Текст книги "Фиалковый венец"

Глава 3
ТАИНСТВЕННАЯ ФЛЕЙТА

Кончились три дня Великих Дионисий, и потянулись будни, особенно скучные по сравнению с последним вечером праздника, когда были объявлены победители состязаний и весь горд ликовал и веселился.

На другой день Теон, как обычно, отправился в школу, а Алексида отец повел к Милону, софисту, у которого Алексиду предстояло брать уроки ораторского искусства. Однако почтенного мужа мучила сильная головная боль («Не в меру праздновал вчера», – пробормотал Алексид), и он через привратника просил извинить его: сегодня он отдыхает. Занятия возобновятся завтра.

Алексид ничуть не был огорчен.

Относительно его занятий у Милона, да и не только относительно них, они с Леоном придерживались разных мнений. Он уже давно сказал:

– Но, отец, я ведь не собираюсь выступать с речами.

– Как ты можешь утверждать это заранее? – вполне справедливо возразил Леонт. – Ты же еще мальчик. Но со временем тебе придется занять свое место в Народном собрании. Не говоря уж о судебных процессах. Ты, может быть, и не станешь обращаться в суд, но это не помешает кому-нибудь другому подать на тебя жалобу – Афины полны завистливых сутяг, – и тебе придется произносить речь в свою защиту. Никто за тебя этого не сделает. А когда тебя слушают пятьсот присяжных, ты только погубишь дело, если будешь бормотать что-то невнятное себе в бороду.

Алексид решил, что эта опасность ему пока не угрожает: первый пушок только еще чуть-чуть пробивался на его верхней губе. Однако такой довод вряд ли мог переубедить отца. Но Алексид сумел выискать единственное слабое место в рассуждениях Леонта:

– Ведь ты сам никогда не выступаешь в Народном собрании.

– Да, я не…

– Почему же ты хочешь, чтобы выступал я?

И тут Леонт сказал удивительную вещь. Удивительную потому, что он никогда не хвалил своих сыновей, особенно Алексида:

– Потому что, мальчик, ты можешь поддержать честь нашей семьи своим умом.

– Я? Но ведь…

– Не спорь. Ты никогда не станешь атлетом, как твой брат Филипп, не говоря уж о малыше Теоне… Вот из него, если он будет стараться, выйдет толк – только не говори ему этого…

Суровое лицо Леонта смягчилось. Он о чем-то задумался, и Алексиду казалось, что он читает его мысли: заветной мечтой отца было увидеть, как его сыновья, подобно ему самому, выступят на Олимпийских играх, но, в отличие от него, может быть, добьются победы и будут встречены в Афинах, как герои, чтобы до конца дней жить в почете и уважении. «И сколько же огорчений, значит, доставил ему я!» – с грустью подумал Алексид, вспомнив свои более чем скромные успехи в атлетических состязаниях.

– На этом поприще ты никогда не стяжаешь лавров, – продолжал тем временем Леонт, – но ты можешь добиться кое-чего почти столь же хорошего… да нет, даже столь же хорошего. У тебя светлая голова. И язык у тебя неплохо подвешен. Сколько раз ты нас всех смешил своими шутками! И, хоть ты еще очень молод, тебя интересуют все важные события в жизни нашего города.

– Да, но…

– Твой путь ясен. Я буду гордиться сыном, который выступает в Народном собрании. Отечеству нужны честные государственные мужи, иначе нам не вернуть былой славы.

Итак, было решено, что он будет учиться у Милона, чтобы уметь облекать свои мысли в наиболее выразительные слова. Алексид, правда, по-прежнему считал, что эти слова могут пригодиться для чего-нибудь получше, чем длинные речи в Народном собрании, но, как бы то ни было, пока ему приходилось послушно выполнять волю отца. Вот почему он очень обрадовался, когда привратник сообщил им, что ученый муж немного нездоров и занятий не будет.

– Чем ты сейчас займешься? – спросил Леонт у сына. Сам он торопился в свою гончарную мастерскую, чтобы проверить, взялись ли рабы за дело или проводят время в болтовне, обленившись за дни праздника.

– Ну… – начал Алексид неуверенно. – Я, пожалуй, зайду к Лукиану. Мы сыграем в мяч или, может быть, погуляем за городом.

