Текст книги "Борн"

Что случилось, когда я взяла Борна наружу

Вик довольно скоро обнаружил, что Борн перебрался в другую квартиру и усмотрел в этом новое доказательство, что тот опасен. Однако куда более насущной проблемой для меня стала необходимость следить за своим языком, чтобы не упоминать при Борне о городе, поскольку интерес ко всему находящемуся вне Балконных Утесов всецело его захватил. Впрочем, со временем я бы в любом случае потеряла контроль над ситуацией. Не важно, остались бы мы жить вместе и сдержал бы Борн свое слово или нет, у него все равно появился бы соблазн выбраться наружу.

– Какая рифма к слову «паршивый»? – спросил он как-то.

– Счастливый?

– Нет, «отстой».

– Никакая это не рифма к «паршивый».

– Но оно рифмуется со словом «городской», а то, в свою очередь, – со словом «счастливый».

– Неправда.

– «Правда» рифмуется с «фактом».

– Ну, разве что в каком-то смысле.

– А «факт» рифмуется с «городской» и «счастливый».

– В таком случае и «городской» и «счастливый», вместе взятые, рифмуются с «заключением».

– Ты согласна с моим заключением?

– Борн…

Его перекрученные рифмы были похожи на плохие трехмерные каламбуры, скучные и очень часто сортирного свойства или, как выражался сам Борн, – «натурного, что рифмуется с культурного». Причем его мысли всегда вращались вокруг одной и той же идеи. А именно, что я должна отвести его в город.

Но я проявляла твердость и не спешила брать Борна с собой, хотя иного выхода, судя по всему, у меня не было. Для начала я раза два вышла в город в одиночку, хотя так и не отважилась на волнующе-опасную экспедицию по телу спящего Морда. По сути, я выторговала у Борна это время, пообещав, что в третий раз мы выйдем в большой мир вместе. И я стану там его наставницей, пусть даже сама все еще продолжала учиться.

Итак, я дважды выходила на улицы и оба раза думала о себе как о приманке. Я перестала верить в собственные ловушки и в свою способность замечать чужие. Сделалась приманкой, вроде тех мертвых астронавтов, которые никогда не падали на Землю, но выглядели так, будто упали. Быть приманкой означало постоянно думать о тех, для кого я ею стала, а также о том, что может соблазнить того, кто увидит во мне эту самую приманку.

Мне было двадцать восемь, и я прибыла сюда из другой страны. Копалась в мусоре ради того, чтобы выжить, а в свободное от поиска полезных биотехов время заботилась о своем негуманоидном ребенке. Умела пользоваться оружием и за милю чуяла ловушки. Взамен школярского образования получила неплохое домашнее, по крайней мере, прекрасно умела читать. Под руководством Вика выращивала в ванне всякие съедобные штуки. Короче, не девица, а сокровище. Каждый раз, выходя из дому, я прикидывала, кто может наплевать на столь многообещающий послужной список и решит добыть себе малость белка, или воспользоваться моими навыками, или, напротив, захочет, чтобы их носительница исчезла в небытие.

Вернувшись из обоих походов с добычей для Вика, я пришла к выводу, что полностью восстановилась, а также что вроде бы восстановились и наши отношения. У меня больше не оставалось предлогов для того, чтобы не брать Борна с собой.

* * *

Поскольку Борн шел со мной, нам следовало «пастись» близко к дому, что было против правил, но иного выбора у меня не было. В последнее время я и сама предпочитала не отдаляться от Балконных Утесов. Морд, конечно, был мощной силой, но вместе с тем очень заметной, а вот Морокунья – клинком, который вы не видели до тех пор, пока он не вонзался вам под ребра. Ее знаки и символы появлялись повсюду, некоторые районы стали очень небезопасны, быстро заполнившись ее ревнителями и живыми во плоти прозелитами. Буквы «М», нацарапанные на стенах домов, могли означать Морда. А могли и не означать.

Я решила рискнуть и посетить промышленную зону к северо-западу от Балконных Утесов. В этом лабиринте складов и проржавевших остовов цехов прятались многочисленные провозвестники смерти: безразличные, опустелые, молчаливые. Дымовые трубы, задушившие этот город. Конвейеры, завалившие мир ненужными товарами, но нас заставляли верить в их нужность. А затем пришла Компания и осуществила наши истинные, подспудные желания.

