Текст книги "Под маятником солнца"

Глава 4. Птица в клетке

Дискуссии в Королевском обществе в 1767-м и начале 1768 года, поддержанные либерально настроенным правительством, дали весьма интересный для нашего мореплавателя результат, открыв его гению новые и обширные сферы, где ему предначертано было блистать. В тот период, а также за несколько лет до этих событий британское правительство имело честь организовать исследовательские экспедиции, которые очень отличались от тех, что совершали мореплаватели в более ранние эпохи. Тогда экспедиции формально снаряжали ради завоевания, приобретения земель и богатств. Но теперь в анналах мореплавания наступила новая эра – первооткрыватели отправлялись в экспедиции в интересах науки, ради приобретения знаний о морях, континентах и островах нашего земного шара и ради улучшения положения диких племен, которые могли быть обнаружены.

С момента триумфального наблюдения за прохождением Венеры над солнечным диском в июне 1769 года и до составления подробных карт Южного моря, пересечения Южного полярного круга и дальнейшего описания Северо-Западного прохода Кук показал себя непревзойденным мореплавателем и прославился по всей империи.

Но все же четвертое и самое фантастическое путешествие нашего капитана оказалось вне расчетов и прогнозов любой из заинтересованных сторон. Величайший из умов, когда-либо бороздивших моря, невероятным образом заблудился и невероятным же образом открыл совершенно иной мир. Без сомнения, многие терялись в открытом море и приводили свои корабли к побережью Аркадии, но только Кук смог понять, что сбиться с пути – это неотъемлемая часть такого путешествия.

Преподобный Джордж Янг[8]8
  Преподобный Джордж Янг (1777–1848) был шотландским богословом, ученым и приверженцем дилювиальной геологии, которая являлась попыткой интерпретировать геологические особенности Земли в соответствии с буквальной верой во Всемирный потоп. Написал двадцать две книги по многим темам, в том числе о великом солнечном затмении 1836 года и биографию капитана Джеймса Кука.


[Закрыть]. «Жизнь и путешествия капитана Джеймса Кука, почерпнутые из его дневников и других подлинных документов и содержащие много исходных данных»

После первой ночи в Гефсимании я больше не терялась. Жизнь в замке моего брата – как ни странно было думать так об этом месте – худо-бедно вошла в ритм. Лаон по-прежнему не возвращался из своего таинственного путешествия, а мистер Бенджамин и мисс Давенпорт не слишком помогали разобраться в том, куда же он отправился.

– Вернется, когда вернется, – прервав на миг вязание, произнесла мисс Давенпорт и чуть пожала плечами.

– Разве ему не нужно находиться здесь? – спросила я.

– Думаю, в конце концов у него закончится соль, – задумчиво сказала она.

Я подавила волнение, охватившее меня при мысли об этом. Поверья предупреждали, что Аркадия заявляет права на любого, кто попробует ее пищи. Такой человек окажется навеки заперт под странным солнцем. Я не отступала:

– Я имела в виду миссию. Разве у него нет прихода?

Она рассмеялась. Ее беззаботный смех звучал чуть более хриплым и высоким, чем голос во время беседы.

– Святые небеса, мисс Хелстон. Нет здесь никакого прихода.

– Я думала…

– В настоящее время миссия в Аркадию успехом не увенчалась. «Мы призываем вас, дорогой читатель, раскрыть кошелек и молиться усерднее, дабы побудить лишенных души обратить свои безбожные умы к небесам», – процитировала она в гротескно-насмешливой манере.

– Мисс Давенпорт! – совершенно потрясенная, воскликнула я.

Недели, проведенные на «Безмолвном», приучили меня держать язык за зубами, услышав проявления некоторого богохульства, но подтрунивания мисс Давенпорт задевали за живое.

– Не считая мистера Бенджамина, разумеется, – добавила она. Широкая безмятежная усмешка на ее лице ясно давала понять, что мисс Давенпорт самым очевидным образом получает неуместное удовольствие от моего страдания. – Единственный оглушительный успех. Пусть и не принадлежащий вашему брату.

