Текст книги "Брошенные машины"

2

>

Мы вышли из дома, и оказалось, что Тапело ждет нас на улице. Она стояла, прислонившись к машине. Такая же чистенькая и аккуратная, как всегда. Шарфик на шее, сумка через плечо. Волосы все так же собраны в узел.

– Как-то вы поздно встаете, – сказала она. – Нам по пути?

– Нет, – отрезала Хендерсон.

– А вам куда?

– В прямо противоположную сторону.

– Ага, мне тоже туда.

– Что вообще за дела? Откуда она узнала, где мы остановились?

– А я доктор? – сказал Павлин.

– Она была с нами в машине, – сказала я, – вчера, когда мы спрашивали дорогу.

– Слушай, Марлин, – сказала Тапело. – Я не знаю, куда вы едете, мне все равно. Но возьмите меня с собой. Только дотуда.

– Это очень далеко.

– Мне все равно. И если что, я могу сесть за руль.

– Сесть за руль? – переспросила Хендерсон. – А тебе сколько годиков, девочка?

– Я умею водить. Я хорошо вожу, правда.

Хендерсон повернулась ко мне.

– Марлин, ты можешь как-нибудь от нее избавиться?

– Да чем она нам помешает?

– Что?

– Да пусть едет, – сказала я.

– Только за руль я ее не пущу, – сказал Павлин.

– Садись в машину, – рявкнула Хендерсон.

– Уже сел.

Павлин уселся на водительское сиденье.

– Ладно, – сказала Хендерсон. – Вот что мы сейчас сделаем. Как можно скорее уедем из этого мрачного места. Найдем кафе где-нибудь у дороги и нормально позавтракаем. Настоящей едой. А потом мы поедем дальше, а девчонка останется там, в кафе. Без разговоров. Да? Марлин?

– Да, хорошо.

– Сама поражаюсь, какая я сегодня добрая.

Так начинается день.

>

На запад, к лондонской окружной. Солнца почти не видно, оно бледное-бледное, почти такого же цвета, как небо. По-моему, где-то мы повернули не туда. Проехали мимо маленькой деревеньки, которая еще строилась. Стены домов были выкрашены в яркие основные цвета. Там не было ни заборов, ни нормальных садов: только зелень травы и прямые гравийные дорожки. Мы проехали через деревню под объективами камер слежения. Только в демонстрационном доме наблюдались какие-то признаки жизни: молодые родители, двое детишек. Когда мы проезжали мимо, они нам помахали, как старым знакомым.

– И чего они лыбятся, интересно? – спросила Хендерсон.

– Им все обеспечат по полной программе, по последнему слову техники, – сказал Павлин. – Электронный «Просвет», все дела.

– Ты так думаешь?

– Да. Ты глянь, какие у них тут камеры, и спутниковые антенны на каждом доме.

– Ну да. У них все по полной программе, а мы опять в полной жопе.

– Кстати, а где мы?

– А хрен его знает. – Хендерсон пролистала атлас автомобильных дорог. – На картах этого места нет.

– Мы что, заблудились? – спросила Тапело.

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Там, где я был, – сказал Павлин, – вообще нету карт. Зато есть дыры в земле.

– И где ты был?

Мимо, по встречной полосе, проехала маленькая оранжевая машина.

– А, понятно, – сказала Тапело. – Ты был на войне?

– Ну, недолго.

– Ух ты. Так вот откуда у тебя пистолет.

– Не твоего ума дело.

– И ты убивал людей? Много убил?

– Много, бля. Даже слишком. А теперь помолчи.

– Хорошо.

– А то у меня мозги сводит, – сказала Хендерсон.

– Почему? – спросила Тапело. – Ты разве не приняла «Просвет» утром?

– М-да, хамоватая девочка. Знаю я вашу породу. Целый день жрут колеса и думают, будто им все нипочем.

– Я не такая.

– Опасная практика. Ты когда-нибудь видела человека в черном трансе?

– Я принимаю сколько положено.

– А, ну пусть тебе будет хорошо. Тебе хорошо?

– Я хочу есть. Кажется, мы собирались найти кафе.

– Все вопросы – к штурману, – сказал Павлин.

– Бля. Ты там рулишь, вот и рули по дороге. – Она швырнула атлас через плечо. Он упал на сиденье рядом со мной.