Район этот был обманчиво сумрачен, тих и спокоен. Большая часть зданий имела повреждения, некоторые были взорваны ракетами еще во время какой-то забытой войны. Путь отыскать труда не составляло, однако приходилось перебираться через беспорядочные нагромождения обрушенных балок. Там легко было оступиться и подвернуть ногу, и вскоре мои старые раны не на шутку разболелись. На сей раз мое вооружение составляли металлическая бита и побитый старый бинокль. Пауки закончились, в поясной сумке у меня сидел один только ядовитый жук. Эти жуки вгрызались в плоть, расправляли жесткие надкрылья и принимались рыть проходы в вашем теле. Одного болевого шока было достаточно, чтобы убить.

Чем ближе мы подходили к центру паутины, тем проще становился путь. Узкие улочки и проходы были свободны от сломанных автомобилей с давно исчезнувшими шинами. Слева застыла лавина кирпичей и обломков бетонных балок, справа – фабричные корпуса, а посередине – целый «хайвей» из пыли. Кирпичи, кирпичи, кирпичи. Балки, балки, балки. Все разбитое в щебень. В этом месте, среди капищ ушедшего века, я всегда чувствовала себя пигмейкой.

Борн, следовавший за мной по пятам, превратился в большой валун, который каждый раз беззвучно останавливался, стоило мне оглянуться. Он почти сливался с окружающим пейзажем. Мне приходилось поминутно оборачиваться, поскольку я никак не могла убедить его идти рядом.

Оглянувшись в очередной раз, я увидела уже не валун, а гигантского извивающегося червя, очень похожего на тех, которые перерабатывали отходы в Балконных Утесах.

Затем вдруг вперед вырвалась, взволнованно жужжа, огромная муха – самая мерзкая из его личин. Впрочем, мой милый сталкер быстро сообразил, что подобный аватар выделяется на окружающем фоне как белая ворона. Зная его чувство юмора, я бы не удивилась, если бы, снова оглянувшись, действительно увидела бы белую ворону. Однако следующее его воплощение лишь подтвердило то, что мне и так было прекрасно известно. А именно, что он очень-очень любит ящериц, пусть даже эта любовь и не взаимна.

Позади меня ковыляла ящерица размером с человека. Виноватая ящерица. Смущенная и социально-неприспособленная ящерица с огромными выпученными глазами и высунутым языком. Рептилия перебегала от камня к камню и выглядывала из-за них, проверяя, не слишком ли далеко я ушла. Картина одновременно ужасная и удивительная, она тревожила меня. Я еще училась «читать» Борна, но что все-таки гласила эта книга, помимо того, что мне придется принять невозможное?

Остановившись, я с закинутой на плечо битой повернулась к Борну лицом. Ящер тут же обратился в камень. Расстояние между нами позволяло говорить, не повышая голоса.

– Борн, я хочу тебя видеть. Ты пришел сюда со мной. Я знаю, что это – ты.

Молчание.

– Борн, ты уже был камнем, червем, мухой, ящерицей. Думаешь, я тупая? Несмотря на то, что сама привела тебя сюда?

Камень слегка закачался из стороны в сторону.

– Ты несколько промахнулся с размерами мухи и ящерицы. И должна тебе сказать, выглядишь отвратительно, совсем как плавательный бассейн.

– Я – камень, – глухо, словно его рот теперь находился где-то внизу, возразил Борн. – Я ведь камень?

– Да-да, на первый взгляд не отличишь. Обалденная, мать ее, каменюка. Настоящий булыжник. А теперь живо превращайся обратно!

Я просто кипела от негодования. Он что, шуточки надо мной шутит? Мне было отнюдь не до шуток. Мне не нравилась его маскировка – грубая, почти клоунская, пусть он это и не нарочно. А если нарочно, то еще хуже. Все его превращения, может, и восхищали, но на маскировку совсем не походили. Подобная смена личин смертельно опасна. И, может быть, я начала впадать в паранойю, но мне померещилось, что позади нас мелькнул тот самый лис.

