Текст книги "Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей"

Но Дороти никто не предложил утешения. После стрижки ей выдали комплект одежды буровато-коричневого цвета, выбранного за столетия до этого, как символ ее низкого статуса, ежедневное напоминание о ее бедности и позоре. Ей предстояло годами носить эту форму, менялись лишь размеры.

Следующей остановкой была лечебница, где детей укладывали спать до распределения по общим спальням.

– Ложитесь в кровати и не вздумайте выглядывать наружу, – рявкнула сестра Рэнс. – Если вам понадобится в туалет, я принесу ночной горшок. Никто не должен вставать по любой причине, иначе вам придется иметь дело со мной.

Дороти и другие девочки послушно разлеглись по кроватям. Когда верхний свет погас и в комнате стало темно, Дороти боролась с растущей тревогой. Ей было не к кому обратиться за утешением. В комнате стояла гнетущая тишина; дети онемели от горя и боялись плакать, не зная, что с ними может произойти. Но тревога Дороти была особенно острой.

Где-то посреди ночи, лежа в темноте в этом новом и незнакомом месте, я позвала, чтобы принесли ночной горшок. Но не потому, что мне было нужно облегчиться; думаю, я просто хотела убедиться, что меня услышат и позаботятся обо мне.

Сестра Рэнс появилась из тени и побрела к постели Дороти с фаянсовым ночным горшком в руке. Босые ноги Дороти бесшумно опустились на пол, и девочка села. Она сидела на корточках в полутьме под стальным взглядом сестры Рэнс, но ее организм отказывался помогать. Она снова натужилась, но все было бесполезно. Ночной горшок оставался пустым.

Тогда Дороти получила ответ на свой вопрос, услышат ли ее, позаботятся ли о ней и какой будет ее жизнь в госпитале для брошенных детей.

Сестра Рэнс ткнула кулаком в маленький живот Дороти.

– Больше не смей так делать! – прошипела она.

Глаза Дороти широко распахнулись от страха. Бездыханная, хватаясь за больной живот, она смотрела на удаляющую спину и короткие ноги сестры Рэнс.

Память о том дне преследовала мою мать, но не потому, что это был худший день ее детства. Скорее, это было предупреждение о дальнейшем. Как она вспоминала годы спустя, «меня в кратчайшие сроки посвятили в то, как все было устроено в госпитале».

8
Надежда

Птица.

Мне понадобилось лишь одно слово из пяти букв, чтобы понять, что у моей матери болезнь Альцгеймера.

Мы сидели за ланчем в главной столовой Пляжного теннисного клуба на Пеббл-Бич. Члены клуба выкладывали тысячи долларов за привилегию вкушать жареные артишоки под чесночным соусом и клешни свежевыловленных дангенесских крабов, глядя в панорамные двенадцатифутовые окна, выходившие на Кэмел-Бэй и на семнадцатую лунку знаменитого поля для гольфа в Пеббл-Бич.

Мы с родителями достигли определенного невысказанного перемирия. Я согласилась раз в год приезжать к ним домой, а они согласились чуть меньше жаловаться на мое равнодушие. Как обычно, наш разговор был пикировкой, поэтому мы проводили время за изучением меню или глядя на залив и высматривая тюленя или выдру, резвившуюся среди ламинарий, целый лес которых колыхался недалеко от зубчатого побережья.

Когда официант принимал наш заказ, моя мать начала указывать на высокие окна, словно хотела привлечь наше внимание к чему-то интересному снаружи.

– Смотрите туда, это… это…

– Что там? – спросил мой отец.

– Да вон, прямо там. Эта штука над водой.

– Мама, там есть много чего, – сказала я. – На что ты указываешь?

Официант посмотрел на нее, потом на нас, находясь в явном затруднении. Она продолжала указывать, хмурясь от досады.

– Что это, мама? Тюлень? – Она покачала головой. – Выдра? – Я видела, как она борется с собой и ищет слово, которое вертится на кончике языка.

– Это птица?