– Может быть, мы никогда уже не позавтракаем, – сказала Тапело. – И не пообедаем, и вообще. Может, мы так и застрянем в этой машине и будем ездить кругами по тем же дорогам, пока не умрем. Без еды и воды. А когда мы умрем в этой машине, она все равно будет ехать. Ну да. Она все равно будет ехать, сама по себе. Наш гроб на колесах. В буквальном смысле.

Хендерсон обернулась к нам. Посмотрела на Тапело, покачала головой и отвернулась.

– Бензин раньше закончится, – сказал Павлин.

Какое-то время мы ехали молча, а потом Тапело достала из сумки какую-то черную коробочку. Там с одного боку была маленькая застежка. Тапело ее расстегнула, и коробка раскрылась, как книга. Это были дорожные шахматы: небольшая доска и фигуры.

– Хочешь, сыграем? – спросила Тапело.

– А толку?

Девочка лишь улыбнулась.

Во время нашего путешествия мы не раз видели, как люди играют в шахматы. Как ни странно, в последнее время шахматы сделались популярными, и особенно среди молодежи. Никто не знает, почему на какие-то вещи шум влияет заметно сильнее, точно так же, как он влияет и на людей: на кого-то больше, на кого-то меньше. Но шахматы чуть ли не в первую очередь утратили всякое ощущение упорядоченности. Часы, зеркала, шахматы…

– А ты можешь играть? Но как?

Девочка пожала плечами, расставила на доске крошечные фигурки и принялась передвигать их, играя сама с собой: и за черных, и за белых. Я так и не поняла, по каким правилам она играет, но какое-то время я все-таки понаблюдала за ней, а потом отвернулась и стала смотреть в окно.

Теперь вдоль дороги тянулся лес. Дорожные знаки и указатели на перекрестках и боковых съездах были практически неразличимы в густой тени листьев, под слоем грязи, и мха, и неразборчивых граффити, за какими-то странными облачками пыли. Многие были затянуты черным брезентом.

Мне удалось разглядеть только считанные единицы, но я все равно не смогла ничего прочитать. Мне показалось, что надписи сделаны на иностранном языке. А на каком – непонятно. И еще были пустые знаки. Просто белое поле, цветной ободок, а внутри – ничего. Никаких надписей, никаких значков.

Я была абсолютно уверена, что эту церквушку мы уже проезжали. Хотя, может быть, все деревенские церкви выглядят более или менее одинаково. Собака перебежала дорогу, и Павлину пришлось резко выкрутить руль. Он остановил машину.

– Ты как? Нормально? – спросила Хендерсон.

– Ага. Вот блин, на фиг. Его трясло, я это видела.

– Хочешь я поведу? – предложила Тапело.

– Нет я, – сказала Хендерсон.

– Я сказал, я в порядке. И хватит уже.

Мы поехали дальше. Но все осталось по-прежнему: куда бы мы ни сворачивали, вокруг был все тот же пейзаж, унылый и тусклый.

Мимо, по встречной полосе, проехала маленькая оранжевая машина.

– А вы знаете, – сказала Тапело, – что некоторые места заражены больше, чем все остальные?

– Знаем, – сказала Хендерсон.

– Да я просто сказала.

– Очень вовремя, – заметил Павлин.

– Что там?

– Дома. Похоже, деревня.

– Будем надеяться, там есть кафе.

Но когда мы подъехали ближе, оказалось, что это та же деревня, где мы уже были: всего одна улица, ничем не засаженные участки, ярко раскрашенные дома.

– Тут мы уже проезжали, – сказала Хендерсон.

На этот раз краски на стенах домов казались еще насыщеннее, еще ярче. Воздух вибрировал цветом; у меня в голове гудело.

– Ага, – сказал Павлин, – а вон и демонстрационный дом. Молодое семейство так и сидело в саду, в полном составе, и они опять помахали нам, когда мы проехали мимо.

– Это не они, – сказала Тапело.

– Что?

– Это другая семья. Смотрите, жена – блондинка. А в прошлый раз была брюнетка.

– Да ладно.

– Это другая деревня.

– Блин, а девчонка права, – сказал Павлин. – Где мы вообще? Что за хрень?

– Всё, мне надоело, – сказала Тапело, закрыла шахматную доску и убрала ее в сумку. При этом она как-то неловко дернула рукой, и часть содержимого вывалилась из сумки. Книжка в мягкой обложке, пара монеток, сигареты и маленькая пластмассовая штуковина. Я сперва даже не поняла, что это было. Плоская прямоугольная штука бледно-зеленого цвета с эмблемой в уголке.