– Борн, я хочу, чтобы ты вел себя достойно, – сказала я булыжнику.

Тот пробурчал что-то про себя. Я не знала, понял ли он, что мне от него нужно.

– Я вырастила тебя из горошины. И тебе это прекрасно известно.

Мы с ним оба придерживались этой версии, поскольку она была проста и незамысловата, пусть даже он никогда не был горошиной, и «выращивание» заняло каких-то четыре месяца, а не всю жизнь. Хотя, быть может, для него эти четыре месяца и были всей жизнью?

– Да, – признал булыжник. – Ты вырастила меня из горошины.

– Ты ведь знаешь, что я хочу для тебя лучшего?

Камень вновь обратился ящером, но его шкура осталась серой, сливаясь с окружающей пылью. Со стороны, наверное, казалось, что я разговариваю с пустотой.

– Самого наилучшего, – подтвердил Борн. – Или лучшего из того, что ты знаешь. Как знать, знаешь ли ты как?

Я проигнорировала эту выходку, просто закрыв на нее глаза, как в свое время делала моя мать.

– Борн, выходи! Игры кончились. Ты можешь сколько угодно умничать, проявлять смекалку и бдительность. Но дурачиться в городе нельзя, – я знала, что все эти слова ему известны. – Ты можешь играть и дурачиться только в Балконных Утесах.

Борн вновь стал Борном, что по-прежнему меня пугало.

– Прости, Рахиль.

– Не мог бы ты принять человеческий вид? – попросила я. – Пожалуйста.

– Хорошо.

Борн сделался более или менее похожим на человека в нормальной, а не «волшебной» шляпе, пусть даже сотворенной из его собственной плоти и кожи. Шляпа была ковбойской, он увидел такую в рваном комиксе о Диком Западе. Я бы предпочла что-нибудь иное, образ ковбоя был для меня чужим и значил меньше, чем ничего.

Мы договорились, что Борн соорудит себе что-то вроде маскхалата, подобный наряд скрывал бы отсутствие ног. По мере взросления мой воспитанник все реже и реже их отращивал. Видимо, нижние конечности не вписывались в его архитектуру. Слава богу, Борн хотя бы не обзавелся тысячью «ресничек», перебирая которыми, передвигался бы по каменистой земле.

Кроме всего прочего, фиглярство Борна вырывало у меня почву из-под ног, вбивая клин между мной и окружающим и мешая оценивать обстановку. Надо было сразу отвести его назад в Балконные Утесы. Вместо этого я решила идти дальше.

Увидев первую попавшуюся распахнутую дверь, я нырнула в нее, оказавшись в приземистом четырехэтажном здании с покосившимся стальным каркасом и перебитыми окнами. Наверное, когда-то здесь пытались жить, но теперь все стены поросли так называемым «мхом Компании». Он был вполне съедобен, следовательно, здание давно стояло необитаемым.

По обширному полу цеха разбросаны были прогнившие детали станков, там и сям попадались емкости с жидкой ржавчиной, а пыли хватило бы, чтобы похоронить десяток таких, как я. Ряды лестниц вдоль стен вели на крышу. Ничего ценного здесь не наблюдалось. Нам требовалось только то, что можно было сжечь, преобразовать или чему можно было выпустить кровь.

Борн, оказавшись внутри, заметно оживился. В одно мгновенье он вернул себе «походную» модификацию: сделался ниже, около пяти футов ростом, и распластал по полу широкое, устойчивое основание. Отверстие на макушке расширилось, количество щупалец увеличилось, но они стали короче и толще, за исключением одного, вытянувшегося вверх, словно перископ, обеспечивая ему лучший обзор. На концах щупалец появились глаза, таращившиеся во все стороны, будто часовые. Сам Борн называл подобный облик «многослойно-толстым».

– И что ты собрался делать? – поинтересовалась я.

– Исследовать вместе с тобой.

– То, что мы зашли внутрь, отнюдь не означает, что ты можешь опять быть самим собой. Ты должен оставаться Борном-в-человеческом-облике, пока мы не вернемся в Балконные Утесы, – напомнила я ему о том, о чем мы договорились еще дома.