По ее лицу пробежала смутная тень понимания.

– Да, оно самое. То, что ты сказала. Оно летало над водой.

– Птица? – повторила я.

– Да, – она помедлила. – Именно это.

Слово «птица» больше не было частью словарного запаса моей матери.

Вскоре последовали другие слова.

Салат-латук.

Тарелка.

Телефон.

Дальше наступила очередь цифр, а потом концепций. Вскоре после инцидента с птицей мы зашли в маленькое кафе, чтобы перекусить в ожидании моего отца. Я заглянула в бумажник, чтобы убедиться, что у меня хватает наличных, и мать вопросительно посмотрела на купюры у меня в руке. Она указала на них.

– Для чего это? Эти штуки, которые у тебя, для чего они? – с запинкой спросила она.

– Ты спрашиваешь, сколько у меня денег? – отозвалась я. Тогда мне не пришло в голову, что ее вопрос был более примитивным.

– Нет, но что это? Думаю, это… ну, я видела их раньше, так что должно быть… – она продолжала бессвязно лопотать о том, что я держала в руках.

– Деньги? Это твой вопрос? О деньгах? – я протянула руку. Она смотрела на мятые зеленые купюры без следа узнавания. – Это деньги, мама. Деньги. Мы пользуемся ими, чтобы покупать вещи.

Ее лицо осталось пустым и бесстрастным.

Наблюдая за тем, как слова и числа ускользают от нее, я понимала, что это мой последний шанс расспросить ее о Дороти Сомс. Ее перевод в клинику для больных Альцгеймером был делом времени. Тогда, даже если бы мне захотелось узнать, было бы уже слишком поздно.

Как выяснилось, я действительно хотела узнать больше. Во время одного из визитов в лечебное учреждение мое любопытство к прошлому матери достигло максимума. Мы с отцом ждали перед палатой моей матери, когда он мимоходом упомянул, что у нее никогда не было высшего образования.

Я была поражена.

– Что ты имеешь в виду?

Потом я засыпала его вопросами. Как насчет Королевской музыкальной академии в Лондоне, где она училась играть на фортепиано? Почему ты не сказал мне раньше?

Его скомканные ответы лишь приводили к новым вопросам. Мне вдруг показалось, что дело в семантике.

– Ты хочешь сказать, что в Англии высшее образование называется по-другому?

Мой отец лишь пожал плечами с намеком на лукавую улыбку, как будто он разделял смысл шутки, на которую я намекала. Он не стал распространяться на эту тему, и я не настаивала; возможно, меня сдерживали годы прежнего воспитания, где прошлое было запретной темой. А потом отца тоже не стало.

Но после того как я начала копаться в подробностях прошлого моей матери в госпитале для брошенных детей, до меня наконец дошло. Разумеется, найденыши не поступали в Королевскую музыкальную академию Лондона; их не принимали в Оксфорд или Кембридж, они не учились в колледже и даже не ходили в среднюю школу. Я мысленно вернулась в свое детство, к бесконечному потоку уроков и частных наставников, к моему беспокойству из-за малейших неудач. Внезапно сценарий перевернулся вверх тормашками. Моя мать воспитывала меня не по образу и подобию своего детства, но по искаженному, антиутопическому представлению о том, что она считала настоящим британским воспитанием. Реальность ее собственного воспитательного опыта была сформирована группой влиятельных патерналистов[31]31
  Патернализм (от лат. patemitas – отцовство) – система, принципы и практика государственного управления, построенного по парадигме воспитания и контроля отца над детьми в патриархальной семье. Иными словами, когда младшие строго подчиняются старшим и взамен получают покровительство. – Прим. ред.


[Закрыть] за два века до ее рождения.

Распорядители госпиталя с самого начала полагали, что воспитание ребенка выше его соответственного положения в обществе будет жестокостью, которое приведет слишком образованного, недовольного или гордого молодого человека к несогласию выполнять служебные задачи или соглашаться на низкое жалованье, положенное по его рангу. В 1757 году они ясно выразились по этому поводу в многословных Постановлениях об управлении Госпиталем для содержания и образования беззащитных и брошенных детей: по распоряжению устроителей данного госпиталя.