Тут она и на самом деле была права. Хотя гном казался странным персонажем, с его страстной верой могли соперничать лишь древние старики, корпевшие над своими Библиями и ничего так не любившие, как ворчливо забрасывать цитатами пастыря, когда тот находил нужным перефразировать Священное Писание.

Чем лучше я узнавала мистера Бенджамина, тем меньше он меня обескураживал. От этого гнома исходило ощущение грубоватой фамильярности, которое не позволяло смотреть на него слишком долго, но его сердечность была самой искренней. Он даже слегка приоткрыл свое прошлое, рассказав о временах, когда был рудокопом в азотных шахтах на окраинах Аркадии.

– Там очень, очень холодно. Солнце слишком далеко, чтобы давать тепло, поэтому из азота и обычного воздуха, что для дыхания, получаются моря и горы. Мы добываем его и везем обратно в Пивот.

– Азот везете?

– Воздух, – ответил он, не обращая внимания на мое недоверие. – Ветра летят за пределы, понимаете? Вот и замерзают по краям. Твердый ветер и твердый воздух. А мы его взрываем и везем назад. Но Железная леди закрыла шахты, – лицо гнома поникло, но вновь прояснилось, когда он сказал: – А потом я пришел сюда.

Он не вдавался в подробности своего обращения в христианство, но порой упоминал товарищей по шахтерским временам. Выглядело так, будто они все вместе пришли поговорить с прежним преподобным, но остался лишь мистер Бенджамин. Он гордился тем, что был единственным новообращенным в миссии, и часто приходил ко мне с довольно странными вопросами.

– Я тут думал, мисс Хелстон, – начал мистер Бенджамин, – можно мне задать вопрос?

– Слушаю вас.

– Итак, Иисус Христос, помазанный Сын Божий, да святится имя Его… – голос его затих, гном снял очки и взволнованно их протер. – Я хочу спросить, мисс Хелстон, почему важно происхождение Святого Рогоносца, если он – Святой Рогоносец?

– Простите?

Я не сразу поняла, что он имеет в виду Иосифа, но прежде чем успела поправить, мистер Бенджамин заговорил снова:

– Родословная Иисуса дважды повторяется в книге, которую преподобный дал мистеру Бенджамину. Два автора… их имена… – Он замолчал, прищелкнул языком и задумался, почесывая выступающий подбородок. – Лука и Матфей, да, да. Так и есть. Два автора говорят, что Иисус принадлежал к роду Давида через Иосифа, то есть Святого Рогоносца. Я это помню. Лука писал: «Иисусу было около тридцати лет, когда Он начал Свое служение. Он был, как все думали, сыном Иосифа, предками которого были Илия» [9]9
  Лук. 3:23.


[Закрыть], а у Матфея: «Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от Которой родился Иисус, называемый Христос» [10]10
  Матф. 1:16.


[Закрыть], – от такого шквала слов Мистер Бенджамин задыхался. – Понимаете, о чем я?

– Понимаю.

Я и сама задавала похожий вопрос в школе для дочерей священников. После чего мои отхлестанные за дерзость ладони ныли несколько дней. Когда я, стискивая зубы от боли, писала о произошедшем Лаону, завитки букв выходили совсем кривыми. Оглядываясь назад, можно сказать, что боль и раненое чувство справедливости отвлекли меня от этого вопроса. Ответ на него я так и не нашла.

– Так… так почему же настолько важно происхождение Иосифа?

– Что ж, – я сглотнула, смущенная внезапностью темы, – вопрос очень интересный.

Ответы, которыми я забавлялась в детстве, принялись шуметь и ссориться у меня в голове, точно стадо гусей. Быть может, Матфей и Лука ошибались, и именно Мария была в родстве с Давидом (но если они ошибались в этой детали, то в чем еще могли оказаться неправы?). Быть может, усыновив, так сказать, Иисуса, Иосиф присоединил Его к своему роду (но даже тогда две родословные значительно расходились, а это подразумевало, что один из авторов все-таки заблуждался). Быть может, Матфей и Лука старались в интересах тех, кто считал, что Мессия должен происходить из дома Давида (и если так, то насколько дурна ложь, сказанная ради поддержки чего-то истинного?).