Ни одно из глаз-щупалец даже не взглянуло в мою сторону, не похоже было, что он смутился или как-то озаботился моими словами. Все его внимание сосредоточилось на чем-то другом.

– Да, Рахиль. Ты права. Но они приближаются. Они скоро будут здесь, ты же хочешь быть готовой? Хочешь, да?

«Они скоро будут здесь».

Меня захлестнул страх. Страх и топот бегущих ног. Множества ног. Они направлялись прямо к нам, их топот становился все громче, все быстрее, но я не могла понять, откуда идет звук. Ясно было одно: кто-то или что-то скоро будет здесь. Единственный путь, который нам оставался, это путь наверх. И мы побежали вверх по лестнице, по ступенькам, на крышу. Чтобы бежать быстрее, Борн вновь стал ящерицей.

Я и мой ящеромонстр взбирались по лестнице на крышу.

Что случилось на крыше

Мы не сразу увидели врагов, потому что те лезли из подвала. Потому-то я и не поняла, откуда доносился звук: эхо в помещении мешало сориентироваться. Разглядев через проем в крыше происходящее на первом этаже, я увидела, кто это был: из дренажной трубы выбирались порченые измененные дети вроде тех, что напали на меня. Настоящий калейдоскоп красок, текстур и огромное разнообразие конечностей. У одних были сверкающие панцири. У других – легкие, стрекозиные крылышки. Некоторые скалили клыки размером с мясницкие ножи, донельзя уродовавшие их рты. Мягкие, розовые, обнаженные или, наоборот, твердые и закованные в броню, они потоком изливались наружу. Карнавальное шествие убийц. Кое-кто, пользуясь терминологией Борна, был «модификацией», остальные – «доморощенными».

Борн охнул, точь-в-точь как я сама. Ему, похоже, не требовался бинокль, чтобы подробно их разглядеть. Его ящериная шкура покрылась наростами и колючками, он испускал слабый запах спирта и горелых спичек.

– Еще, – прошептал он. – И еще. И еще больше таких же.

– Тс-с-с, тише, – шикнула на него я.

Да, они прибывали и прибывали, с необычайно целеустремленным видом. Они выглядели патрулем. Вооруженные копьями, битами, ножами и мачете. У некоторых были дробовики, которые вполне могли быть заряжены, а могли использоваться и как дубинки. Детки разбежались по первому этажу, будто что-то разыскивая. Я похолодела, глядя на казавшиеся сверху крошечными отпечатки ножек, лапок, копытец и ботиночек, закруживших, как в танце, по пыльному полу. Наши с Борном следы быстро затерялись, когда дети хлынули из трубы, сразу все затоптав. Теперь у них оставались только следы собственного пребывания. На ступенях лестницы ничего не осталось, но дети явно искали нас, возможно, они наблюдали за нами снизу или услышали наши шаги.

Я не сводила глаз с отпечатков их ног, не решаясь разглядывать самих детей.

Щепки и покрытые гудроном камешки больно врезались в мою ладонь. Я старалась не шевелиться и не издавать никаких звуков, стать невидимкой, чтобы этим детям даже в голову не пришло посмотреть вверх и заметить блеск окуляров моего бинокля. Каждый шрам на моем теле заныл, запульсировал огнем. Пульсация эта была призывом к мести, мне пришлось подавить ее усилием воли. Ведь со мной был Борн. Он, конечно, убил четверых таких, но теперь их было больше двадцати.

Впрочем, он не собирался на них нападать. Похоже, он что-то уловил с помощью своих органов чувств, которые числом превышали мои. Застыл, сделавшись твердым, глаза превратились в дыры, где клубился розовый туман.

– Приближаются другие, Рахиль, – зашипел он, как чайник. – Новые штуки скоро будут здесь!

Новые штуки?

– Плохие, – выдохнул Борн, – плохие-плохие-плохие.

Этот его страх испугал меня больше всего.

Борн посерел, слившись с цветом крыши, распластался блином и, накрыв меня, попытался свернуться в рулон. Чем-то он напоминал шершавый язык.