Правила постановляли, что найденыши должны:

…учиться с Довольством принимать самые низкие и трудоемкие Должности; ибо, несмотря на Детскую Невинность, по факту их заброшенности и пренебрежения Родителями они должны назначаться на низшие Службы и не получать Образования, которое может поместить их на уровень Детей, чьи Родители имели Человечность и Добродетельность, дабы защитить их, и Трудолюбие, дабы содержать их[32]32
  Там же.


[Закрыть].

Страх, стоявший за этими помпезными словами, состоял в том, что образованные дети, зачатые во грехе, могут подточить самые основы британского общества. Если бы их научили правописанию и математике, найденыши могли бы стать счетоводами и контролерами, даже чиновниками. В один прекрасный день они могли бы посчитать себя равными законнорожденным детям. Иерархию следовало сохранять; было бы несправедливо позволять найденышу подниматься над детьми праведных родителей. Местная сатирическая газета отразила настроения 1750-х годов в нескольких стихотворных строках.

 
Ты выдумал сей госпиталь прискорбный,
Дабы служил Прогресса данью скорбной,
Воспитывая жуликов и умножая шлюх,
Пока Детей Супругов честных дух,
Пока они стараются везде,
Подвержен Угнетенью и Нужде[33]33
  Porcupinus Pelagius [pseud.], “The Scandalizade: A Panegyri-Satiri-Serio-Comi-Dramaticи Poem” (London, 1950), quoted in McClure, Coram’s Children, 105.


[Закрыть].
 

Воспитывая жуликов и умножая шлюх. Несмотря на сатирический характер этой фразы, она ярко иллюстрирует жестокость общественного мнения о незаконнорожденных детях. Хотя открытие госпиталя было санкционировано королем, его распорядителям приходилось оставаться бдительными и осмотрительными в своем выборе. Они всегда понимали, что препятствия, едва не помешавшие открытию госпиталя, никуда не делись и могут угрожать его дальнейшему существованию.

Они оставались верны своей заявленной цели – воспитание детей для низкой, но необходимой службы, – и эта цель отражалась в их правилах. Для мальчиков это означало «плетение сетей, вязание узлов и знание такелажа», чтобы они могли быть отправлены «на морскую или земледельческую службу»[34]34
  Foundling Hospital, Regulations, 49.


[Закрыть]. Девочек тоже приучали к работе в «обычном швейном деле, прядении и вязании, а также в кухонной, прачечной и домохозяйственной работе, дабы сделать их полезными служанками тех достойных людей, которые сочтут возможным воспользоваться их услугами»[35]35
  Там же.


[Закрыть]. Никто не тратил лишнего времени на обучение, и из найденышей выжимали все соки. Я нашла исследование с подсчетами трудоспособности девочек из госпиталя, основанное на количестве вещей, изготовленных за год. Мне казалось странным, что студент Хирфордского университета сделал свое исследование 2015 года частью диссертации, но результаты говорили сами за себя. К примеру, всего лишь 25 девочек-найденышей в течение года изготовили более 6400 предметов одежды и домашнего обихода, от полотенец и скатертей до слюнявчиков, передников и ночных колпаков.

Распорядители допустили одно исключение из своего неустанно практичного расписания: ведение уроков чтения и письма в достаточной степени, чтобы найденыши могли стать добрыми христианами, читать и цитировать Библию. В какой-то момент учреждение добавило в программу другие вещи для чтения и письма, кроме Библии, вероятно, потому что эти навыки делали воспитанников более полезными слугами для их хозяев. Пока я читала историю госпиталя, то не видела причины для догадок о каком-либо сдвиге мировоззрения распорядителей в этой области – они готовили детей к государственной службе на самом низком уровне, и эта цель не изменилась за двести лет между основанием госпиталя и сроком, который моя мать отбыла там.

