Текст книги "Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей"

Самые тяжелые визиты происходили в конце года, когда моя мать находилась в особенном раздражении. Наши ссоры по выходным становились все более ожесточенными, и моя депрессия усиливалась, в то время пока наступала осень и листья окрашивались в оранжевые и багряные тона. Для меня это время года означало скорое возвращение домой.

На Рождество между нами разразилась ужасная ссора, покончившая со всеми предыдущими. Воспоминания о событиях, которые привели к ней, были вычеркнуты из моей оперативной памяти. Но то, что произошло потом, воспроизводится в моем разуме как замедленное кино, я наблюдаю за собой со стороны.

Швыряние предметами мебели обычно было прерогативой моей матери. Но на этот раз не она, а я схватила табуретку и швырнула ее через кухню с такой силой, которая казалась невозможной при моем пятифутовом росте. В комнате повисла странная тишина; никто не произнес ни слова. Я удалилась в спальню, и больше мы не упоминали о том событии.

Это был последний раз, когда я возвращалась домой на Рождество.

В следующем году я проводила праздники в обществе друзей. Окончательное решение было облегчением, и то Рождество было наполнено смехом и теплом. Волшебство вскоре развеялось серией телефонных звонков от моей матери, которая называла меня жестокосердной, безрассудной, невнимательной и эгоистичной. Какая дочь не приезжает домой на Рождество?

Ее слова больно ранили, и стыд просочился во все уголки моего тела. Но впервые в жизни волны когда-то непреодолимой депрессии начали отступать. Каждый раз, когда я немного увеличивала расстояние между мной и матерью, это ощущалось как скол каменного монолита, нависавшего над моей жизнью. Чем меньше я общалась с семьей, тем чаще видела свет в конце тоннеля.

Мои нормы и правила умножились после того, как я поняла, что никакого физического расстояния между мной и моей матерью не будет достаточно. Она взрывала мой рабочий распорядок своими звонками каждый раз, когда ей приходила в голову новая идея, и снова затаскивала меня в депрессивное состояние, от которого я с таким трудом старалась избавиться.

Родители продолжали упрекать меня в жестокости, и иногда это было правдой.

– Я буду разговаривать с вами только по воскресеньям, – объявила я. – Если вы позвоните в любой другой день, я повешу трубку.

Мои родители страшно переживали по поводу новых препятствий, но я придерживалась своего плана по разрушению каменного монолита. Любая граница, которую я устанавливала, делала меня сильнее. Я холодно и бездушно подходила к этому, разрывая одну линию связи за другой.

Потом я разобралась с материнскими визитами – вскоре после того, как купила свой первый дом в Атланте. Это был серо-голубой коттедж на Кейп-Код с белой отделкой и ремесленной дверью. Мне сразу же понравился маленький дом с мансардными окнами и извилистой тропинкой в тени большого дуба. Я починила качели, которые старые жильцы повесили на ветке, и выкрасила их густой белой краской, чтобы замаскировать выветренное дерево. Засадила тропинку, огибавшую особенно больной древесный корень, лиловыми и розовыми недотрогами[27]27
  Недотрога – род цветковых растений семейства Бальзаминовые. Род включает около 500 видов, широко распространенных в Северном полушарии и тропиках. – Прим. пер.


[Закрыть]. Это был мой первый «взрослый» дом, но он нуждался в уходе. Когда родители объявили о своем намерении навестить меня, я предложила им остановиться в гостинице. У меня даже не было кровати для них. Через несколько дней по почте пришел чек с запиской от моего отца:

«Купи кровать. Мы остановимся у тебя».

Когда они приехали, мать осмотрела дом, отметив его «эксцентричную старомодность» и некоторые «приятные черты» для тех, кто предпочитает «тесное жилье». Она быстро нарисовала эскиз реконструкции моего дома, включавший перемещение лестницы и снос нескольких внутренних стен, чтобы сделать его более импозантным. Это был наполеоновский план, слишком дорогостоящий для дома площадью около тысячи четырехсот квадратных футов[28]28
  1 квадратный фут – 0,093 квадратных метра. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мать отмела мои возражения, как и слова о том, что я не могу себе позволить перестройку на свою зарплату.