Зеркало.

Маленькое раскладное зеркальце в футляре с крышечкой. С эмблемой известной компании, производившей косметику.

Запрещенная вещь.

Тапело заметила, как я уставилась на ее зеркальце. Глядя мне прямо в глаза, она убрала его в сумку. А потом поднесла палец к губам в безмолвной просьбе не выдавать ее.

– Что там у вас происходит? – спросила Хендерсон.

Девочка посмотрела на меня и покачала головой.

– Ничего, – сказала я.

Тапело улыбнулась на долю секунды, а потом взяла в руки атлас, который Хендерсон зашвырнула к нам, на заднее сиденье. Пролистала, открыла на определенной странице. Потом она пару секунд пристально изучала карту, водя пальцем по линиям дорог. Сопоставила то, что снаружи, и то, что на карте.

Закрыла глаза.

– Следующий поворот налево, – сказала она. – А потом второй – направо.

– Что? – сказала Хендерсон.

– Ты уверена? – спросил Павлин.

– Просто делай, как я говорю.

>

Лес закончился, мы выехали в более «обжитую» зону. Дорожные знаки вновь обрели смысл. На одной придорожной площадке для остановки автомобилей какая-то пожилая пара устроила маленький рынок. Всего-то два раскладных столика, несколько стульев, брезентовая ширма от ветра.

Женщина продавала цветы.

Мужчина сидел за мольбертом. Рядом стоял большой щит с отпечатанной надписью. Мы притормозили, и Тапело прочитала, что там написано.

– Портреты маслом. Гарантировано сходство с оригиналом.

Тут же стояли образцы работ: кляксы в темных тонах и размашистые мазки более ярких цветов – как следы от порезов.

Я не смогла разглядеть ни одного человеческого лица.

>

За соседним столиком сидели двое мальчишек. Они подкалывали друг друга, изощряясь в остроумии, и, похоже, вовсю веселились. Они то и дело поглядывали на Тапело: то один, то другой.

– И чего вы уставились? – спросила Хендерсон.

Мальчишки вернулись к своей игре.

Мы все же нашли, где позавтракать. Какую-то грязную забегаловку. Но это все-таки лучше, чем ничего. Тапело, как оказалось, дала правильное направление. А теперь Хендерсон принялась до нее докапываться.

– Ну ладно, девочка, давай прощаться.

– Вы что, правда бросите меня здесь?

– Можешь не сомневаться. Вот, видишь, ребята. Они тебя и покатают. Иди познакомься. Они вроде прикольные. Повеселишься.

– Интересно, – сказал Павлин, – а какой вкус у этой фабричной еды? То есть на самом деле?

Он уже принялся за вторую порцию «сытного завтрака». – А тебе не все равно? – сказала Хендерсон. – Ешь, насыщайся.

– Слушай, девочка…

– Что? – спросила Тапело.

– Что это, по-твоему? На вкус?

– Господи, – Хендерсон закатила глаза, – на вкус это завтрак.

– Давай попробую, – сказала Тапело.

Павлин подцепил на вилку свою еду и передал вилку Тапело. Она прожевала кусок. Прикрыла глаза, перекатывая пищу во рту. Устроила настоящее представление, изображая великого дегустатора.

– Меня сейчас вырвет, – сказала Хендерсон.

И все это время Тапело смотрела на меня; как будто у нас с ней был общий секрет. Хотя, собственно, так и было.

– На вкус это яичница с беконом, – сказала она.

– Усраться можно, – сказала Хендерсон.

– Прикольно, – сказал Павлин. – А мне кажется, это заварной крем. Не яичница, а сладкий крем.

– А вместо бекона? – спросила Тапело.

– Чернослив. Да, именно так. Заварной крем с черносливом.

Я пошла звонить Кингсли. Мужчина за стойкой сказал, что телефон – в том конце коридора, и пожелал мне удачи. Телефон лежал на полу, у входа в мужскую уборную. Я наклонилась, подняла аппарат, сняла трубку. Треск и помехи на линии. Никакого гудка. Я потыкала пальцем в кнопки. Безрезультатно. А потом я заметила перерезанный провод.

Тогда откуда взялись помехи?

Когда я вернулась за столик, Хендерсон с Тапело снова ругались.

– Когда мы приедем на море, – сказала Тапело.

– Что?