Итак, моя мать в совершенстве обучилась шитью. Сначала она практиковалась на обрезках, потом шила одежду для приемных детей и чинила форму найденышей, чтобы они могли снова и снова носить ее. Ее пальцы ныли, пока она упражнялась делать аккуратные прямые стежки, и вскоре загрубели от бесконечного штопанья носков и подшивания подолов. Другой работой было мытье и натирание коридоров госпиталя, и девочки превратили ее в игру: одна завертывалась в одеяло, а другие катали ее по полу, пока он не начинал сиять, а они могли спастись от наказания.

У моей матери не было домашней работы или экзаменов, и она никогда не получала диплом или свидетельство об окончании школы. Критическое и независимое мышление совершенно не поощрялось, и даже практические навыки – например, как купить автобусный билет или разменять деньги – оставались заброшенными. Многие дети, покидавшие госпиталь, вообще никогда не прикасались к деньгам.

Правда, было одно исключение. Найденышей тщательно учили правописанию, и наказание тростью ожидало тех, кто не справлялся с заданиями. Маленькие дети часами учились выписывать буквы. Бывшие воспитанники повсеместно сообщали об акценте на правописание и чистописание, но в своих исследованиях я так и не поняла причину. Я полагала, что, наверное, служанка благородной дамы должна была уметь писать письмо со слов своей хозяйки или подписывать именные карточки для гостей, которые раскладывались на столе во время домашних приемов.

Почерк моей матери часто хвалили в ее зрелой жизни. Незнакомые люди отпускали уважительные комментарии по поводу ее подписей или заполнения формуляров. Наш дом был наполнен табличками, выполненными ее безупречным каллиграфическим почерком, с указаниями о регулировке термостата, наполнении кормушки для птиц или поиска запасных ключей. И каждый год в нашей семье она собственноручно писала поздравления на рождественских открытках. Однажды на открытке был отпечатан замысловатый рисунок персикового дерева с куропаткой, выполненный черными чернилами одним росчерком ее пера.

Таланты матери казались мне бесконечными. Она умела играть на фортепиано и владела кистью так же свободно, как и каллиграфическим пером. Она без усилий аккомпанировала мне, когда я исполняла концерты Генделя или Вивальди. Написанный ею натюрморт висел в нашей столовой – обычная ваза с фруктами, – но я всегда дивилась тому, как ей удалось запечатлеть гладкую поверхность яблока, где свет неравномерно отражался от пятнистой красноватой кожуры.

Перебирая стопки книг и архивных записей у себя в кабинете, я не раз задавалась вопросом, каким образом девочка, воспитанная в госпитале для того, чтобы мыть полы и штопать носки, научилась играть на фортепиано и создавать живопись, которая выглядела совершенно уместно на фоне роскошных гобеленов и дорогих полотен, украшавших стены нашего дома. Я нашла лишь часть ответов, когда погрузилась в историю госпиталя для брошенных детей.

В течение двухсот лет тысячи детей, таких как Дороти Сомс, были обучены штопать носки, выносить ночные горшки, работать на фабриках или служить на флоте. Музыка, живопись и литература были роскошью, предназначенной для богачей. Но странным образом вскоре после открытия госпиталь стал эпицентром внимания великих английских художников, писателей и композиторов.

После основания госпиталя с благословения короля и выдачи королевского патента неутолимый спрос на его услуги возрастал с самого дня открытия, поэтому возникла отчаянная нужда в финансировании. Здесь на сцену вышел художник Уильям Хогарт, который стал членом попечительского совета госпиталя в те годы, когда он рисовал серию «Карьера гуляки». В 1746 году он составил план для облегчения финансовых проблем госпиталя и занялся продвижением собственного любимого проекта: доказательства, что английские художники способны конкурировать на мировой сцене. В то время не было академии, где художники могли бы выставлять свои творения, и залы госпиталя представлялись идеальным местом. Сюда приходили высокопоставленные люди, рассматривали полотна и скульптуры, и многие из них предлагали госпиталю финансовую поддержку, а художники и скульпторы получали дополнительную известность.