Через несколько дней после их визита я вернулась с работы и обнаружила, что она переставила мою мебель и основательно порылась в платяном шкафу. На кухонном столе мать аккуратно выложила кучу одежды, которая, по ее мнению, нуждалась в починке, снабдив каждую вещь приколотой на булавке запиской с ее мелким аккуратным почерком: «Погладить», «Подшить воротничок», «Заменить третью пуговицу». На моем зимнем пальто она указала на мелкий надрыв со стороны правого переднего кармана. Почему-то это стало последней каплей.

«Теперь ты роешься у меня в карманах?»

Ссора разворачивалась обычным манером.

«Неблагодарная свинья! Я всего лишь хотела помочь!»

По мере приближения выходных родители предложили мне присмотреть новую мебель и купить что-нибудь в качестве подарка на новоселье. Я нашла старый дубовый гардероб, скромный, но исполненный достоинства. У него было темно-коричневое покрытие со светлыми точками, где краска не смогла полностью впитаться в структуру дерева. Дверцы были украшены приятной ручной резьбой. С одной стороны находилась старомодная замочная скважина для натертого маслом бронзового ключа.

– Слишком захолустный вид, – решила моя мать.

У нее на уме был другой гардероб, «элегантный и утонченный». Этот спор продолжался несколько дней, и отец умолял меня согласиться. Пожалуйста, дело того не стоит! Моя жизнь превратится в ад, если ты не получишь его! Поэтому я уступила. Громадный лакированный гардероб расселся как бегемот в моем маленьком доме, и лишь после смерти матери через пятнадцать лет я отдала его подруге.

Гардероб остался в моем доме, в отличие от матери. Я твердо сказала, что во время следующего визита ей нужно будет найти другое место для ночлега.

Разумеется, наступили последствия. Меня накрыл бесконечный поток комментариев о моей бесчувственности, эгоистичности и невнимании к семье. Мой отец присылал письма, где умолял меня разрешить им остаться со мной во время следующего визита. «Пожалуйста, давай сохраним мир», – просил он.

Я была решительно настроена удерживать свою мать подальше от себя, но слова отца посеяли во мне сомнение. Когда я по секрету сообщала друзьям о своих трудных отношениях с матерью, то каждый раз слышала знакомый рефрен: «Но она такая обаятельная!» Те, кто был не знаком с ней, отвечали примерно так: «Все матери и дочери иногда ссорятся. Но я знаю, что ты все равно любишь ее. В конце концов, она твоя мать!»

У меня почти не нашлось союзников: лишь самые близкие друзья понимали мои затруднения. Это не должно было удивлять меня. Моя мать прекрасно держалась в обществе, очаровывая всех вокруг и умело скрывая то, что находилось внутри. Она всегда была любезной и создавала захватывающее впечатление осведомленности, когда слегка приподнимала подбородок при разговоре. Ее голос всегда звучал негромко, и даже ее смех казался утонченным. Она одевалась просто – трикотажные костюмы или шерстяные блейзеры приглушенных тонов, – подчеркивая свои наряды лишь стильным ожерельем, приобретенным в Neiman Marcus или Gump’s[29]29
  Американские компании, специализирующиеся на продаже предметов роскоши. – Прим. пер.


[Закрыть].

В доме моих родителей было полно фотографий меня с сестрой, где мы играли, собирали цветы или стояли, прислонившись к дереву. Все эти фотографии так или иначе вводили в заблуждение. Моя мать кропотливо запечатлевала отредактированную версию нашей жизни, нанимая профессиональных фотографов, которые делали снимки нашей счастливой семьи. На Рождество она шила нам платья из тафты в красно-зеленую клетку и создавала причудливые декорации на парадном крыльце. Однажды мать взяла напрокат настоящих живых оленей. Помню, как я была зачарована животными, которых до тех пор видела только в сказках с картинками, но при этом ужасно боялась, что они проткнут меня рогами.

Однажды, еще до нашей рождественской ссоры, я присутствовала на роскошной вечеринке, которую моя мать организовала в честь Валлийского общества или по другому сходному поводу. Гостиную освободили от привычной мебели и заполнили арендованными круглыми столами, накрытыми льняными скатертями, украшенными серебряными табличками с указанием мест для гостей и великолепными цветочными композициями. Я смотрела, как моя мать порхает по комнате, здороваясь с гостями. Отец чинно держался рядом с ней. Меня усадили за стол с несколькими пожилыми супружескими парами, которых я раньше не видела. Когда они узнали, кто я такая, разговор сосредоточился на «очаровании» моей матери и на том, как «повезло» ее дочери.