Я вспомнила ответное письмо Лаона, полное сочувствия и ободрения. Его рука тоже дрожала, однако я понимала, что это от гнева, а не от боли.

Мои мысли вернулись к оконной розе в обшитой деревянными панелями и напоминавшей изогнутый трюм корабля часовне Уайтхеда. Она была построена в честь миссионеров-мучеников. Я всегда считала, что именно там у Лаона случилось озарение, хотя он никогда об этом не рассказывал. Однако витраж над дверями не имел отношения к миссионерам. На нем была изображена родословная Иисуса – в центре Давид, а в лепестках каждый из предков. Их имена были выписаны черным – и едва читаемым – готическим шрифтом. Но все это яркое великолепие тоже не давало ответов.

– Мисс Хелстон?

Мистер Бенджамин смотрел на меня своими большими карими глазами. Взгляд его полнился тем доверием и надеждой, которые присущи собакам.

Склонив голову набок, он ждал моих слов.

– Я… я думаю, вы должны спросить Лаона, когда он вернется.

– Весьма мудро. Я спрошу преподобного! – Гном кивнул и побрел прочь, словно ответ его устроил.

Но сама я была недовольна. Вопрос продолжал меня преследовать. Я задумалась о том, где могли бы храниться книги моего брата. У него был свой экземпляр «Симфонии» Крудена [11]11
  Симфония, или конкорданс, конкорданция (от лат. concordia «согласие»), – книга, в которой собраны из одного или нескольких сочинений места, состоящие из одних и тех же слов.
  Александр Круден (1699–1770) в одиночку создал «Полную симфонию Священных Писаний Ветхого и Нового Заветов», первый полный труд подобного рода, который называли просто – «Симфония» Крудена.


[Закрыть]. Но мне не удалось найти не только кабинет брата или какую-нибудь домашнюю библиотеку, но даже ту комнату, в которой я обнаружила покрытые пылью бумаги.

Оставалось лишь штудировать собственную Библию, погружаясь в главы Заветов. Но прежде чем у меня появилось достаточно времени, чтобы разобраться во всех хитросплетениях двух родов Иосифа, мистер Бенджамин приковылял с очередной богословской проблемой.

– Мисс Хелстон, можно ли искупить грехи, в которых не раскаиваешься?

– А разве смоковница была прощена Иисусом? Должны ли мы вовсе перестать есть инжир, или проклято было лишь одно дерево?

– Если Иисус, Господь наш, был рожден человеком, чтобы взять на себя грехи людей, то должен ли был Он родиться фейри, чтобы взять на себя наши грехи? Или Божественный Завет простирается и на людей, и на фейри, раз он охватывает не только потомков Авра-ама?

Дом брата стал для меня местом с вопросами без ответов. Со временем родословная Искупителя превратилась просто в одну из множества загадок, которые преследовали меня во снах.

Мисс Давенпорт появлялась ежедневно и составляла мне компанию. Первые несколько дней я вежливо потакала ее желанию сидеть в верхней комнате со спицами, беседуя об особенностях петель и обучая ее вывязывать пятку на носке.

– Так славно делать иногда все своими руками, – произносила она, – другие способы просто не могут доставлять столь чувственное удовольствие.

Пряжа, которую она приносила, была невесомой и под щелканье спиц превращалась в легкую пену рядов. Каждый стежок был для меня шагом назад – к Йоркширу и моему прежнему бесправному заточению. Я вспоминала, как, будучи компаньонкой, так же сиживала с мисс Лусией Марч, а позже, несмотря на звание гувернантки, проводила столько же времени за штопкой носков, сколько за воспитанием юных умов.