Вскоре стены госпиталя были украшены десятками работ, созданных наиболее престижными лондонскими художниками: сэром Джошуа Рейнольдсом, Томасом Гейнсборо, Аланом Рэмси, Ричардом Уилсоном и Фрэнсисом Хейманом. Джон Майкл Рисбрак, провозглашенный одним из самых значительных скульпторов того времени, пожертвовал учреждению мраморный барельеф с аллегорической фигурой Милосердия, несущей ребенка. Довольно неожиданным образом госпиталь стал первой публичной художественной галереей в Англии, и лондонская знать стекалась сюда, чтобы полюбоваться работами.

На гребне этого успеха была учреждена художественная комиссия. Члены комиссии, ежегодно встречавшиеся в госпитале вечером в ночь Гая Фокса[36]36
  Ночь Гая Фокса, также известная как Ночь костров и Ночь фейерверков, – традиционное для Великобритании ежегодное празднование в ночь на 5 ноября. – Прим. пер.


[Закрыть], вкушали изысканные яства и строили планы на проведение более крупных выставок. Их амбиции в итоге привели к созданию Королевской академии художеств в Лондоне, где в XIX веке выставлялись работы почти всех значительных британских художников. Художественная школа и музей в наши дни по-прежнему размещаются на Пикадилли.

Найденыши почти не видели великолепных полотен, украшавших присутственные залы госпиталя. Несколько картин было вывешено в детской столовой скорее в интересах благотворителей, которые иногда приезжали с визитами. В основном дети были замкнуты в серых спальнях и учебных комнатах с простой меблировкой и голыми стенами. В первые годы обучения их также не приглашали на музыкальные представления, сопровождавшие выставки картин и рисунков в госпитале для брошенных детей.

В 1749 году рожденный в Германии композитор Георг Фридрих Гендель вступил в ряды ведущих артистов, присоединившихся к делу, и устроил премьеру «Гимна госпиталя для брошенных детей» в часовне госпиталя. На этом событии присутствовали принц и принцесса Уэльские. Для завершения «Гимна» композитор позаимствовал фрагменты собственной работы, взяв хор из другой величественной оратории – «Мессии».

Гендель исполнял «Мессию» неоднократно – в 1742 году в Дублине и еще пять раз в Лондоне между 1743 и 1745 годом, – но произведение так и не получило широкой популярности. 1 мая 1750 года он предложил другое исполнение оратории в пользу госпиталя. На этот раз оно имело такой успех, что через две недели последовал второй концерт. После этого присутствие на таких представлениях стало ежегодной традицией для представителей лондонского высшего класса, что значительно пополняло средства госпиталя и закрепляло исторический и финансовый успех оратории. Действительно, без госпиталя для брошенных детей «Мессия» Генделя мог бы кануть в безвестность, а не остаться признанным шедевром барочной музыки, как сейчас.

Со временем распорядители госпиталя решили сделать ставку на успех «Мессии», подав в парламент петицию с просьбой передать права на ораторию своему учреждению после смерти Генделя. Хотя композитор отклонил этот замысел, он продолжал присутствовать на репетициях и исполнениях «Мессии» в честь госпиталя даже после того, как почти полностью ослеп.

Самым знаменитым творением Генделя можно считать последний музыкальный фрагмент, который он услышал. В апреле 1759 года он потерял сознание во время репетиции фрагмента для праздничного концерта, который должен был состояться в госпитале, и умер неделю спустя. Госпиталь объявил мемориальный концерт в его честь (с входным билетом стоимостью полгинеи) в предвкушении такой большой аудитории, что «джентльмены придут без шпаг, а дамы без обручей в кринолинах своих юбок».