– Можно будет пойти на пляж. Ну, то есть погулять по пляжу.

– Мы, может, и погуляем. Но тебя с нами не будет.

– Но я же вам хорошо помогаю. Вчера вечером…

– Вчера – это было вчера, а сегодня – уже сегодня.

– Ну а сегодня? Если бы не я, вы бы сейчас так и плутали неизвестно где.

– Знаешь что, девочка, бежать уже некуда. Болезнь пожирает весь мир и когда-нибудь доберется и до тебя.

– Я знаю, да.

– А знаешь, в чем главная сложность с такими, как ты? Если твое состояние еще не такое тяжелое, как у всех остальных, это еще не значит…

– Ну, блин. И что я, по-твоему, должна делать?

– Малышка, от шума не скроешься. – Хендерсон отвернулась от Тапело. – Слушайте. Марлин, Павлин. Слушайте, что я скажу. Я хочу, чтобы сегодня все было очень легко и просто. Хочу доехать до места, найти того парня. Как его там?

– Джейми.

Я уже показала им письмо Кингсли.

– Джейми, да. Джейми из театра.

– Вы о чем? – спросила Тапело.

– И я не хочу никаких неприятностей, – сказала Хендерсон.

– Никто не хочет, – сказала я.

– Ну вот, Марлин. Нам не нужны лишние сложности.

Павлин? Ты меня слышишь? Павлин? Что ты делаешь?

– Что?

– Что ты делаешь?

– Смотрю на себя.

– Ага. В ложку?

– В ложку, – сказал Павлин. – А что? В ложку – можно. В смысле, нигде не написано, что нельзя. Распоряжений насчет ложек не было.

– Точно, – сказала Тапело.

– Я тихо хуею, – сказала Хендерсон.

Павлин держал ложку перед собой. И смотрелся в нее, как в зеркало.

– И что ты там видишь? – спросила я.

– Ага, что? – сказала Тапело.

Павлин не отрываясь смотрел на свое отражение в ложке. Ну или что он там видел. А мы сидели, таращились на него и ждали, что он скажет. Но он все смотрел и смотрел в эту ложку. И молчал.

– Ну? – не выдержала Хендерсон. – Ты что-нибудь видишь?

Павлин молчал.

– Дай мне, – сказала Хендерсон.

Павлин еще крепче вцепился в ложку.

– У тебя есть своя ложка, – сказала Тапело.

– Я хочу эту.

Хендерсон легонько коснулась руки Павлина, и только тогда Павлин выпустил ложку. Хендерсон взяла ложку и заглянула в нее. Она смотрела на свое серебристое отражение в вогнутой части ложки. Долго смотрела. Без слов. А потом она отвернулась от этого крошечного искривленного зеркальца и уставилась в стол. Павлин тоже сидел, опустив глаза. Они так сидели достаточно долго, и Павлин что-то бормотал себе под нос. Очень тихо. Я не могла разобрать слов. А потом он поднял глаза и сказал уже внятно:

– Я не знаю. Я не знаю, какой я теперь. Не знаю.

Он отвернулся.

– Я не знаю. Не знаю.

Тапело тихонько кашлянула, а потом вдруг сказала:

– Хочешь я расскажу?

– Что? – сказала Хендерсон.

– Я могу рассказать.

Я попыталась поймать взгляд Тапело, но она смотрела в другую сторону.

– Тапело… – сказала я. – Не надо…

– Но я могу.

– Она о чем вообще? – сказала Хендерсон.

– Вы мне не верите? Вот смотрите. – Девочка размотала шарф у себя на шее. – Видите? Здесь. – Она провела пальцем по голой коже.

Хендерсон наклонилась поближе.

– Это что у тебя, засос? Прикусили в порыве страсти?

– Нет, смотрите.

Тапело повернула голову так, чтобы всем было видно.

Хендерсон придвинулась еще ближе. Отметины. Крошечные проколы.

– Ой, бля, – сказал Хендерсон.

Девочка замотала шею шарфом. Она улыбалась.

– Теперь вы мне верите?

Все это время Павлин сидел молча, но теперь он повернулся к Тапело и сказал:

– Да, расскажи мне. Какой я теперь. Как я выгляжу.

Тапело быстро взглянула на него.

– Ну, выглядишь ты хреновато.

– Нет, правда. Скажи.

– Ну хорошо. Очень хреново.

– А если по правде, – сказал Павлин. – На самом деле…

Хендерсон схватила Тапело за запястье.