Я уже слышала все это раньше. Все утверждали, что моя мать была прекрасной женщиной, что мы жили в прекрасном доме, что наша жизнь была прекрасной.

Все, кроме меня.

Поэтому когда я жила в Атланте, где поселилась вскоре после тридцатилетия, и обнаружила в почтовом ящике большой конверт горчичного цвета с адресом, выведенным аккуратным почерком моей матери, то уже представляла, что собиралась сделать.

Внутри находилась пачка бумажных листов, перехваченных толстой резинкой, и адресованная мне записка. Я нетерпеливо просмотрела записку, почему-то догадываясь о содержании приложенных листов. Прошло несколько лет с тех пор, как мать последний раз затрагивала тему своего прошлого. Тогда я жила в Нэшвилле, и она прислала мне письмо, где впервые сообщила, что она была брошенным ребенком. В отличие от того краткого уведомления, теперь я держала в руках сочинение в пятьдесят страниц с полупрозрачной пластиковой обложкой и переплетом на спирали.

«Прилагаю некоторые материалы, подкрепляющие мою историю, – написала моя мать. – Я подумала, что ты, будучи адвокатом, сможешь оценить это весьма необычное дело».

Моя мать написала мемуары. На первой странице находился список разделов и название: «Девушка Корама». После многих лет скрытности и категорического отказа отвечать на простые вопросы о ее семье и воспитании она хотела, чтобы я не только рассказала о ее прошлом, но и, предположительно, поделилась этим со всем миром.

Могу лишь предположить, что мой отец читал рукопись и помогал в ее подготовке. Она была аккуратно напечатана, но я никогда не видела, чтобы моя мать пользовалась компьютером или пишущей машинкой. Моя сестра тоже получила экземпляр и позвонила через несколько недель с вопросом о моем мнении. По ее словам, она наскоро просмотрела текст и сочла его «интересным». Но наш разговор этим и ограничился.

По моему мнению, было уже слишком поздно. Я не испытывала интереса к изучению прошлого моей матери и отвергала это вторжение в свое тщательно упорядоченное, наполовину сиротское существование. В последней строке своей сопроводительной записки моя мать неумышленно подтвердила уже принятое мною решение: «Я горжусь и радуюсь тому, что, несмотря на мое плохое воспитание, ты стала выдающейся личностью».

Мне следовало бы приветствовать это признание вины, потому что мать обычно винила меня саму в нашей семейной вражде. Она впервые признала свою роль в формировании наших испорченных взаимоотношений. Перечитывая эту записку спустя десятилетия, я рассматриваю ее как своеобразное извинение, признание ее ошибок. Но тогда я видела все иначе. Моя мать не извинялась: она хотела отпущения грехов. Она хотела поделиться историей своих горестей в надежде на то, что я прощу и, возможно, даже полюблю ее.

Я была совершенно не готова к этому.

Теперь я задаюсь вопросом, изменилось бы что-нибудь между нами, если бы я не запихнула листы обратно в конверт и не убрала их в папку. Погребенная в ящике архивного шкафа, рукопись так и осталась непрочитанной: прошло пять лет, потом десять и двадцать. Время от времени я вспоминала о рукописи, но лишь после второй поездки в Лондон вернулась к архивному шкафу для извлечения забытых секретов моей матери.

Рукопись находилась в том же самом конверте, и я медленно открыла клапан. Сначала я держала страницы на расстоянии вытянутой руки, как будто ради того, чтобы слова не могли отрастить клинки и поранить меня. Мало-помалу мой взгляд сосредоточился на черном шрифте, и я начала читать о жизни моей матери-приемыша.

Меня приняли в госпиталь для брошенных детей, и моя мать передала меня с рук на руки в лондонской штаб-квартире этого учреждения на Брансуик-сквер, 40 2 марта 1932 года. Наверное, она испытывала огромную благодарность и облегчение, когда меня приняли в этот знаменитый и престижный госпиталь. Полагаю, она воображала, что обо мне прекрасно позаботятся. По крайней мере, теперь она могла вернуться в Шропшир без позорного бремени, связанного с ее незаконнорожденным ребенком… Так моя мать освободилась от «бесчестья», спаслась от скандала – и я рада этому. Для меня стигмат незаконнорожденности сохранился навсегда.

