобой подошел к концу. Странно, но мы не говорили об этом – может быть, потому, что всегда знали, что это должно закончиться.

Ночью перед твоим отъездом мы заказали еду на дом и ужинали возле обогревателя, который можно было больше не включать. Потом перебрались на диван, как в нашу самую первую ночь. Комната освещалась лишь светом уличных фонарей, но и в нем я различал изгибы твоих плеч и груди, линию шеи, когда ты подымала голову в наслаждении, округлость бедер. Ты целовала меня все так же самозабвенно, как будто никогда в жизни не будешь целовать никого другого. В этот момент я чувствовал себя любимым. Надеюсь, ты тоже.

Когда я через несколько дней вернулся в квартиру, она была пуста. В комнатах не было никаких следов твоего присутствия; одежда исчезла, пакетики шампуня опустели. Я и не ожидал найти тебя тут. Я накрыл мебель чехлами и бродил среди них, словно призрак.