Текст книги "Не навреди ему"

– Думаете, здесь убирались после того, как она умерла?

– Посмотрим, что скажут криминалисты.

Я иду к двери и выхожу из дома, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Криминалисты в своих шуршащих при ходьбе костюмах прочесывают каждый миллиметр дома и прилегающей территории.

Патологоанатом Дайан Рид стоит в начале подъездной дорожки и смотрит, задрав голову, на дом. Капюшон ее костюма опущен, и видны серебристые волосы, выбившиеся из небрежного пучка.

– В такие дни я жалею, что бросила курить, – говорит она, когда я подхожу ближе. – Малькольм как чувствует, что грядет что-то плохое, и берет неделю отпуска, чтобы я выходила на замену.

– Из тебя отличный глава команды криминалистов. Я бы сказала лучший. Но не говори ему, что я это сказала, иначе мне придется тебя убить.

– Нет уж, не надо меня убивать. Малькольм найдет способ вернуть меня к жизни, чтобы я потом разбиралась.

Мы быстро обмениваемся улыбками, прежде чем нас снова поглощает мрачная картина происходящего. Смотрим, как криминалисты прочесывают лужайку перед домом. Их белые комбинезоны такие яркие, что спины отражают солнечные лучи.

– Что вы там уже нашли?

Дайан показывает на крыльцо.

– На ступеньках следы почвы, которые соответствуют почве в горшках. В том, что слева, земля менее плотная, чем в правом, видимо, там недавно рыли землю.

– Здесь была драка?

– Или что-то было спрятано внутри.

– Что ребята нашли на лужайке?

– Следы ботинок, – она кивает на соседний дом. – Ведут туда.

Я смотрю на соседний дом: ультрасовременное здание, почти в два раза больше дома жертвы, ярко-белые стены, много стекла. Быстрый поиск сегодня утром показал, что почти все дома на Проспекте были построены в Викторианскую эпоху, за исключением двух в этом переулке – их построили не раньше чем пять лет назад. Соседний дом стоил почти два миллиона.

– Мы знаем, кто там живет? – спрашивает Дайан.

– Кто-то, у кого куча денег, – сухо усмехаюсь я. – Пока нет. Патрульные опрашивают жителей соседних домов, через пару часов вернутся с информацией.

– Ну, кто бы это ни был, он покидал дом жертвы в спешке. Глубина отпечатков и расстояние между ними показывают, что человек бежал.

Дайан смотрит в начало переулка, туда, где стоит охрана.

– Пройдемся?

Я киваю и иду за ней след в след. Она достает пачку сигарет и розовую зажигалку.

– На самом деле я не бросала курить.

– Я знаю, Ди. От тебя пахнет.

Она криво усмехается.

– Мой старший умолял меня бросить. Я притворилась, что бросила, надеясь, что однажды сама в это поверю. Выкуриваю парочку тайком, когда есть возможность.

– Да ради бога.

Я пинаю камешек на гравийной дорожке, слушая щелчок зажигалки Дайан, которую она прикрывает ладонью от ветра. Мы выходим с места преступления.

– Спасибо, что так быстро осмотрела тело.

– Пожалуйста, – отвечает она, выдувая белый дым. Она снимает что-то с кончика языка. – Жаль, пулю не нашли.

Предположения Дайан оправдались: траектория пули в голове у жертвы показала, что это полуавтоматический «Глок» и выстрел был сделан с близкого расстояния. Из эгоистичных соображений я бы хотела, чтобы это было зарегистрированное оружие – так было бы проще выследить стрелявшего. «Глок», очевидно, купили на черном рынке. Что касается пули, то она прошла напрямую через голову.

– Надеюсь, мы ее найдем на месте убийства.

– Сначала надо найти это место, дорогуша.

Она передает мне сигарету, и я затягиваюсь, пока густой дым не наполняет мои легкие. Я так давно не курила, что одна жалкая затяжка ударяет мне в голову. Дайан забирает у меня сигарету и жадно затягивается сама.

У нас над головами летит самолет, оставляя за собой жирный след. Я думаю о дочери жертвы, которая сейчас летит из Австралии в тесном кресле экономкласса с мыслями об убийстве матери.