Я не узнавала тон повествования, принятый моей матерью, – тон спокойной, отстраненной рассказчицы, излагавшей реальную историю. Слова на машинописных страницах, которые я давно убрала с глаз, с таким же успехом могли бы быть написаны незнакомкой. Неистовая женщина, снова и снова писавшая незнакомое имя на мятой бумажке, куда-то исчезла. Так же пропали аристократические замашки и тщательно охраняемые секреты, которые для меня были определяющими качествами моей матери. Составляя перечень воспоминаний, которыми она хотела поделиться со мной перед смертью, моя мать подготовила основательную встряску – одну из многих, которые последовали дальше.

7
День приема

У моей матери не сохранилось воспоминаний о том дне, когда ее оставили с незнакомыми людьми. Она не знала, плакала ли Лена или обнимала ее, когда прощалась со своей двухмесячной дочерью. Ее первым воспоминанием было сердитое лицо женщины со строгим голосом, которой решительно ничего не нравилось.

Спустя недолгое время Дороти Сомс, как ее теперь называли, была отправлена в город на воспитание к приемной матери, которой платили из средств госпиталя. В пять лет она вернулась под опеку госпитальной администрации и была переведена в Беркхамстед на окраине Лондона, который моя мать назвала «диккенсовским учреждением, но без той убогости и запущенности».

Практика отправления маленьких детей в приемные семьи была принята почти двести лет назад. Как и многие устаревшие обычаи в госпитале для приемных детей, она была рождена необходимостью.

Вопреки намерениям основателя, в своем первоначальном воплощении госпиталь не стал средством предотвращения младенческих смертей. В сущности, более половины из поступавших младенцев были обречены на гибель, и уровень смертности иногда превышал 80 %. Хотя госпиталь предлагал лучшую альтернативу, чем работные дома, где младенческие смерти были почти неизбежными, для увеличения шансов на выживание был найден обходной метод: младенцев посылали в сельскую местность к кормилицам. Они возвращались в Лондон, лишь когда им было не менее пяти лет и они были уже достаточно выносливыми для коллективной жизни. Хотя статистические показатели этого нового метода были ужасными для наших современников, по меркам того времени это был успех: погибало только 39 % найденышей, растущих за городом.

За следующие двести лет медицинские достижения улучшили качество предродового ухода и снизили уровень младенческой смертности во всей Европе, но отсылка маленьких детей в сельскую местность – лишь для того, чтобы потом жестоко вернуть их обратно, – оставалась частью установленных правил госпиталя, традицией, встроенной в его основу. Даже если выгоды для здоровья больше не были столь актуальными, для многих найденышей первые несколько лет жизни в приемной семье предоставляли многочисленные психологические выгоды. Они начинали жизнь в буколической сельской обстановке; их выкармливали женщины, которые воспитывали их как сыновей и дочерей, позволяя им играть на природе с собственными детьми как с братьями и сестрами. Для этих счастливых найденышей воспоминания о жизни в глубинке были наполнены радостью и любовью.

Только не для моей матери.

Я не уверена, что кто-либо из приемных матерей, получавших денежное довольствие от госпиталя, брал детей из любви, а не ради денег, но я знаю много девушек, которые жили в приемных домах с любящей и доброжелательной обстановкой. Мне не выпала такая удача.

В архивах госпиталя нет никаких сведений о том, почему Луиза и Томас Вэнс решили взять в семью мою мать и двух мальчиков-найденышей. Но семья была бедной, и деньги доставались с трудом. Вэнсы, их сын и трое найденышей жили в простом муниципальном доме, выстроенном в псевдотюдоровском стиле – британский вариант общежития, – в городке Хадлоу к югу от Лондона. Томас поначалу работал на местной пивоварне, потом садовником в богатом поместье. Луиза нанималась на сезонную сборку урожая.

Портрет Луизы Вэнс в описании моей матери предстает с необыкновенной резкостью. Черные волосы Луизы были обрезаны на уровне подбородка и сколоты пряжкой на одну сторону. Когда она не работала в поле, то носила платья с цветочным узором, иногда с передником. Цветочные узоры и яркие тона могли выглядеть празднично, но в случае Луизы они лишь представляли контраст с усталым лицом, изрезанным трудовыми морщинами.