Леонт кивнул. Ему была по душе дружба сына с Лукианом. Лукиана был красив, но ничуть не изнежен; он отличался во всех видах атлетических состязаний и поиcходил из весьма почтенной семьи – все его предки были коренными афинянами и в то же время не хвастали неправдоподобной родословной, восходящей к богам. Короче говоря, Леонт считал, что дружба с таким юношей во всех отношениях полезна его сыну.

– Если вы отправитесь не прогулку, – сказал он, – то зайди в нашу усадьбу. Предупреди там, что я на днях у них побываю, так чтоб все было в полном порядке.

– Хорошо, отец.

Полчаса спустя Алексид и Лукиан уже выходили из города через восточные ворота. Небольшая деревенская усадьба Леонта (у него, как и у большинства афинских ремесленников, был свой загородный дом) лежала стадиях[16]16
  стадий – мера длины, около 180 метров


[Закрыть] в сорока от Афин. Алексид любил белый дом, уютно укрывшийся среди зеленых холмов, любил окружавшие его серовато-серебристые оливковые деревья и виноградники на склонах, жужжащих пчел и хлопотливых кур, поросят, старого осла и двух коров с удивительно кроткими глазами.

Друзья передали приказание Леонта старику крестьянину, который вместе с женой присматривал за хозяйством, немного отдохнули в тени и, напившись молока, отправились дальше.

– Пойдем-ка вверх по реке, – предложил Лукиан.

– Ладно. Можно будет искупаться.

Они свернули с дороги и пошли через фруктовые сады туда, где в узкой долине катил свои воды Илисс, стремительно сбегавший со склонов Гиметта и Пентеликона.

Смуглый, черноволосый Лукиан, стройный и изящный, как чистокровный скаковой конь, был немного выше Алексида. Коренастый Алексид прыгал с камня на камень, словно молодой козленок, встряхивая каштановыми кудрями. Давным-давно они поклялись в вечной дружбе по примеру Ахилла и Патрокла[17]17
  Ахилл и Патрокл – древнегреческие герои; их дружба и скорбь Ахилла по убитому Патроклу описаны в поэме Гомера «Илиада»


[Закрыть].

Алексид всегда немного гордился дружбой с Лукианом – ведь тот мог выбрать себе в друзья кого угодно. Многие мальчики набивались ему в приятели. «Ты мне нравишься потому, – как-то признался ему Лукиан, – что никогда ко мне не подлизывался и не надоедал мне. И мне с тобой весело».

В дубовой роще закуковала кукушка. Молоденькая травка на склоне пестрела фиалками. В окрестностях Афин они зацветают в начале декабря и цветут до середины мая.

– Река еще не обмелела, – заметил Лукиан.

Летом Илисс совсем пересыхал и превращался в цепочку мелких прудов среди белых каменных россыпей. Но пока его все еще питали зимние снега и весенние ливни. На камнях кипела белая пена, с высоких уступов, словно длинные зеленые гривы, ниспадали водяные струи. Ниже водопадов река разливалась прозрачными заводями, где можно было разглядеть на дне самые мелкие камешки.

В одной из таких заводей они и искупались. Вода была ледяная, так как над ней смыкался лиственный свод, сквозь который солнечным лучам было нелегко пробиться. Но там, где они достигали воды, на ее поверхности плясали ослепительные пятна, расцвечивая яркими зайчиками серые скалы над заводью. Алексид как зачарованный следил за этой игрой красок.

Лукиан, резвясь в заводи, как дельфин, окатил его градом брызг.

– Да очнись же, Алексид! Или ты вдруг окаменел?

Еще несколько минут они гонялись друг за другом и ныряли, а потом вылезли на залитый солнцем уступ. Их мокрая кожа блестела, и оба были похожи на статуи – Алексид на бронзовую, а Лукиан на вырезанную из слоновой кости.

– Жаль, мы не захватили оливкового масла, чтобы натереться, – недовольно проворчал Лукиан.

– Того и гляди, ты начнешь носить с собой флакон с притираниями, – засмеялся Алексид.

– Ну, я не такой дурак. Пусть ими хвастают щеголи. Вроде этого Гиппия.

Лукиан презрительно усмехнулся. Флаконы с притираниями, так же как длинные волосы, ароматные смолы и драгоценности, были непременной принадлежностью юных отпрысков «первых афинских семей», как выражались они сами. Сограждане, впрочем, называли их гораздо менее лестными словами.