Верхняя комната была светлой. Если бы замок находился в мире смертных, я предположила бы, что изогнутые стены служат доказательством того, что раньше тут располагалась часовня, но это было совсем не так. Прерывавшие монотонность камня витражи были явно более поздним добавлением. На одном из них мрачные средневековые краски закручивались в спирали, из-за чего полный танцующих пылинок свет разбивался на темно-красные пятна. На другом был изображен рыцарь, сражающийся с клубком змей. Учитывая разнообразие стилей и форм, витражи были, вероятно, взяты из какого-то иного места и установлены здесь одним из предыдущих хозяев замка. Интересно, кто жил здесь до Лаона и преподобного Роша? И как тогда называлось это место?

– Эти окна немного напоминают мне дом Ариэль Давенпорт в Спиталфилдсе, – сказала мисс Давенпорт. – У нас там были, конечно, не витражи, но по всему фасаду шли окна со свинцовыми переплетами. Поэтому хватало света, чтобы ткать. У нас было три станка, и наши руки никогда не знали праздности.

Быть может, из простого желания избегать других тем, но она частенько рассказывала о своем прошлом в мире смертных. Иногда я думала, что это всего лишь способ отвлечься, но порой мне действительно казалось, что ей хочется большего.

– Что же вы ткали? – спросила я, чувствуя себя провинциалкой. Мне, выросшей в далеком от всего мира крошечном Бердфорте, и Спиталфилдс, и сам Лондон казались невообразимыми.

– Шелк. В тех краях все занимались торговлей шелком. Малыши его сматывали и собирали. А мне так хотелось быть полезной. Я просила и умоляла научить меня ткать пораньше. Помню, что приступила к обучению, едва руки начали дотягиваться до края станка.

– Должно быть, они гордились вами.

Мисс Давенпорт коротко рассмеялась:

– Мне доставались одни тумаки. Мастерица я никудышная. Столько хорошего шелка было потрачено впустую.

Я улыбнулась ее шутке, но мягко добавила:

– Я тоже училась не слишком быстро.

– Отец Ариэль Давенпорт постоянно рассуждал о четвертом станке, но я так и не приноровилась к работе. Со всеми этими окнами в комнатах было холодно, зато всегда светло. – Ее глаза смотрели уже не на меня, а на стаю темных пичуг на витраже. – Мы работали под пение птиц. Видите ли, у нас на крыше расставлялись силки.

– Силки? – Ее слова сбили меня с толку.

– Думаю, у ткачей хорошо получается мастерить силки. Проворные пальцы и все прочее. Отец Ариэль Давенпорт любил слушать пение птиц, пока мы работали.

– И что же вы делали со всеми этими птицами? – Я перевернула вязанье и, взглянув на законченную строчку, пересчитала просвечивавшие ряды.

– Продавали. Певчие птицы стоят немалых денег, особенно если хорошенькие. Хотя я больше дорожила теми, у кого были красивые голоса. Думаю, лондонская знать любит держать у себя таких. Мы так же поступали, и дом наш наполняло пение. Все ссоры забывались, едва начинала петь подходящая птица.

– Звучит прекрасно.

– Я не очень хорошо умела плести силки, но могла обучать птиц. И тогда одна из наших принималась приманивать других. А мне казалось, что эта-то песня и есть самая красивая. Когда птица обманывает своих родичей.

– Вы… вы, должно быть, поймали много птиц, – запинаясь, произнесла я. Не будучи наивной по части ловушек (в конце концов, кроты – это вечная напасть), я тем не менее не могла не вспомнить предостережение из мемуаров капитана Кука о том, что фейри двуличны по своей природе.

– Мне это не очень нравилось, но с красотой не поспоришь. А они пели прекраснее всех. – Ариэль погрузилась в воспоминания, тяжело вздохнула и провела рукой по вязанью. Пальцы с нежностью поглаживали каждый стежок. – Матери Ариэль Давенпорт всегда хотелось, чтобы я научилась плести кружева на коклюшках. Она лгала мне, что это проще, чем ткать. И постоянно повторяла, что за кружева получше платят. «Никогда не будешь голодать, если владеешь нужным ремеслом».

– Мне знакомо это чувство, – пробормотала я и горько усмехнулась, глядя на свои собственные руки.