У Луизы не нашлось теплых слов для Дороти. Возможно, тяготы полевых трудов, воспитания детей и ухода за мужем почти не оставили ей энергии для любви. Томас Вэнс, приемный отец Дороти, обычно вообще не разговаривал со своей маленькой подопечной. Он был тихим, тщедушным и часто носил традиционную плоскую кепку. Дома он уединялся в маленькой передней комнате, где читал газету или слушал радио за закрытой дверью. Глава, посвященная жизни моей матери в приемной семье, совсем короткая, и она лишь однажды вспоминает, как мистер Вэнс проявил какое-то внимание к ней.

У меня осталось одно особенное воспоминание о моем приемном отце, когда он был внимателен ко мне. Я сделала миниатюрный тряпичный коврик, сшив несколько полосок ткани в один кусок размером примерно в один квадратный фут. Должно быть, я пыталась скопировать половик, уже лежавший возле входа. Когда отчим вернулся домой с работы, я попросила его выйти за дверь и вернуться обратно так, чтобы наступить на мой коврик, что он и сделал с широкой улыбкой и одобрительным восклицанием. Правда, он наступил на коврик только одной ногой, потому что для второй уже не было места.

Дороти не забыла этот маленький момент; когда я прочитала следующие несколько страниц, то поняла почему. Неудивительно, что подобная мелочь запечатлелась в ее памяти: это было единственное проявление доброты, а следующего пришлось дожидаться около десяти лет, когда началась мировая война.

Хотя ее детские годы были лишены любви и нежности, моей матери удавалось найти немного радости. Во время сбора урожая, когда Луиза Вэнс работала в вишневых садах и на посадках хмеля, она брала приемных детей с собой. Дороти вместе с другими детьми играла среди хмелевых лоз, с которых были уже собраны шишечки. Или они заглядывали в темные и пряные недра солодосушильни, где хмелевые шишки подсушивали в печи для пивоварни, и пугали друг друга историями о том, что может рыскать внутри. В другие разы дети «крали» яблоки, украдкой залезая на деревья и срывая несколько штук, прежде чем устремиться в ближайшее укрытие и съесть свою добычу. Одним из этих детей была Изабель Хокни, еще одна подопечная госпиталя, жившая за несколько домов от Вэнсов на Карпентер-лейн. Она стала ближайшей подругой Дороти за годы, проведенные в госпитальном приюте.

Но жестокая перемена, ожидавшая их, не могла откладываться на неопределенное время. В пять лет всех найденышей – любимых и нелюбимых, обласкиваемых и пренебрегаемых – изымали из-под опеки приемных матерей и водворяли под присмотр угрюмых администраторов госпиталя для брошенных детей. Как и со всеми остальными правилами, здесь не было исключений, даже если ребенок получал шанс на родительскую любовь.

Нет ничего удивительного в том, что женщины, нанятые для кормления младенцев, воспитания и присмотра за ними в течение пяти лет, часто привязывались к своим подопечным. Но почти на всем протяжении истории госпиталя женщина, которая хотела воспитать найденыша как собственного ребенка, сталкивалась со значительными юридическими препятствиями. Британия не признавала усыновления до 1926 года, и законодательные перемены были связаны с давлением организаций по спасению детей после Первой мировой войны. Усыновление дозволялось по законам древнеримского права, но его почти не существовало в странах Западной Европы до начала XX века, отчасти из-за опасения перед тем, что «дурная кровь» приемного ребенка может испортить семейную родословную. Католическая церковь выступала против приемных семей не только для незаконнорожденных детей, но и для сирот. Один историк предложил особенно низменную причину для такой позиции церкви: усыновление бы позволило бездетным парам назначать наследника, исключая возможность перехода их имущества в церковную собственность после их смерти.

В отсутствие общепризнанной законодательной структуры в обиходе находились творческие решения вроде «обучения подмастерья» или «опекунства», но они не предоставляли нормальных родительских прав. Такие обходные пути почти не давали надежды приемной матери, которая привязалась к своему подопечному из госпиталя; так или иначе, распорядители принципиально отказывались рассматривать предложения об опеке за найденышами. По достижении определенного возраста детей забирали из приемных семей, невзирая на обстоятельства. Распорядители оправдывали это тем, что иначе нагрузка на семью была бы слишком большой.

Но, скорее всего, их позиция была основана на убеждении, что найденышей следует воспитывать отдельно от детей, рожденных респектабельными родителями, а не как равных им. Убежденность в том, что незаконнорожденный ребенок должен состоять в нижнем эшелоне общества, была настолько непоколебимой, что отражалась в правилах госпиталя: найденышам следовало регулярно напоминать «об их Низменном Положении, дабы они с раннего возраста впитали Принципы Смирения и Благодарности своим Благодетелям»[30]30
  Foundling Hospital, Regulations, 50.