Хотя Гендель отказывался передать права на «Мессию» в течение своей жизни, он почтил роль госпиталя в популяризации его оратории, подарив орган для сопровождения детского хора в часовне учреждения. О его подарке позаботился слепой органист по имени Джон Стенли, который продолжал ежегодное исполнение «Мессии». Несмотря на широко распространенное мнение о том, что бедных детей не следует учить пению или игре на музыкальных инструментах, Стенли убеждал распорядителей предоставить найденышам музыкальное образование и в конце концов добился своего. С тех пор воспитанники могли обучаться пению и исполнять гимны в часовне по воскресеньям. Когда весь Лондон потребовал услышать их сладостные голоса, распорядители осознали, что такие представления «будут весьма полезны данной Организации через пополнение Фонда для дальнейшей поддержки Благотворительности»[37]37
  McClure, Coram’s Children, 229–30.


[Закрыть].

Укрепляя свою репутацию культурного центра для развлечений местной элиты, госпиталь позволял детям испытывать радость музыки и пения, но намеки на его истинное предназначение никуда не делись. Гимны, выбранные для найденышей, были сосредоточены на их бедственном положении, а стихи вколачивали в головы позор незаконного рождения.

 
О, смой мой тяжкий грех,
Сними его с души,
Я признаю вину,
Прости меня, прости.
Мы были рождены
Во грешной сей плоти,
Во благости своей
Прости меня, прости[38]38
  Psalms, Hymns and Anthems Used in the Chapel of the Hospital for the Maintenance & Education of Exposed & Deserted Young Children (London, 1744), 66, quoted in McClure, Coram’s Children, 232.


[Закрыть].
 

Лондонцам было наплевать на детский позор, когда они собирались послушать эти юные голоса, заполняя скамьи и денежные сундуки госпиталя для брошенных детей. Но что должны были думать дети, репетировавшие и исполнявшие гимны, которые могли бы служить отдушиной, передышкой от их безрадостного существования, однако сопровождались строгими напоминаниями об их позоре?

Как и все дети в этом хоре, Дороти Сомс тоже училась пению. Вероятно, эти воспоминания были слишком болезненными для моей матери, чтобы заниматься вокальным искусством в зрелом возрасте. Несмотря на ее музыкальные наклонности, я не припомню ни одного случая, чтобы она запела: ни колыбельных на сон грядущий, ни подпевания под мелодии радио в автомобиле. Но я помню, как гремела музыка «Мессии» Генделя на проигрывателе в нашей гостиной. Каждое Рождество ее хор порождал звонкие отголоски в коридорах нашего дома. Думала ли моя мать о госпитале, когда величественная гармония аллилуйя проникала на кухню, смешиваясь с ароматами жареной индейки и ее свежеиспеченным хлебом? После обеда она тихо сидела на диване в гостиной, сложив руки на коленях и закрыв глаза, не обращая внимания на иглу звукоснимателя, соскакивавшую с поношенных виниловых дорожек.

Возможно, когда-нибудь я узнаю, как моя мать научилась играть на фортепиано. Теперь этот акт кажется восстанием против мужчин, стоявших у кормила ее судьбы и считавших ее недостойной знания музыки или живописи.

Но мне удалось выяснить, почему она любила читать.

Наш дом был заполнен книгами. Стопки книг лежали повсюду, и была даже отдельная библиотека, где моя мать поставила полное издание «Британской энциклопедии», словари, романы и детские книги. По выходным мой отец сидел за круглым столом посреди нашей библиотеки и читал доклады или готовился к своему следующему судебному заседанию. Я валялась поблизости на деревянном полу, листая атлас или читая книжку, которую взяла с ближайшей полки. Когда я прочитала их все, мы стали совершать еженедельные экскурсии в местную библиотеку. Библиотекарши знали меня по имени и одаряли улыбками, когда я просила рекомендации. Я складывала книги на прикроватном столике и поздно вечером, когда наступало время выключать свет, моя мать, укутывавшая меня перед сном, шептала, что если хочется, то я могу читать всю ночь. Часто я так и делала.