– Скажи-ка мне еще раз стихи, которые ты о нем сочинил, – попросил Лукиан.

Алексид выполнил его просьбу и добавил еще несколько тут же сочиненных строк. Лукиан одобрительно засмеялся:

– Очень неплохо!

– Ну, это-то совсем не трудно. Такие безделки слагаются сами собой, было бы подходящее нестроение. Вот если бы я умел сочинять настоящие стихи!

– Как Гомер?

– Нет! В наши дни нельзя писать, как Гомер.

– А как кто?

– Как Еврипид.

Лукиан, по-видимому, не ожидал такого ответа.

– Мой отец невысокого мнения в Еврипиде, – сказал он. – Он называет его «этот проходимец». Говорят, его мать была простой рыночной торговкой и продавала овощи, а он развелся с женой и…

– Все это только сплетни! – Алексид порой досадовал на друга: ну почему Лукиан всегда думает, как все, и никогда ни в чем не сомневается? – А если это даже и правда, его трагедии не стали от этого хуже.

– Отцу и его трагедии не нравятся. Он говорил, что они внушают людям всякие мысли.

– Ну и что? По-моему, это-то и хорошо.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать, – ответил Лукиан, перекатываясь набок и подставляя солнцу последние невысохшие капли влаги между лопатками. – И, во всяком случае, спорить я не собираюсь. Ты всегда ухитряешься так истолковать мои слова, будто я неправ. Но мой отец знает, что говорит, и он постарше тебя.

– В таком случае, Еврипид мудрее нас всех, – ответил Алексид, и в его карих глазах вспыхнули лукавые искорки. – Ведь ему уже стукнуло семьдесят, а может, и больше.

Освеженные купанием, друзья надели свои хитоны и пошли дальше по ущелью, неся сандалии в руках, чтобы переходить перекаты вброд.

– Мне тут нравится, – сказал Алексид. – Мы совсем одни, и кругом на десятки стадиев ни одного человека.

– Что это? – Лукиан вдруг остановился, ухватившись правой лукой за молоденькое деревце, чтобы не потерять равновесия: в эту минуту он как раз взбирался по крутому, нагретому солнцем склону.

Алексид прислушался, но услышал только журчание и плеск воды на камнях.

– Наверно, опять кукушка? – спросил он.

– Нет. Какая-то музыка.

– Музыка – здесь?

– Так мне показалось. Как будто флейта или свирель. Но ведь этого же не может быть, правда?

– Конечно! Если только тут не скрывается сам бог Пан. А смертных пастухов поблизости нет, – пошутил Алексид.

Но Лукиан чуть-чуть побледнел.

– Не следует говорить такие вещи, Алексид!

– Но ведь в этих местах и правда никто не пасет ни овец, ни коз…

– Я не о том. Не следует упоминать имя бога… да еще таким тоном.

Это может плохо кончиться.

Алексид весело улыбнулся:

– Мне еще не доводилось слышать, чтобы Пан бродил под самыми стенами Афин. Интересно было бы взглянуть на него.

– Да замолчи ты наконец! – воскликнул Лукиан. – На богов смотреть нельзя.

– А ты знаешь людей, которые их видели?

– Нет. Но в старину это бывало очень часто.

– В седую старину, – согласился Алексид. – По правде говоря, поэтам без таких встреч пришлось бы туго. А какая это была музыка?

– Она была… ну… какая-то нездешняя. Я такой никогда не слыхал.

– Да твой отец, кажется, и не одобряет игру на флейте? – лукаво спросил Алексид.

– Да.

– И мой тоже. Он не позволил мне учиться у флейтиста. «Благородные мужи играют на лирах, – передразнил она отца. – А флейта годится только для женщин. Эта музыка слишком уж чувствительна».

– Вот и мой отец говорит то же самое.

– Отцы все на один лад, – вздохнул Алексид. – И где только они набираются одинаковых мнений, слепленных по одному образцу! Может, их выдают полноправным гражданам вместе с табличками для голосования?

– Я больше ничего не слышу, – сухо сказал Лукиан. – Наверно, мне померещилось.

– Наверно.

– Пойдем дальше?