Дочери священника достает благородства, чтобы быть воспитанной и образованной, но ей никогда не стать полезной. Застряв между миром труда и миром книг, я в комнате у брата сетовала на отсутствие работы. Это были долгие месяцы угнетающей праздности.

– Я бы ответила, что вы тоже можете плести кружево, но боюсь получить за это оплеуху. Вы ведь не умеете плести шелк. – Мисс Давенпорт поднесла вязанье к свету и прищурилась от солнечных лучей, которые пробивались сквозь замысловатый узор. – А у меня просто руки неподходящие. Слишком уж много там коклюшек.

– Меня никогда не учили плести кружево.

– Там целая сотня коклюшек. А еще валик. Потому-то и нет ничего более ценного, чем наполовину сделанные кружева, ведь для каждого кусочка нужен собственный валик, – она фыркнула. – Ужасное искусство.

– Вы, должно быть, страшно по ним скучаете.

– Что, простите? – растерянно и удивленно переспросила она, выбираясь из своих воспоминаний.

– По вашей… то есть по семье Ариэль Давенпорт. Вы, должно быть, по ним скучаете.

– Вовсе нет, – покачала головой она, – вовсе не скучаю.

– Но вы так часто о них говорите.

– Славно, что вы подумали, будто я могу по ним скучать. Мне это нравится, – мисс Давенпорт слабо улыбнулась. – Немногие здесь понимают, отчего бы мне по ним скучать. Как я вообще могу скучать? Другие – они просто созданы такими. Как и мои руки. Я бы могла попытаться притвориться, пропускать нити друг над другом, и иногда даже получалось бы что-нибудь похожее на кружево. Но это не совсем одно и то же. Само собой не выйдет.

Несмотря на все мои тревоги, покинуть замок я не могла и уже начинала жалеть, что не осмотрела порт в первый же день. Хотя странные картины, которые я тогда увидела, и подпитывали мои грезы, те быстро превращались в выдумки.

В качестве некоторого утешения мисс Давенпорт повела меня прогуляться по внутреннему двору замка. Сады ей, похоже, были не по нраву. Мисс Давенпорт объяснила, что до возвращения Лаона покровительство, которое не позволяло жителям Фейриленда причинить ему вред, на меня не распространяется.

– Кровь связывается кровью, – несколько чопорно произнесла она, – и кровь узнает кровь. Не стоит ждать, что всю работу сделает соль из мира смертных. Вы и сами должны держаться подальше от опасности.

Я поморщилась. У мисс Давенпорт появилась привычка отчитывать меня за беспечное отношение ко всем этим мрачным предупреждениям и странным табу.

– Есть гейс, которому о вас известно.

Гейс [12]12
  Гейс – распространенная в древности разновидность запрета-табу в Ирландии. Гейсы назначались для того, чтобы уравновесить какой-либо дар и не вызывать гнева высших сил.


[Закрыть]?

– Запрет, хотя некоторые называют его участью. Он оберегает вашего брата и тех, кто одной с ним крови. Бледная королева обещала, что ни преподобный, ни его родичи не умрут в этих стенах, и пока вы остаетесь здесь, вас защищает ее слово. Тут вас и тронуть не посмеют, как бы им этого ни хотелось. Так что в самом деле не стоит вам бродить снаружи в одиночестве, мисс Хелстон.

– Кого вы имеете в виду? Кто не посмеет меня тронуть? – Я остановилась и, обернувшись, посмотрела на нее в упор, надеясь что-нибудь прочесть в до крайности человеческих глазах мисс Давенпорт.

Избегая моего взгляда, она лишь слегка пожала плечами:

– То, что находится за пределами замка.

– И что же там находится? – от досады мой голос сделался громче. – Чего мне бояться?

– Не уверена, что могу, то есть должна…

– Я видела лица, – призналась я, а когда ее брови нахмурились, торопливо добавила – В тумане. В день своего приезда. В тумане виднелись какие-то лица, фигуры.