Когда я была маленькой – до желчных аргументов, повышенных голосов и хлопанья дверей, – она сама читала мне. Тогда же я запомнила немногочисленные моменты, когда моя мать прикасалась ко мне. Я забиралась под одеяло в ее постели и прижималась к ее теплому телу, когда она держала раскрытую книгу перед нами. Она всегда выбирала классику; моей любимой книжкой были «Маленькие женщины», но она читала и Диккенса. Когда она читала вслух из «Дэвида Копперфилда», то ничем не выдавала своей связи с автором. Не знаю, понимала ли она это сама. Едва ли она в детстве читала Диккенса, но я знала, что она каждый день встречалась с его именем, когда ее и других детей водили в столовую, где они занимали соответствующие групповые места за длинными столами, каждый из которых был отмечен соответствующим цветом: Хогарт (зеленый), Диккенс (желтый), Корам (красный) и Гендель – это была группа Дороти – (синий).

В 1840-х годах Чарльз Диккенс жил едва ли не за углом от госпиталя для брошенных детей. Он заинтересовался учреждением вскоре после своего переезда туда и арендовал скамью в часовне, чтобы слушать пение найденышей или бродить вокруг и смотреть, как дети занимаются повседневными делами. Диккенс явно вдохновился увиденным и сделал незамужних матерей и детей, воспитанных без родителей, важной темой для своих сочинений, особенно в «Оливере Твисте». В других романах госпиталь предстает в еще более конкретных чертах. Например, в «Крошке Доррит» есть персонаж, выросший в госпитале, по имени ТэттиКорам, в честь его основателя Томаса Корама. В его романе «В тупике» двум найденышам дают одинаковые имена с катастрофическими последствиями.

Я добавила «Оливера Твиста» к стопке книг на столе. В детстве я читала эту историю, но тогда, разумеется, не знала о связи автора книги с прошлым моей матери. Как и у Дороти Сомс, имя главного героя не было тщательно выбрано любящими родителями, но, скорее, навязано ребенку равнодушным мистером Бамблом – тучным мужчиной холерического склада, который стоял во главе учреждения, где оказался бедный Оливер Твист.

Предыдущая буква была S – я назвал его Свабблом. Теперь Т – я назвал его Твистом. Следующей будет U – Анвин, а потом V – Вилкинс. У меня есть готовые фамилии до конца алфавита, а потом с самого начала, когда мы дойдем до буквы Z[39]39
  Charles Dickens, Oliver Twist (New York: Shine Classics, 2014), 7 (курсив в оригинале).


[Закрыть].

Было ли имя моей матери выбрано таким образом? По воле случая или по порядковому номеру приема? Мое собственное имя было выбрано с большой тщательностью – по крайней мере, так мне говорили.

– Тебя назвали в честь императора Юстиниана, – объяснила моя мать. – Твое имя символизирует законность и справедливость.

Она очень гордилась тем обстоятельством, что я выучилась на адвоката, и часто напоминала о целесообразности моего имени.

– А как насчет моего среднего имени? – поинтересовалась я. – Почему вы выбрали его?

Моя мать помедлила, прежде чем ответить.

– «Изабелла» означает «это Belle», – сказала она. – Belle по-французски «красотка», а ты хорошенькая.

Тогда ее слова прозвучали неискренне. Они совершенно не согласовывались с ее постоянными критическими замечаниями в мой адрес. Прошли десятилетия, прежде чем мне раскрылась истинная причина ее выбора.

Когда я закончила чтение «Оливера Твиста», меня поразила жизнерадостная концовка. Сочинения Диккенса наполнены историями о падших женщинах в трагических обстоятельствах, и «Оливер Твист» не исключение. Мать Оливера Твиста не замужем, ее любимый человек умер. Нэнси состоит в шайке Фейгина, и ее добрые, благородные поступки лишь подчеркивают трагедию ее короткой жизни, полной греха. Даже невинная и необыкновенная Роза, тетушка Оливера, имела загадочное прошлое и «пятно» на ее имени, которое она поклялась «не передавать никакой крови, кроме собственной»[40]40
  Там же, 166.


[Закрыть]. Но Диккенс во всяком случае обеспечил счастливую концовку для главного героя, когда Оливера усыновил добродушный мистер Браунлоу.