– Пожалуй. Если, конечно, ты не боишься встретить Па… э… ну, того, кто играет на свирели, и впасть в священное безумие.

Лукиан только презрительно вскинул голову, и друзья зашагали дальше.

Они старались держаться у самой воды, но иногда к реке с обоих берегов вплотную подступали отвесные скалы, и тогда им приходилось сворачивать в лес и искать окольный путь. И вот, когда, сделав крюк, они вышли на обрыв, такой высокий, что деревья внизу совсем скрывали от них реку, Лукиан снова остановился.

– Что случилось? Ты опять что-нибудь услышал?

– Нет. Но я что-то увидел.

– Что же?

– Как будто человеческую голову…

– Без тела? Фу, какое неприятное зрелище!

– Перестань валять дурака, Алексид! Я говорю серьезно. Вон там внизу, среди листьев, мелькнуло что-то белое.

– Вода, разумеется.

– Нет, я готов поклясться, что видел лицо и плечо…

– Но ведь белые? А у… того, кто играет на свирели, кожа темная, да к тому же он мохнат, как козел. А рогов ты не видел?

– Перестань! Такими вещами не шутят! – прошипел Лукиан (оба они говорили шепотом – на всякий случай). – Неужели ты ни во что не веришь? Разве ты не веришь в нимф?

– Да у тебя театральное несварение!

– Это еще что такое?

– За последние дни ты насмотрелся в театре всяких богов и полубогов, а теперь они тебе повсюду чудятся, потому что твоя печень забита мифами и…

– Послушай, – сердито сказал Лукиан. – В лесах и реках на самом деле обитают полубоги. А если я видел не нимфу то кого же? Обыкновенная смертная девушка не стала бы бродить тут в одиночестве.

– Ты прав, – согласился Алексид, вспомнив, что Нику ни за что не выпускают из дому одну.

Правда, в Афинах были девушки, которых не содержали в такой строгости, – девушки из семей победнее, которым приходилось ходить на рынок и за водой к общественным источникам, – но и они не посмели бы уйти за городские ворота.

– Так, значит…

– Я же сказал, что тебе почудилось.

Значит, и это мне просто чудится? – Вдруг спросил Лукиан голосом, в котором смешались страх и торжество.

Теперь и Алексид услышал музыку. Странная тоскливая и манящая мелодия неслась к ним из зеленой пропасти у их ног. Она звала его. И в то же время по телу его пробегала холодная дрожь, а сердце сжималось от страха. Губы его пересохли, ладони стали влажными то пота.

– С меня довольно, – сказал Лукиан. – Пошли обратно.

– Нет.

– Ты что, собираешься спуститься туда? – Лукиан схватил приятеля за руку.

– Пусти! Я хочу посмотреть, что это.

– Ты с ума сошел! Если там нимфа, она превратит тебя в какого-нибудь зверя или так тебя изменит, что…

Алексид вырвался и начал спускаться с обрыва. Отчасти Лукиан оказался прав – это мгновение действительно что-то в нем навсегда изменило.

Лукиан несколько секунд стоял неподвижно – страх боролся в нем с чувством долга. Но Алексид все-таки был его лучшим другом, и он заставил себя последовать за ним под вновь сомкнувшийся лиственный свод.

Глава 4
МРАМОРНАЯ ПЕЩЕРА

Едва Алексид раздвинул ветви олеандра, заслонявшие от него реку, щемящая музыка сразу оборвалась. Нимфа, сидевшая на другом берегу заводи, подняла глаза, увидела его и взвизгнув, вскочила на ноги. Такой визг вряд ли мог вырваться из горла нимфы – точно так же верещала Ника, когда Теон сунул ей за шиворот ящерицу. И Алексид сразу перестал бояться.

– Я не хотел тебя испугать, извини, – сказал он вежливо.

– Ах! Да это… ничего… – ответила она, с трудом переводя дыхание. Очевидно, она хотела было убежать, но теперь передумала. Их разделяла глубокая прозрачная заводь шириной локтей в десять. Девушка нерешительно засмеялась:

– Ты появился так неожиданно, что мне показалось, будто ты не человек, а…

– Спасибо!

– Что же тут обидного? Ты такой коричневый… и глаза у тебя раскосые, как у него…

– Но у меня нет рожек, – заверил он ее с улыбкой. – И ноги самые обыкновенные, без копыт. Вот погляди!