– Возможно, у вас просто воображение разыгралось. Вам… вам не стоит быть такой любопытной, – ответила она. – Вспомните, что произошло с первым миссионером.

– Мне никто не рассказывал, что случилось с Ро-шем.

Она остановилась, покатала невысказанные слова на языке, точно леденец, и проглотила. Затем откашлялась и без тени смущения произнесла:

– Лучше вам и не знать.

– А я бы предпочла узнать, мисс Давенпорт, – упрямо выпятила подбородок я.

– Может и так, мисс Хелстон. И я предпочла бы рассказать вам, но, боюсь, не смогу.

– Вы даже не говорите, кому Лаон подал прошение или чего хотите добиться вы, удерживая меня здесь.

– Тайны вас защищают.

Мне хотелось начать с ней спор и вынудить сказать правду, но учитывая, что у меня было лишь двое знакомых в Аркадии, перечить одному из них казалось поступком недальновидным.

Некоторое время мы шли в молчании. Между нами веяло холодом, хотя маятниковое солнце висело довольно низко.

Первой заговорила мисс Давенпорт. Я посмотрела на нее и заметила смущающую, обманчивую человечность в ее глазах. На губах моей спутницы мелькнула улыбка, и голос прозвучал довольно мягко, словно в словах ее и на самом деле заключалось примирение:

– Не всякое знание приносит радость.

Мисс Давенпорт ободряюще протянула мне руку. Я пожала ее, кивнула и улыбнулась, стараясь скрыть досаду.

Внезапно ее взгляд сделался рассеянным, и она добавила:

– Есть вещи, которых мне хотелось бы не знать.

Поскольку мир между нами только-только восстановился, я простила ей столь загадочное замечание, хотя и пообещала себе, что однажды получу все ответы.

– Вы очень похожи на своего брата, – произнесла мисс Давенпорт, – его тоже переполняли вопросы. Он не мог просто принять здешний порядок вещей.

В первые дни своего пребывания за границей Лаон особенно отдалился.

– Кажется, что вы с ним очень хорошо знакомы, – сказала я и поинтересовалась, не была ли она и для него гидом и компаньонкой.

– С вашим братом все было иначе, – раздалось в ответ. Она никогда не называла Лаона по имени или по сану, а говорила исключительно «ваш брат». – Быть компаньонкой для мужчины – не то же самое, что быть компаньонкой для женщины.

У меня хватило скромности покраснеть, но, при всей спутанности моих переживаний, лишь позже я поняла, насколько туманно прозвучали ее слова. На вопрос она на самом деле так и не ответила. Разумеется, любое умалчивание было сродни опровержению.

Когда я вновь задумалась над дерзостью своего вопроса, то осознала удивительную вещь. Несмотря на все проявления человеческой сущности мисс Давенпорт – та даже солила еду и питье, – я ни на миг не забывала, что она – фейри. А поэтому и женщиной ее вовсе не считала.

Однако воображение вероломно, и после нашего разговора потребовалось прилагать усилия, чтобы не представлять ее с братом. Возможно, чтобы подразнить меня, мисс Давенпорт заговаривала о нем все чаще. И всегда-всегда использовала выражение «ваш брат». Но все же эти крохи, эти намеки на Лаона неспособны были удовлетворить мое любопытство.

Всякий раз, когда мы сидели вместе, она упоминала Лаона и при этом держала свое вязанье между нами, точно вуаль. Мисс Давенпорт в совершенстве овладела искусством сыпать словами, лишенными всякого смысла. Мимоходом она рассказывала, как мой брат в свой первый день проявил неосторожность или как он заблудился в синем крыле, но такие подробности не позволяли мне ощутить Лаона целиком. Я продолжала тревожиться о нем и его кратких письмах, и во мне эхом отзывались собственные резкие слова по поводу его решения стать миссионером.

Теперь я не смогла бы объяснить, какие надежды питала, поднимаясь на борт «Безмолвного» в Дувре. Но тогда я и не думала, что буду просто сидеть и ждать за рукодельем и пустыми разговорами в залитой солнцем комнате.