– Скажи ему, девочка.

– Ну ладно. Сейчас скажу.

Теперь Тапело посмотрела на Павлина уже внимательнее. Прикоснулась к его лицу. Провела пальцем по шрамам.

– Ты красивый, не переживай.

– Правда? Я правда красивый?

– Правда.

– А теперь я, – сказала Хендерсон. – Какая я?

Тапело изучила лицо Хендерсон.

– Ты тоже красивая.

– А какая красивая? Не как глупая кукла?

– Нет. Не как глупая кукла. А как что-то, что сейчас вспыхнет и загорится. Или как оружие. Как пистолет. Да. Ты красивая, как пистолет, который сейчас выстрелит.

– Хорошо, – сказала Хендерсон. – Это мне нравится.

Теперь Марлин.

– Нет. Не надо.

– Теперь Марлин. Будь ее зеркалом.

– Я не хочу. Не хочу знать.

– Скажи ей. Скажи ей правду.

И Тапело посмотрела на меня. Я хотела отвернуться, спастись от этого взгляда, но не смогла. Я не могу отвернуться, когда на меня смотрят.

– Скажи ей, девочка, – сказала Хендерсон.

И Тапело сказала.

Она сказала мне, как я выгляжу.

>

Можно выглядеть хорошо. Можно выглядеть плохо. Я больше не знаю, что это такое: вообще как-то выглядеть. Зачем она это сказала, Тапело? Я прикасаюсь к своему лицу, провожу рукой по волосам, спутанным, грязным. Теперь я знаю себя только на ощупь, но даже тут я не уверена, что знаю правду. Может быть, некий элемент шума воздействует на осязательные сигналы, создавая помехи между пальцами и лицом, и искажает мое восприятие собственной кожи. Не знаю. Да, я никогда не была красавицей. По всем стандартам. И вряд ли я похорошела за последние пару месяцев. Но зачем Тапело это сказала? Что я выгляжу жутко. Паршиво. Убито. Ее последнее слово. Конечно, я выгляжу жутко. И да – убито. Господи. Эти проклятые зеркала… надеюсь, они никогда не поправятся. Никогда.

>

По лондонской окружной. Вокруг города, по широкой орбите. Здесь машин больше, и надо быть осторожнее. Хотя тут стоят ограничители скорости и полицейские патрулируют автостраду, вокруг хватает придурков. Это либо отчаянные трудоголики, которые, несмотря ни на что, продолжают работать – даже притом, что уровень шума повышается с каждым днем. Либо пропащие люди, которым уже все равно. В нас уже чуть не въехали пару раз. Было по-настоящему страшно. И все бы ничего, но Павлин, похоже, уже на пределе. И он не дает никому сесть за руль. Пытается что-то себе доказать; не желает смириться с тем, что болезнь побеждает, что ему стало хуже, что он теряет контроль.

Бежать уже некуда. Болезнь пожирает весь мир и когда-нибудь доберется и до тебя…

Хендерсон сидит впереди. Она какая-то необычно тихая. Я знаю: она беспокоится.

Девочка, Тапело, сидит со мной, сзади.

На самом деле мы не то чтобы пришли к соглашению. Ну, что Тапело поедет с нами. «Она может нам пригодиться». Слова Павлина. А Хендерсон только кивнула, и мы все вчетвером вышли из той забегаловки и уселись в машину. У меня было чувство, что все, что со мной происходит, происходит само по себе, а меня просто тянет за происходящим. Эти события – они от меня не зависят, но если бы мне удалось ухватиться за них, если бы я поняла их смысл, если бы я сумела что-то из них сотворить, если бы…

Мы едем.

Тапело читает книжку. Эдгар Аллан По, издание в мягкой обложке. «Гротески и арабески».

Я помню, она говорила, что учится в колледже. Надо думать, она его бросила. Она бросила все: и семью, и друзей. Ведь наверняка у нее есть семья. Мама, папа. Может быть, и бойфренд, но она бросила все.

Это поспешное, опрометчивое решение.

Бросить все. Освободиться.

Я даже представить себе не могу, каково этим людям, у которых иммунитет к болезни. Я раньше таких не встречала. Я знаю, что их очень мало и им сейчас нелегко. За ними охотятся, их убивают. Известен один жуткий случай, когда мужчину нашли с перерезанным горлом – у него высосали всю кровь. Помню, у нас в журнале была статья об этих людях. Каждую неделю они должны появляться в больнице, к которой прикреплены, чтобы сдать кровь. У них в крови есть какой-то гормон, на основе которого делается «Просвет». Говорят, что одна капля такой гормональной вытяжки подавляет больше миллиона искаженных сигналов.