Он вышел из зарослей и, помахивая зажатыми в руке ременными сандалиями, остановился у самой воды – обыкновенный юноша в белом хитоне с голубой каймой.

Тут из кустов вышел Лукиан. Спокойные серо-голубые глаза девушки раскрылись еще шире.

– Вас там еще много? – спросила она.

Оправившись от первого испуга, она говорила теперь уверенно и беззаботно, не опуская глаз и не запинаясь от смущения, как те немногие девушки, с которыми они были знакомы. Ее голос был мелодичен, но сильный дорический акцент резал их афинский слух.

– Нас только двое, – ответил Алексид. – Не бойся.

Она вдруг беззвучно засмеялась. Это был именно смех, не похожий на спокойную улыбку, иногда появлявшуюся на ее губах.

– Я не боюсь, – ответила она невозмутимо. – Добраться сюда вы можете, только переплыв заводь, а к тому времени меня тут уже не будет. И вы меня не разыщете.

– Лукиан с самого начала утверждал, что ты нимфа.

– А я подумала, что ты Пан. Как смешно!

Она снова села и принялась расчесывать черные кудри, которые влажно блестели, словно она только что купалась. Ее хитон цвета зеленых яблок был не очень новый, да к тому же несколько пострадал от близкого знакомства с колючим кустарником.

– Нам пора домой, – буркнул Лукиан. – Уже поздно, и я голоден…

– Голоден? Ах, бедняжка! – прозвенел насмешливый голосок. – Вот тебе смока, лови! – Раздался всплеск, и по середине реки пошли круги. – Ну вот! Какая же я неуклюжая! Ну, ничего, смокв у меня еще много, но бросать их я больше, пожалуй, не буду. Идите сюда, если хотите. Я ведь вам сейчас соврала – сюда очень просто добраться вон по тем камням.

Через минуту они уже сидели рядом с ней и с удовольствием жевали смоквы. Алексид решил, что она их ровесница или, может быть, моложе не год, но, уж во всяком случае, не старше. Она была стройна, и тонкие черты ее лица как-то не вязались с грубоватой речью. Она сказала, что ее зовут Коринна и что она приехала в Афины совсем недавно. А до этого ей немало пришлось постранствовать по свету. Она жила в Сиракузах на острове Сицилии, а прежде – в галльской Массилии.

– Но мать всегда хотела вернуться сюда, – пояснила она.

– Вернуться? – заинтересовался Алексид. – Но ведь вы же не афинские граждане.

– Нет, конечно. Одним только богам известно, кто мы такие. Но я родилась в Афинах, только мы уехали отсюда, когда я была еще совсем маленькой.

– Она из семьи метеков[18]18
  метеки – так называли постоянно живших в Афинах чужестранцев; метекам разрешалось торговать и заниматься ремеслами, но гражданскими правами они не пользовались


[Закрыть], – заметил Лукиан. – Это ясно.

– И все-таки, – спросил Алексид, не обращая внимания на слова приятеля, – ты, наверно, была очень рада поселиться в Афинах.

– Теперь уже не рада, – ответила загадочная девушка. – Я их ненавижу.

– Что?!

Оба друга привскочили и с ужасом уставились на нее. Она ненавидит Афины! И как только земля не расступилась и не поглотила ее!

– Я повидала немало городов и могу сказать одно: такой вони, как в Афинах, нигде нет. Улицы узенькие, грязные, а уж до того кривые, что чудится, будто ты в лабиринт угодила! Вот Пирей совсем другое дело! Улицы широкие и такие прямые…

– …как кухонные вертела! – негодующе фыркнул Алексид. – Что ж, Пирей, конечно, красив и совсем новый – кстати сказать, его построили Афины, – но ведь это всего только наш порт. Он не овеян святостью старины, как сам город.

– А ты была на Акрополе? – грозно спросил Лукиан.

– Пока еще нет. Мать обещала сводить меня туда. Да ей все некогда. Я думаю, ей просто не хочется тащиться вверх по всем этим ступенькам.

– Нет, ты непременно поднимись на Акрополь, – потребовал Алексид. – Во всей Греции нет храма, равного Парменону.