– Прекрати! – прошептала я, чувствуя, что теряю контроль, а бинокль больно упирается мне в горло. – Хватит, не нужна мне твоя помощь, – я выбралась из-под края «блина». – Я должна все видеть. Я должна!

Выпроставшись по пояс из-под «блина», я вновь поднесла к глазам бинокль.

Снизу уже доносились вопли, рев и мокрое хлюпанье, с которым разрываются на части человеческие тела. Последыши Морда. Одни вошли через ту самую дверь, что и мы с Борном. Другие забрались через окна.

– Не смотри, – сказала я Борну. – Не смотри.

Но как я могла его удержать? Его тело было полно не только глаз, но и других рецепторов, которым не было названия.

Как описать то, что я увидела? Это была кровавая, быстрая бойня, отличавшаяся такой слаженностью, что трудно было отвести взгляд. Хуже всего то, что последыши Морда воплощали ту месть, которую я тысячи раз разыгрывала в своем воображении, только делали это в невероятном темпе.

Именно их скорость и потрясла меня больше всего. Ибо все они были золотыми медведями, огромными и прекрасными, ростом выше человека, с мощными мускулами, так и перекатывающимися под их шкурами, проступая твердыми, но гибкими виноградными лозами. Последыши двигались так быстро и изящно, что их можно было сравнить со змеями или выдрами в бурной реке.

Чудовищными золотисто-бурыми молниями они с порывистой, танцевальной легкостью разрывали на куски одичавших детей, отпечатки ног в пыли скрылись под красными лужами и ошметками внутренностей. Фонтаны артериальной крови. Головы, болтающиеся на жилах. Потоки темной крови из глубоких ран на бедрах. Хором визжа и лая, последняя пятерка дикарей образовала полукруг, вскоре также превратившийся в мешанину кишок и торчащих костей, по мере того, как последыши Морда наскакивали на детей с обеих сторон и заключали в свои давящие объятия, рвали плоть клыками и когтями.

Острый, горький запах крови достиг даже крыши. К нему примешивался запашок мочи и дерьма.

Кто-то умолял о пощаде, кто-то гордо отказывался сдаваться, хотя ни то ни другое не имело смысла: последыши Морда ни с кем не вступали в переговоры. Единственной формой подчинения, которую они признавали, была смерть.

Когда все закончилось, пол цеха представлял собой кошмарную картину, нарисованную кусками тел и потоками крови.

Грубо очерченный круг, образованный красными, желтыми, темными мазками, будто проведенными метлой или шваброй. Казалось, вот-вот ты заметишь в их хитросплетениях некий смысл. То там, то здесь выделялись завихрения и плотные пятна, еще не тронутые лапами художников. Мне чудилось, что я смотрю на срез Мордова мозга.

Когда они со всем покончили, и размытые, подобные мельтешению крылышек колибри движения последышей Морда стихли, они вновь стали медведями. Медведями, которые в отличие от своего прародителя не умели летать.

Медведи, чей золотой мех был покрыт кровью, бродили, разглядывая плоды своей битвы, ворчание, рычанье и покашливание вырывалось из их глоток, звери то вставали на задние лапы, то вновь опускались на все четыре. Они принюхались, и запах им нравился. Потом, довольно сопя и урча, скатили в центр оставшиеся целыми детские головы.

Они успокоились, и я смогла их сосчитать. Пятеро последышей шутя расправились с двадцатью пятью дикарями.

Тем не менее, хотя последыши не понесли потерь, когда спала горячка битвы и утих боевой задор, стало несложно заметить, во что им обошлась победа: медведи двигались куда медленнее, чем нормальные звери, по их шкурам то и дело пробегала дрожь, а среди рыка нет-нет да и прорезался жалобный стон. В прежней их скорости было что-то неестественное. Что-то, за что они платили последующей вялостью, совсем как люди, отходящие от амфетаминов. Следовательно, последыши были уязвимы, если подстеречь их после боя.

– Мрккккккк, – прогудел один другому.

– Мрркккккккрыв, – откликнулся третий.

– Мрррккккооосссть.

Прорычав все это, пятеро последышей Морда, отяжелевшие и вялые, но по-прежнему опасные, начали подниматься по лестнице на крышу. За ними тянулись отпечатки кровавых лап.