Тапело сняла свой шарф. Теперь она уже не напрягается так, как раньше. Она стала спокойнее. И как будто замкнулась в себе. Совершенно самодостаточный человек, который живет в своем собственном мире. Может быть, мы все такие – теперь. Мы все движемся сквозь этот шум, ограниченные собственным существом. Наша плоть, волоски на коже, наше тесное маленькое пространство; мы боимся касаться друг друга, боимся слов, сказанных невпопад и не к месту, боимся внезапных порывов, потому что мы не решаемся доверять даже себе.

И все же…

И все же какая-то связь существует. Я постоянно ловлю себя на мысли о крови Тапело, об этой живительной вытяжке из ее тела. Которую потом разводят, выпаривают, измельчают в порошок, подкрашивают, засыпают в капсулы. Или закачивают в шприцы – в жидком виде. Загружают в контейнеры, развозят по всей стране, и люди принимают лекарство, и кто знает, откуда берутся все эти капельки и где они завершают свой путь. Может быть, в моей утренней порции препарата была и частичка Тапело.

Самая ценная составляющая.

А потом я вспоминаю Анджелу. Все эти таблетки, инъекции, как препарат течет в трубке капельницы – словно в замедленной съемке. Жидкость в ее барокамере. Постоянный приток препарата, чтобы дать ей отсрочку.

Затуманенное сознание.

Это – все. Больше уже ничего не будет. Все бесполезно. Еще несколько месяцев жизни, а потом – недель жизни. Дней жизни.

Часов, минут и мгновений. Все…

Я не знаю, может быть, это неправильно, но, как бы там ни было, эти люди дают нам отсрочку. Такие, как Тапело. Эти одинокие люди, которых так мало.

Я прикоснулась к ее руке.

– Что?

– Слушай…

– Что там у вас происходит? – спросила Хендерсон.

– Я хочу ей рассказать.

Хендерсон не обернулась к нам. Она только хмыкнула и покачала головой.

– Что рассказать? О чем? – спросила Тапело.

– Дело твое, Марлин, – сказала Хендерсон. – Мы тут вообще ни при чем, только, как говорится, за ради денег.

– Каких денег?

– Больших денег, девочка. Ты столько в жизни не видела. Мы выехали на эстакаду над промышленной зоной: большие здания без окон, автостоянки, складские ангары. Рваные клочья дыма. Все – бесцветное, тусклое. А вдалеке —

стеклянный фасад офисной башни, сжимающей небо в холодных объятиях.

– Так что ты хотела мне рассказать? – спросила Тапело. Я посмотрела на нее.

– Есть один человек. Его зовут Кингсли.

– Да, это я уже знаю.

– Я брала у него интервью для журнала. Так мы с ним и познакомились.

– И этот Кингсли…

– Коллекционер.

Тапело на секунду задумалась.

– Ага. И что он коллекционирует?

– Да разные вещи. Диковины, хитрые изобретения. Зеркала…

– А он что, красивый мужчина?

– Дело не в этом…

– Значит, он сумасшедший?

– Сумасшедший?

– Ага, – сказала Тапело. – Это такой сумасшедший красавец, который только и делает, что целыми днями смотрится в зеркало. И по ночам тоже.

– Нет. Он не сумасшедший…

– Ну еб твою мать, – сказала Хендерсон. – Чего тут рассказывать? У нас есть работа, и мы ее делаем.

– Да ладно, Бев, – сказал Павлин. – Все очень непросто. Мы слегка сбавили скорость, чтобы нас обогнал грузовик доставки. Впереди машин было больше – они выезжали на автостраду с подъездной дороги. Водители психовали, машины сигналили. Клочья дыма подплывали все ближе.

– Кажется, я пропустил нужный съезд, – сказал Павлин.

– Что? – сказала Хендерсон.

– Я не знаю…

У меня перед глазами стояла мутная желтая пелена, которая дрожала, как пламя.

– И вчера вечером, – сказала Тапело, – это зеркало…

– Да, это тоже часть нашей работы, – сказала Хендерсон.

– Это особое зеркало, да? Не простое?

– Ага. Непростое – очень верное определение. Спроси у Марлин.