– А внутри него, – добавил Лукиан, – стоит статуя Афины, еще выше, чем бронзовая снаружи…

– В тридцать локтей! – подтвердил Алексид.

– Одежда на ней из чистого золота…

– А руки и лицо выложены пластинками из слоновой кости…

– Я очень хочу ее посмотреть, – заверила их Коринна. – И я там побываю, даже если мать так и не выберется туда со мной. Но Афины я ненавижу и еще по одной причине…

– По какой же? – спросил Алексид, готовясь защищать свой любимый город.

– У девушек здесь нет никакой свободы.

– Свободы? – возмущенно повторил Лукиан. – У девушек?!

– А что тут такого? – спокойно возразила Коринна. – В других греческих городах девушкам живется куда веселее. Они принимают участие в состязаниях…

– Ты что же, стоишь за спартанцев? – спросил Лукиан.

Она бросила на него презрительный взгляд.

– По-твоему, только спартанские девушки состязаются в ловкости? Аргивянкам это тоже разрешено, а на Хиосе они даже занимаются борьбой…

– Неужели ты тоже хочешь бороться? – спросил Алексид, с насмешливым недоумением поднимая брови. Он представил себе, как тоненькая Коринна схватилась с мускулистой соперницей.

– Нет, не хочу. Да и не в атлетических состязаниях тут дело. В других городах женщин не держат под замком. Они принимают участие во всем, даже пишут стихи, если им хочется, и мужчины разговаривают с ними как с равными, а не так, словно они и не люди вовсе!

Лукиан презрительно сморщил свой красивый нос.

– Такие женщины есть и в Афинах, – сказал он. – Но только не в порядочных семьях. И не в афинских, а в метекских. Ни один афинянин не может взять себе такую жену, даже если бы и захотел, – закон запрещает нам жениться на чужестранках. Мой отец говорит…

– Да, кстати, об отцах, – перебил Алексид, которому вовсе не были интересны бесконечные поучения отца Лукиана, потому что он не раз слышал то же самое от своего. – А как твой отец смотрит на то, что ты одна бродишь по лесам? Если бы моя сестра выкинула такую штуку…

– У меня нет отца. Он, кажется, умер, когда я была совсем маленькой.

Мать содержит харчевню – она повариха, каких поискать. Мы снимаем харчевню совсем рядом с рыночной площадью, как раз там, где улица поворачивает к Акрополю.

– А, знаю. Я живу поблизости.

Наступило неловкое молчание. Конечно, они сразу поняли, что Коринна не благовоспитанная девушка из почтенной афинской семьи. Но дочка содержательницы харчевни – это было уж слишком! Ни один приличный человек не позволит себе даже зайти в харчевню. А жить в харчевне, быть дочерью женщины, которая там стряпает!.. Лукиан снова поморщился и ничего не сказал.

– Мне там не очень нравится, – откровенно сказала Коринна, – и, когда могу, я убегаю, чтобы побродить на воле. Мать не обращает на это внимания. Иногда, правда, она спохватывается и начинает меня пилить, но обычно ей не до того. Я часто сюда прихожу. У меня тут есть тайник. Хотите посмотреть?

– Конечно, – ответил Алексид.

– Тогда дайте торжественную клятву: Поклянитесь Землей и Океаном, что никому не расскажете.

Они поклялись. Судя по лицу Лукиана, Коринна могла бы и не требовать от него клятвы. У него и так не было ни малейшего желания рассказывать кому-нибудь, что он познакомился с дочерью содержательницы харчевни. Коринна повернулась и, взбежав по наклонной скале, исчезла в чаще. Исчезла, словно ее тут и не было. Ее зеленый хитон слился с листвой, и разве можно было различить, где мелькают ее лицо и руки, а где пляшут солнечные зайчики?

– Сюда! – крикнула она.

Они последовали за ней в заросли.

– Идите же! – вновь позвала Коринна, когда они в нерешительности остановились.

И вот, перебравшись через невысокий гребень, они оказались в небольшой круглой впадине. Алексид сразу понял, что она создана не природой. Эту впадину в каменистом склоне сделали люди, но так давно, что она уже вся густо поросла кустами. Это была старая каменоломня. Под тонким слоем красной глинистой почвы просвечивал мрамор – лилованый мрамор, такой же, как на холме Акрополя, мрамор, благодаря которому Афины получили свое самое прекрасное прозвище – «Город в фиалковом венце».