То, что во время побоища я оставалась наполовину спеленута Борном, ничего не значило: он продолжал потихоньку разговаривать со мной, протянув одну из ложноножек к самому моему уху. Если это помогало ему не впасть в панику и не полезть в мясорубку, то и ладно. Я словно сомнамбула отвечала что-то, захваченная зрелищем резни, как никогда ясно осознавая уязвимость собственного тела.

– Плохо-плохо-плохо, – используя свой обычный лексикон, бормотал Борн, наблюдая за умирающими дикарями. – Расточительство. Большое расточительство. Они растратили все впустую.

Словечко «расточительство» было новеньким для него.

– Они умирают, Борн, – пояснила я. – Их убили.

– Их больше нет здесь. И там тоже их нет.

Там? Я не была уверена, что хотела знать, где находится это «там».

– Когда они это делают?

Еще один странный вопрос.

– Сейчас, Борн. Они умирают прямо сейчас. На наших глазах.

При этом я не могла отделаться от подозрения, что он видит куда больше меня.

– Тогда зачем они это делают? Зачем?

Удовлетворительного ответа на этот вопрос у меня не было. То есть вообще. Как и на то, почему Борн больше не казался испуганным. При том, что именно сейчас к нам вверх по лестнице топали последыши Морда и дрожь ступеней не оставляла сомнений в исходе дела.

– Борн, ты не мог бы нас спрятать? – попросила я.

– Спрятать? От кого? – Борн, почувствовав мою нервозность, тоже занервничал.

– От медведей.

– Медведей?

– Тех, которые поднимаются по лестнице!

– Спрятать…

Момент для коммуникационного сбоя и прочих проблем перевода был самым неподходящим.

– Стать камнем. Ты можешь притвориться камнем? Но так, чтобы я находилась внутри тебя и могла дышать?

Я уже знала, что он умеет превращаться в камень. Так почему бы не попробовать? Хоть какой-то шанс.

– Ты же запретила мне быть камнем, – заметил Борн.

– Забудь об этом! Забудь! Теперь ты можешь быть камнем. Ведь ты можешь?

– Да, я могу! – Борн воспылал энтузиазмом. – Я положу тебя внутрь!

– И ты сможешь оставаться камнем, что бы ни случилось? Сможешь? Лежать тихо-тихо, как всамделишный камень?

Медвежий топот все ускорялся, похоже, последыши восстанавливались. Они должны были появиться на крыше с минуты на минуту.

– Я смогу быть камнем.

– А пахнуть как камень? Как настоящий камень?

– Смогу!

– Тогда давай! Только быстрее!

– Хорошо, Рахиль.

Борн раскрылся, развернулся, высоко приподнялся и рухнул на меня волной. Оказавшись в его центре, я свернулась клубочком, сдавленная ворсистой, как бы резиновой плотью.

Я ничего не видела.

И ничего не могла сделать.

Я находилась внутри Борна, как в ловушке, оставалось только надеяться, что снаружи он действительно выглядит камнем.

В темноте я всегда чувствовала себя неуверенно. Она напоминала мне о временах, когда я, еще маленькая, должна была прятаться вместе с родителями. В темноте, тесноте, в ямах, в туннелях… Мы таились, ожидая, что нас вот-вот обнаружат, раскроют, заметят. Надо было сидеть тихо-тихо, почти не дыша, пока опасность не минует. Когда я попала в город, моя паника в подобных ситуациях только возросла.

Медвежье сопение все приближалось, яростный рык, в котором звучала незамутненная звериная жажда крови. То и дело звучали сдавленные хриплые слова их формирующегося языка:

– Мрррккккккк. Мррррррк. Мрррррк.

Мне стало трудно дышать, трудно контролировать свое дыхание. Мое положение было небывалым и вместе с тем привычным. В одном мире я находилась внутри живого кокона, продолжавшего оставаться для меня необъяснимой тайной, при всей моей любви к нему. В другом мире я пряталась в пещере от диких зверей. Измерения привычности и неизведанности столкнулись во мне. Как в тумане, я вновь увидела странный лисий глаз, мертвых астронавтов, необычный кусок мяса в приготовленной для меня ловушке. Увидела подрагивающий Мордов бок.