[Закрыть].

Мне было ясно, что попечители рассматривали найденышей как крепостных – движимое имущество, которым можно было распоряжаться и взращивать его на благо общества. Позволение приемным родителям сохранить ребенка у себя противоречило бы истинному намерению госпиталя для брошенных детей: предоставлять умелые руки для домашней службы или для войны. Разумеется, эти дети были весьма ценными. По закону распорядители имели право получать средства для ремесленного обучения воспитанников. Мальчики становились капитанами, переплетчиками или фермерами, в то время как девочки становились горничными и кухарками. Джон Хэнуэй, управляющий и убедительный проповедник заслуг госпиталя, даже провел денежную оценку их стоимости: 176 фунтов стерлингов за ребенка (сравните с десятками тысяч долларов США по современным стандартам). Даже если эти маленькие дети имели шанс на воспитание в атмосфере любви и нежности, распорядители не собирались так легко расставаться со своими ценными активами.

В день, когда госпитальное начальство решало вернуть своих подопечных, которых они, предположительно, так высоко ценили, никто не задумывался о социализации, способах встраивания пятилетнего ребенка в процессы общественной жизни. По всем сведениям, день разлуки с приемной семьей был трагическим событием. Переход под опеку учреждения совершался с полным безразличием к чувствам маленьких детей, которые порой разлучались с любимыми семьями, оставляя позади радость и уют единственного дома, который они когда-либо знали.

Отчеты показывают, что влияние этого трагического дня на всю жизнь сохранялось в памяти воспитанников. В конце 1990-х годов исследователи из Лондонского университета опросили 25 детей, которые воспитывались в госпитале между 1900 и 1955 годом. В 2011 году музей госпиталя запустил собственный проект по устной истории. Оба этих мероприятия были сосредоточены на воссоздании опыта бывших детей, которых воспитывали как найденышей. Все они совпадали с рассказом моей матери и были в равной мере болезненными. Маленькие дети уезжали от приемных матерей в госпиталь для брошенных детей, одетые в свои лучшие воскресные наряды. Многим из них не говорили, что происходит или что случится с ними после прибытия. Некоторые не знали, что женщина, которая вырастила их, на самом деле не была их матерью.

Куда мы едем?

Что будет на ужин?

Я увижу тебя снова?

Эти вопросы оставались без ответа. Наверное, это было слишком больно для приемных матерей, а может быть, руководители учреждения следили за тем, чтобы информация не просачивалась сверх необходимости. Независимо от причины расставание приемной матери с ее воспитанником редко сводилось к чему-то большему, нежели чем похлопывание по плечу и напоминание быть «хорошим мальчиком» или «хорошей девочкой».

А потом приемная мать поворачивалась и уходила.

Приемный день для Дороти начался немного по-другому. Она была испугана и встревожена, но, в отличие от других детей, знала, что должно было с ней случиться. Лиза Вэнс часто предупреждала ее: «Девочка моя, тебе придется подождать, пока ты не вернешься в госпиталь». Этот рефрен повторялся в случае малейшего нарушения правил в семье.

Поэтому Дороти жила в постоянном страхе перед госпиталем. Она не знала, что это такое и как оно выглядит, но представляла себе ужасное место.

27 мая 1937 года приемная мать предупредила ее о предстоящем событии. Они вдвоем отправились на прогулку по городу перед тем, как сесть на автобус из Хэдлоу до городка Беркхамстед. Поездка заняла не менее двух часов; дольше, чем Дороти когда-либо приходилось отъезжать от дома. Последняя часть поездки была на такси. Проехав через Беркхамстед, они направились вверх по крутой и узкой аллее. Дома постепенно расступились перед полем, усаженным кедрами и березами. С обеих сторон подъездной дорожки стояли одинаковые кирпичные домики. Из одного из них вышел мужчина, чтобы открыть ворота и пропустить такси.

За воротами началась дорога, проходившая по ровному полю, и Дороти смогла лучше рассмотреть дома, которые видела за оградой. Поселение, окруженное железной оградой с декоративными зубцами, состояло из ровных рядов двухэтажных кирпичных зданий с равномерно расположенными окнами, отделанными белой краской. В центре стояла впечатляющая часовня с четырьмя высокими колоннами, более мелкие версии которых украшали дорожки между домами, и щипцовой крышей, отбрасывавшей широкую тень. Когда такси замедлило ход, объезжая часовню, тревога Дороти одержала верх, и ее вырвало на пол автомобиля.