Коринна повела их дальше по дну каменоломни, через море цветущей сирени и олеандров, которые вот-вот должны были покрыться белыми, розовыми и красными цветами. По уступам утеса сбегал сверкающий ручеек. И вдруг Коринна снова исчезла. Они сделали еще несколько шагов, раздвигая ветки и осматриваясь. Ясные, холодные и насмешливые переливы флейты заставили их обернуться и взглянуть вверх, на каменный обрыв.

– Сюда! – раздался голос Коринны. – Ногу надо поставить вот сюда, на развилку. Это просто, как по лесенке!

Даже Лукиан, который влез последним, должен был признать, что ее убежище – настоящий тайник. Это была расселина на высоте человеческого роста, совершенно скрытая верхушкой сиреневого куста. Стоя там плечом к плечу и стараясь отдышаться, они вдруг увидели в просветах между пышными кистями сирени зеленую равнину, белый город и море вдалеке.

– Тесновато, конечно, – сказала Коринна, – но ведь раньше меня тут никто не навещал. – Она отступила в глубину расселины. – Дальше становится просторнее. Там настоящая пещера.

– Теперь я понимаю, – с восхищением сказал Алексид, – почему ты была так уверена, что легко спрячешься от нас. Тут мы тебя ни за что не отыскали бы.

– Пещера как будто длинная, – сказал Лукиан. – Надо будет прийти сюда с факелами и посмотреть, куда она ведет.

– Не советую, – заметила Корина. – У меня здесь есть светильник – только масло я уже, кажется, все сожгла. Один раз я зашла довольно далеко, но это опасно.

– Опасно?

– В одном месте потолок обрушился. А вдруг, когда вы туда заберетесь, случится новый обвал? Мне это было бы неприятно.

– Да и Лукиану тоже, – заметил Алексид. – А мне хорошо и в этой превратницкой. Тут совсем не душно, а вид на море, хотя и несколько ограниченный, очарователен.

Она рассмеялась своим почти беззвучным смехом:

– Ты так забавно говоришь, Алексид! Мне это нравится.

– Если хочешь, я научу тебя говорить так же забавно, – предложил он невозмутимо. – То есть на хорошем аттическом наречии: ведь наречие Афин – самое чистое в Греции.

Она мотнула головой.

– А на что мне это? Вот если бы ты научил меня получше читать и писать…

– А разве ты не умеешь? Ну конечно, раз твоя мать… э… всегда так занята…

– Я многому сама научилась. Я знаю буквы и могу вести счета, но мне бы хотелось уметь читать по настоящему.

– Я тебя научу, – обещал он. – Но только с одним условием.

– С каким же? – Доверчивое выражение исчезло из ее глаз.

– Чтобы ты научила меня играть на флейте.

– Попробую.

– Мне давно этого хочется. У нас, знаешь ли, не принято играть на флейтах. В театре, конечно, играют, и музыканты на пирах тоже, но благородным мужам это занятие не пристало. Флейта слишком уж чувствительна, а кроме того, надувая щеки, трудно сохранять надлежащее достоинство…

– Глупость какая! – перебила она.

– Послушай, – вмешался Лукиан, – уже очень поздно. Нам надо торопиться.

Алексид посмотрел на Коринну:

– Ты пойдешь с нами?

– Нет, я еще побуду здесь. Я не хочу возвращаться домой до ночи. Ты обо мне не беспокойся.

– Хорошо. – Лукиан уже спустился на землю, и Алексид спрыгнул за ним.

– Не забудь, что ты обещала научить меня играть на флейте.

Когда среди удлиняющихся вечерних теней они устало бели по обсаженной тополями дороге, Лукиан сказал:

– Ты, конечно, пошутил? Было бы неплохо слазить туда еще раз, если бы знать заранее, что ее там нет, но ведь ты же не хочешь в самом деле видеться с ней!

– А почему?

– Как «почему», Алексид? Она же чужестранка, живет в грязной харчевне! Мне она показалась ужасной! Просто уличная девчонка, и я никак не ждал…

Не ждал Лукиан и звонкой пощечины, от которой левая щека его побагровела. Спустя мгновение друзья до гроба уже катались в пыли дороги и яростно колотили друг друга.