И пожалела, что со мной нет Вика. Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь, на крыше, чтобы объяснил, что еще можно предпринять. Чтобы все исправил и прогнал последышей Морда. Наверняка он знал, как это сделать. Борн же был всего лишь ребенком. И к тому же просто камнем.

Минутой спустя я услышала, как медведи ходят вокруг Борна-камня. И тут клаустрофобия меня доконала. Я уже готова была заорать, умоляя Борна выпустить меня наружу. Я не могла дышать. Я не могла рассуждать.

Видимо, Борн почувствовал, что со мной творится. Он знал, что происходит и вовне, и внутри него. «Пещера» немного расширилась, ее «стены» засветились бледно-зеленым, из «стены» выдвинулась прямоугольная полочка, на которой стоял «телефон», сформированный плотью. Он дрожал, будто бы от звонка. Я сняла трубку и прошептала:

– Алло.

– Это Борн. Борн тебе звонит.

– Поняла, – ответила я, чувствуя себя маленькой девочкой, разговаривающей по игрушечному телефону со своей воображаемой подружкой.

– Тебе не обязательно говорить вслух, Рахиль. Я услышу тебя, даже если ты будешь просто шевелить губами.

– Что там происходит? – беззвучно проговорила я, когда Борн немного покачнулся от толчка слева.

– Вокруг меня ходит медведь. Медведь меня толкнул, и я пошатнулся, как настоящий камень. Совсем чуточку. Ведь я же камень, а не Борн.

– Молодец. Думаю, медведь скоро уйдет.

– Рахиль, должен ли я бояться?

– Чего, Борн?

– Я боюсь, что медведь откусит от меня кусок.

– Медведи не едят камни.

– Я боюсь, что если буду сильно бояться, что медведь откусит от меня кусок, то перестану быть камнем и тогда медведь меня съест.

– Ты. Должен. Быть. Камнем.

Всеми фибрами своей души я надеялась, что Борн останется камнем.

– Я собираюсь положить трубку, – сказал он. – Кажется, медведь хочет еще что-то сделать. Пока.

– Пока, Борн.

«Пока, Борн», «Привет, Борн» – это все, что мне оставалось.

Борн опасно накренился, и мне пришлось растопырить руки, чтобы удержать равновесие. Я боялась, что несмотря на всю иллюзию Борна, медведь прогрызет в нем дыру и доберется до меня. Мы с Борном умрем здесь, на крыше, и может быть, впоследствии наши трупы отыщет Вик.

Покачивание, откат, быстрый переворот, и вновь Борн плотно сомкнулся вокруг меня, оставив воздушный пузырь только вокруг моей головы. Свет потух, исчезли все фальшивые предметы, изготовленные Борном, чтобы успокоить меня. Задыхаясь, я лежала внутри, и плоть Борна, его кожа вновь сделалась жесткой и шершавой, об меня терлись реснички, превратившиеся в крошечные рты, они вопили в мою одежду, в мои руки, ноги и волосы. Борн не мог заплакать наружу, и он плакал внутрь.

Меня охватил инстинктивный, панический ужас. Я поняла, что медведь может учуять меня внутри камня, и забилась, заметалась, но пришлось замереть, поскольку с каждым моим движением Борн все сильнее стискивал меня. Дышать стало больно.

Я чувствовала удары лап последышей, чувствовала, как их зубы вонзаются в Борна. Казалось, медведь мял и терзал верхушку Борна, обхватив ее. Он раздирал камень. Разгрызал его. И я, живой человек в живом гробу, приготовилась расстаться с жизнью, встретившись визави с огромной косматой медвежьей башкой. Встретиться с посланником Морда. Встретить смерть.

Пытливое ворчание. Потом – довольный рык, такой низкий, что он проникал повсюду, заставляя дрожать каждую мою жилку. Сердитое пыхтение.

Затем эти звуки вдруг прекратились, и до меня донеслась удаляющаяся медвежья поступь. Вот звуки переместились на лестницу, и вскоре все окончательно стихло. Я прошептала:

– Борн! Ты здесь, Борн? Ты в порядке?