Проход между двумя мощными колоннами, обрамлявшими дубовую дверь учреждения, ничуть не уменьшил ее страхи. Недовольная безобразием, которое устроила девочка, Луиза Вэнс не выказала никаких чувств, когда втолкнула свою подопечную в обшитый деревянными панелями зал со сводчатыми потолками. После краткого прощания Луиза удалилась, а женщина в синем платье с белым передником велела Дороти ждать вместе с горсткой детей, сидевших на стульях у стены. Еще раньше в тот день специальный автобус объездил пригороды, собрал всех детей, достигших пятилетнего возраста, и бесцеремонно доставил их на крыльцо госпиталя. Дороти так и не узнала, почему она приехала отдельно от других детей, сидевших плечом к плечу и болтавших ногами над начищенным паркетным полом. Некоторые с открытыми ртами разглядывали зал с высоким сводчатым потолком, другие сидели с опущенными головами и тихо плакали, испуганные незнакомой обстановкой.

Наконец плотно сбитая женщина с коротко стриженными русыми волосами и пухлым округлым лицом вразвалку подошла к детям. Она прочитала список из их фамилий.

Отныне никто из взрослых не станет называть найденыша по имени. К детям будут обращаться только по обезличенным фамилиям: Смит, Джонс или Сомс, как это было с Дороти.

– Если я назову твою фамилию, встань и иди за мной! – рявкнула грузная женщина. Она вывела их за дверь и собрала в маленькую группу.

– Меня зовут сестра Рэнс. Я отвечаю за вас, и каждое мое слово – закон, – отрезала она. – Вы теперь мои, понимаете? Мои!

Она повела их вверх по лестнице, а потом по длинным коридорам, которые, должно быть, казались бесконечными для измученных детей. Далее их проводили в моечное отделение, где другая неулыбчивая женщина велела им раздеться, залезть в огромные ванны по трое за один раз и вымыться с головы до ног. После тщательной помывки они сбились в кучу, голые и мокрые; некоторые хныкали, другие безутешно плакали по женщинам, которых они знали как своих матерей. Сестра Рэнс, безразличная к их бедственному положению, взяла большие ножницы и грубо остригла девочек наголо, одну за другой. Когда она закончила, остались только кучи влажных волос на полу.

Когда я продиралась через материнские описания, передо мной невольно возникали жуткие образы наголо обритых заключенных, сгоняемых в огороженные стальными заборами исправительные учреждения, где они будут томиться до конца своих дней. Но в госпитале не было закоренелых преступников – только невинные дети.

Сначала я могла читать лишь по несколько страниц за один раз. Но потом я постепенно втянулась, снова и снова изучая страницы, пока мои клиентские проекты оставались нетронутыми в папке входящей корреспонденции. Меня поражали откровения матери о том, что с ней случилось много лет назад.

Когда железные ворота захлопнулись за нами, мы лишились не только волос и приемных матерей. Мы потеряли нашу индивидуальность, нашу личность, нашу свободу, наш голос и практически все контакты с внешним миром.

Внезапно у меня всплыло воспоминание из моей собственной жизни. Я была маленькой, ненамного старше, чем моя мать, когда ее вернули в госпиталь. Был день школьных танцев, и я нервничала, опасаясь, что никто из мальчиков не обратит на меня внимания. Я взяла ножницы и посмотрелась в зеркало, думая о телезвезде с прекрасной «перистой» стрижкой, которая в 1970-х годах была очень модной. И я начала стричь.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Результат получился безобразный и катастрофический. Я заплакала, глядя на неровные пряди и клочья волос с прорехами между ними. Когда мои рыдания усилились, моя мать прибежала на шум. Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, что я натворила, и уже через несколько секунд она звонила по телефону в местную парикмахерскую.

«Это срочно!»

Она настаивала, что ее дочь нуждается в экстренной помощи. Она не принимала никакие возражения. Потом она подхватила меня, продолжавшую безутешно рыдать над моим проступком, и быстро доставила в парикмахерскую, чем спасла от неизбежных насмешек моих сверстников.

У меня сохранилось лишь несколько воспоминаний о том, как мать утешала меня, облегчала физическую или душевную боль. В тот день она была моей героиней.