Хотя Диккенс почерпнул вдохновение для своего наиболее известного персонажа среди воспитанников госпиталя для брошенных детей, маловероятно, что им советовали читать историю Оливера Твиста. Они слышали имя автора, лишь когда сидели за скудной трапезой в обстановке, напоминавшей сцену из книги. Чтение не было приоритетом для будущих слуг и рабочих, и учителя делали основной упор на механическом запоминании и повторении. Даже если ребенку нравилось читать, у него не имелось такой возможности, так как книги нельзя было забирать из классной комнаты.

Для Дороти дар чтения пришел из неожиданных источников. Одним из них была низенькая степенная женщина по имени мисс Даути с седыми волосами, заплетенными в короткие косы, уложенные по обе стороны от головы. В отличие от других занятий госпиталя, ее уроки отличались бурной деятельностью, будившей творческое воображение. На Рождество она выстроила целую миниатюрную деревню с Санта-Клаусом, прибывающим на санях. Хотя мисс Даути не предлагала Дороти оставаться после уроков для индивидуального обучения, она считала, что каждый ребенок имеет право учиться. Иногда она в приступе раздражения расставляла пальцы, подобно когтям хищной птицы, и опускала ладонь на голову ребенка, поднимая и опуская ее, пока ее голос то повышался, то понижался, втолковывая понимание вещей, словно она хотела впихнуть знание прямо в голову ученику. Дети инстинктивно понимали, что методы мисс Даути не продиктованы гневом или предубеждением. Ей было безразлично, что Дороти и другие девочки были обречены менять белье, готовить еду и оттирать полы. Она делала нечто такое, чего не делали другие учителя: она почитала за должное на самом деле учить своих воспитанников, поправлять их и заставлять их правильно произносить каждое слово.

Дороти никогда не испытывала ощущения, что кому-то из взрослых есть дело до ее успеха. Как только она научилась читать, ей захотелось больше. Возможно, мисс Даути могла бы разрешить моей матери уносить книги из классной комнаты, но Дороти не просила об одолжении. Вместо этого она начала красть книги из библиотеки – наполненного светом помещения со створчатыми арочными окнами, выходившими на игровые площадки. Обычно это место было запретным для детей. Вдоль трех стен стояли стеклянные шкафы с пожертвованными книгами, и, когда вокруг никого не было, моя мать проникала в библиотеку, прятала книгу в панталонах или под передником и бегом возвращалась в общую спальню, где засовывала добычу под матрас. Если бы это обнаружили, то ее подвергли бы телесному наказанию и объявили воровкой, но риск стоил того, и ей удавалось выкраивать жизненные моменты за чтением страниц, наполнявших ее восторгом и дававших какое-то представление о жизни за пределами ее ограниченного мира.

Однажды она нашла книгу, где речь шла о стране, о которой она знала лишь через перешептывания между другими девочками и разговоры, подслушанные в коридорах наверху. История начиналась на огромной реке, какую Дороти не могла себе даже представить, простиравшейся на сотни миль, насколько было видно глазу. Эта история была о молодом человеке, который в девятнадцать лет работал на плоскодонке за восемь долларов в месяц, переплывая Миссисипи и доставляя фермерские инструменты, соль, зерно, свинину и другие товары. Дороти буквально впитывала рассказы об этой чужеземной стране и молодом человеке, который родился в однокомнатной бревенчатой хижине. Она следила за его карьерой, пока он был наемным рабочим, самостоятельно обучался юриспруденции, а потом поднялся еще выше и стал шестнадцатым президентом Соединенных Штатов, который впоследствии освободил от рабства миллионы людей.

Для маленькой девочки, чья жизнь уже была предопределена и которая сама практически находилась в рабстве, было трудно представить, что существует место, где бедный и незначительный человек может достигнуть величия. Ее сердце ликовало при мысли о надежде на то, что когда-нибудь она сможет избежать уготованной судьбы и оказаться в стране под названием Америка.