И тогда девочка прикоснулась к моей руке. Я уверена, что так и было. Она протянула руку, и прикоснулась ко мне, и, может быть, что-то спросила. Но теперь я могла сосредоточиться лишь на дороге, где машины и дым. И предупредительные огни на сигнальных мостах над шоссе. И желтое пламя перед глазами, что пульсировало и дрожало в своем собственном ритме.

– Осторожнее, – сказала Хендерсон.

– Я осторожно, – сказал Павлин.

Машины заполнили всю автостраду. Кто-то ехал гораздо быстрее, чем положено. Кто-то еле тащился – как мы. И я вдруг поняла, что никто на дороге не едет с нормальной скоростью. Причем медленные и быстрые не уравновешивали друг друга; эти два противоречия вступали в конфликт, бились, сталкивались, скрежетали.

– Блядь.

– Павлин…

Я периодически выпадала из зримой реальности, как будто мои глаза закрывались и открывались сами по себе. Машины менялись местами, но я не видела, как это происходило.

– Смотри, куда едешь!

Не было ровной дороги, мир стал зернистым, он как будто крошился, беззащитный, открытый, жестокий – мир крупным планом, – и машину занесло, и протащило через две полосы, когда руки Павлина сбились на руле, и нас закружило, и унесло прочь от себя.

>

Тело Анджелы, ее очень красивый гроб, ее волосы, кожа, ее кости и плоть – сейчас все отправится в печь крематория. Маленькая церквушка. Лицо моей матери смято болью, вне досягаемости; и пустота рядом с ней – там, где должен был стоять мой отец. И мой муж, через проход от меня. Такой далекий. Черный занавес отъезжает в сторону, возвращается на место. Закрывается. Вне досягаемости. Я не знаю, что это было, но я действительно чувствовала, как во мне что-то сгорает. Вместе с ней.

Закрывается. В дыму, в пепле, во мне.

Вместе с ней…

Я не помню, что было потом. Дни слились в сплошное пятно. Ничто. Темнота. Все утонуло в шуме. А потом, где-то через неделю после похорон, я очнулась перед дверью Кингсли – вообще без понятия, как я там оказалась. Мне вспомнилось, как я была здесь в последний раз. Наша прогулка по саду, по тропинкам среди деревьев. Церковная купель, зеркало, искрящееся под водой. Тогда Кингсли предложил мне работу, но я отказалась, хотя и не без сожаления, потому что мне было страшно. Я испугалась того, что открылось мне в той воде. Лицо, поднявшееся со дна, образ, который потом обернулся правдой, долгие недели болезни, Анджела, за последней чертой, куда я уже не смогу дотянуться, и никто не сможет…

Мое лицо, все в слезах.

И вот теперь я опять пришла к Кингсли. Он провел меня в маленькую гостиную. Занавески на окнах были плотно задернуты. Было темно. И очень тихо. На столе стояла большая деревянная рамка. В нее были вставлены те немногие осколки зеркала, которые Кингсли уже собрал: они словно ждали своих отсутствующих соседей. И голос Кингсли из сумрака. Голос, который шептал о любви. К тому, что заключает в себе это зеркало. Тайна. Обещание чуда.

Хендерсон не знает всей правды. И Павлин тоже не знает. На самом деле. А девочка знает и того меньше. Я кое-что им рассказала – надеюсь, достаточно, чтобы им не захотелось знать больше. Я бы и не смогла рассказать им больше, потому что я тоже не знаю всей правды.

Осколки стекла, нитрат серебра, отражения, которые видно отчасти, если смотреть под определенным углом. Разбитое зеркало. Украденные фрагменты, разделенные, проданные, перепроданные, ставшие причиной раздоров, потерянные, обретенные, снова потерянные, теперь разбросанные по всей стране. Сто осколков, как называет их Кингсли, и у каждого – разные свойства. Он объяснил мне, что это можно представить как магическое заклинание, расчлененное на отдельные составляющие. Крошечные сокровища, с которыми никто не захочет расстаться по собственной воле, пусть даже они заражают тебя печалью. Печалью, что родилась в то мгновение, когда зеркало раскололось. Кингсли говорил о зеркале так, будто оно живое, и чувствует боль, и его можно ранить, его уже ранили. А теперь его надо спасти, исцелить. Кингсли расскажет мне, где искать недостающие части, и мне надо просто найти их, забрать и вернуть в этот дом, в эту комнату, в эту простую деревянную рамку, где сейчас переливаются тени, подкрашенные фиолетовым.