Реснички прекратили вопить. Плоть застыла. Замерла. С таким же успехом я могла находиться внутри какого-то предмета: в спасательной капсуле, выброшенной со взорвавшегося звездолета где-то далеко в космосе, или в одноместной субмарине, лежащей на дне смертельно опасной реки, а у меня вот-вот должен был закончиться воздух. Легкие вели себя так, словно я была глубоко под землей, так далеко от поверхности, что непонятно, как оттуда выбраться. Передо мной замаячила омерзительная перспектива выкапывания из мертвого Борна.

– Борн! – рискнула я позвать громче.

– Я здесь, Рахиль, – послышался тихий голос, раздававшийся отовсюду и ниоткуда. – Я здесь. Я все еще камень.

– Ты ранен? – одними губами спросила я.

– Я не чувствую части себя. Мои части исчезли.

– Не шевелись, Борн. Лучше не шевелись, пока медведи не уйдут.

– Теперь не шевелиться легко, – ответил он. – Во мне осталось мало того, что может шевелиться.

Его голос звучал странно. Не болезненно, а скорее – удивленно. Его собственные раны удивляли его.

* * *

В старом мире, когда мы с родителями выбирались из потайной комнаты, туннеля, пещеры или еще какого убежища, мы точно знали, куда возвращаемся: в то же самое место, откуда ушли, такое же опасное или безопасное, каким оно было прежде. Мы и прятались, чтобы остаться в том мире, говорили друг другу, что, несмотря ни на что, верим в него. Ведь выбора у нас не было. Хороший был мир или плохой, возвращаться больше было некуда.

Однако выбравшись из Борна на крышу, я почувствовала себя совсем иначе. Мы с ним выжидали до тех пор, пока он не сказал, что последыши Морда окончательно убрались, и внизу осталось что-то вроде мусорщиков, которые разбегутся при нашем приближении. Наверное, какие-нибудь негодные биотехи, более или менее способные двигаться, выползли с наступлением сумерек.

Мы тоже дождались ночи. Именно тогда, когда я выбралась из Борна, мир изменился. Изменился во многих смыслах сразу. И дело было вовсе не в том, что Борн спас меня, а не наоборот. Изменилось само небо.

Мнительные последыши Морда оторвали куски от тела Борна. Теперь эти кусочки валялись на крыше точно маленькие камешки. На моих глазах они начали дрожать и корчиться, похожие на открывающиеся и сжимающиеся ладошки, опять делаясь плотью Борна.

Даже в подслеповатом ночном свете я видела, что тело Борна покрыто царапинами и уродливо деформировано. Он вернулся к своему нормальному размеру и форме, став похожим на перевернутую вазу, сочетающую в себе облик кальмара и морского анемона, но был таким подавленным и ошеломленным, каким я его еще никогда не видела.

Я содрогнулась, заметив, что его левый бок лопнул и стал пурпурно-черным, а кольцо тускло сияющих глаз, хаотично опоясывающих его тело, напоминало распадающуюся карусель, держащуюся на одном болте и грозящую в любой момент врезаться в толпу. При этом он испускал запах гнилой рыбы и заплесневевших бинтов.

– Прости, Борн, – проговорила я, чувствуя, что едва стою на ногах. – Не надо было мне тебя сюда брать.

Каким-то образом они узнали. Узнали, что мы здесь будем. Вот только кто? Дикари или последыши? Мне не хотелось признавать, что все это – не более чем совпадение и цепь нелепых случайностей. В голове настойчиво пульсировала кошмарная мысль о моей ответственности: если бы Борн не «переехал», не притворился взрослым, я вряд ли повела бы его в город.

– Все хорошо, Рахиль. Все хорошо.

– Нет, не хорошо.

Взгляд Борна ожег меня гневом, но это был не такой взгляд, каким он смотрел на меня, когда я ему отказывала. Это было новое, настоящее, взрослое чувство. Оно выразилось в оранжево-красном свечении, едва заметном в самой сердцевинке его тела. Неизвестно, означал ли красный цвет предостережение для Борна, но Борн точно знал, что этот цвет означает для меня.