Это будет моя работа, мой след, мое существо.

Моя единственная цель в жизни в эти последние месяцы. Но я до сих пор не могу понять, верю я Кингсли или нет. Даже после всего, что было. В тот день, в самом конце, тихо-тихо, едва различимым шепотом, он рассказал мне о том, что будет – что должно быть, – когда он соберет вместе все сто осколков. Волшебство. Единственное волшебство, как он это назвал. Волшебство воплотившейся грезы.

Когда исчезают границы…

>

Мы съехали на обочину. Остановились под неудобным углом, в опасной близости от потока машин, но нам было уже все равно. Павлин сидел на траве, обхватив голову руками. Мы с Тапело стояли, прислонившись к машине, и смотрели на него, не зная, что делать. Хендерсон нервно расхаживала взад-вперед, что-то бурчала себе под нос. А потом подошла к Павлину.

– Ты, блин, мудак. Что с тобой?

– Ничего. Просто устал.

– Устал?! Да ты нас едва не убил.

– Но не убил же, – сказала Тапело. – Все с нами нормально.

– А тебе, собственно, что за дело?

– Что мне за дело? Я еду с вами в одной машине. Я тоже едва не убилась, но ведь не убилась же. Все обошлось. Все хорошо.

Хендерсон отвернулась от нее.

– Павлин, – сказала она.

– Что?

– Может, примешь «Просвет»?

– Нет.

– Нет?

– Еще рано.

Он зачем-то достал из-за пояса пистолет, и теперь он висел у него на пальце.

– Ладно, – сказала Хендерсон. – Как хочешь.

Павлин промолчал.

Хендерсон оглядела дорогу, поток машин, и в ее глазах отразился весь долгий путь, который нам еще предстояло проделать. А потом она повернулась ко мне, и я увидела эту даль в ее взгляде.

– Ладно, уговорили, – сказала она. – Пусть девчонка садится за руль.

>

Дорога изгибалась по дну узкой долины, где с двух сторон были холмы, а на вершинах холмов стояли радиоантенны – трещали помехами, искрили синим светом. Павлин крутил ручку настройки, пытаясь поймать хоть какую-то станцию. Сигнал проходил, но искаженный. Звук, заглушенный помехами. Едва различимый шепот в эфире. Мы ехали сквозь синие искры; сквозь мгновения, треск, свист и шепот. Сквозь россыпь рассеянной информации, обрывки песен, молитв, колыбельных, человеческий голос, плач. А потом, в самом конце диапазона, Павлин нашел станцию с четким и чистым сигналом.

– Ага, нормально, – сказала Тапело. – «Радио Просвет». Это была сложная математическая фигура, превращенная в подобие мелодии. Формы радиоволн. Тихая, медленная пульсация по всему спектру.

– Да ну его на фиг, – сказал Павлин.

– Нет. Оставь.

– Лучше поищи музыку, – сказала Хендерсон. – Что-нибудь громкое и убойное.

– Где я тебе поищу? – отозвался Павлин. – Ничего не работает.

– Это и есть музыка, – сказала Тапело.

– Поставь кассету. Моих «Blood Bucket’ов».

– «Blood Bucket»? Это не музыка.

– Твои «Blood Bucket’ы» сломались.

– Как сломались? Когда? Кто их сломал?

– Ты же сама и сломала, Бев. Еще в Манчестере. Когда наступила на кассету.

– Блин. Что, правда?

– А я тебе не говорил, что умею играть на пианино?

– Павлин, умолкни, – сказала Хендерсон.

– «Радио Просвет» – это музыка, – сказала Тапело.

Да, наверное, да. В них была своеобразная красота, в этих официальных правительственных тест-сигналах. Строгое изящество четкого кода, тайна: гипнотическая, убаюкивающая.

– Компьютеры блядские, – сказал Павлин. – Уж не знаю, чего они там пытаются разыскать.

– Останови машину, – сказала Хендерсон. – Я хочу писать.

– Потерпи.

– А я хочу есть, – сказала Тапело.

Девочка с радостью села за руль и без труда нашла нужный съезд. Мы поехали прочь от Лондона.

На побережье.

Машины на шоссе были, но в основном встречные. Дорога на юг была практически пустой. Павлин сыпал остротами и отпускал совершенно безумные замечания.