– Рэйчел, – говорит Дайан и так резко останавливается, что у нее под ногами хрустит гравий. – Ты уверена, что сможешь вести это дело?

Я тоже останавливаюсь, пинаю камушек и смотрю, как он отлетает на пару метров на обочину в сторону перелеска.

– Почему нет?

Я чувствую за спиной, как ползет запах ее сигареты. Нельзя было делать эту затяжку, я от никотина как пьяная.

– Ты же понимаешь, – говорит она, громко выдыхая. – Мальчик.

Я ничего не отвечаю и пинаю очередной камень. Кто-то уже должен был это сказать, и я даже готовилась, но Дайан застала меня врасплох. Я стискиваю зубы; пытаюсь не поддаваться боли.

– Со мной все нормально.

Я иду дальше, не собираясь больше это обсуждать. Дайан вздыхает и идет следом.

Дойдя до конца тропинки, вход на которую перекрыт бело-голубой лентой, трепещущей на ветру, мы видим сержанта Чесника. Он и его команда патрульных закончила опрашивать соседей. Он направляется прямо к нам.

– Что-то удалось узнать? – спрашиваю я.

Дайан подныривает под ленту, чтобы затушить ботинком свой окурок.

– Есть за что зацепиться, – отвечает он. – Соседний дом принадлежит доктору Анне Джонс, она кардиохирург в больнице.

Я быстро оглядываюсь через плечо на крышу больницы, которая выглядывает из-за перелеска, где мелькают пятна белого – комбинезоны криминалистов.

– Это был ее ребенок?

– Да, мэм.

Я смотрю на Дайан.

– Какого размера были следы на лужайке?

– Тридцать девятый или сороковой, – говорит она, снова подныривая под ленту.

Слишком большие для ребенка, но могут принадлежать взрослой женщине.

– Кто-то из соседей видел жертву недавно?

– Были люди, которые видели, как она шла в школу забирать мальчика в четверг днем.

– Но никто не видел, чтобы они вернулись?

– Нет, мэм.

Подходит под гипотезу о том, что их перехватили по дороге домой.

– Жилица дома на углу, миссис Дженни Ховард, кажется, хорошо знала жертву. Возможно, с ней стоит поговорить.

– Отлично, Энтони. Спасибо.

Я поворачиваюсь и иду обратно по переулку, ускоряя шаг, чтобы поскорее заглянуть в окна соседнего дома.

– Кое-кто взял след, – саркастически бросает Дайан.

18

Анна

Остается 10 минут

Суббота, 6 апреля 2019 года, 09:50

Я мою руки у раковины, глядя в операционную сквозь стеклянную перегородку.

Ахмед Шабир лежит без сознания на операционном столе и ждет прикосновения моего скальпеля. Я смотрю на его голые ступни, выглядывающие из-под покрывала, на то, как поднимается и опускается его грудь – фрагмент голой плоти, огороженный хирургическими простынями. Доктор Бёрке вставил дыхательную трубку, Карин проверяет аппарат искусственного кровообращения. Хирург, который дежурит сегодня, готовит ногу для извлечения вен.

Какой смысл все это делать? Через несколько часов он будет мертв.

Я смотрю на свои руки, покрытые от локтей до кончиков пальцев мыльной пеной, на участок ярко-розового там, где я слишком сильно терла щеткой и задела кутикулу на ногте. У меня ужасно трясутся руки. Сжимаю их в кулаки, и между пальцев пузырится пена. Со мной такого никогда раньше не было. Я известна своей твердой рукой. Включаю кран и смываю пену.

Они все увидят, как трясутся у меня руки, и поймут, что что-то не так. Меня поймают, Зак умрет, и я сяду в тюрьму до конца своих дней.

Ограждения в каждом из коридоров, ведущих в отделение, тщательно замаскировали, чтобы не привлекать внимания, поставив знаки о том, что идет уборка. Патрулировать коридоры будет Дэвид, который обычно стоит на входе в больницу. Мы каждое утро здороваемся друг с другом, и я смею надеяться, что, если мы встретим его в неподходящее время, мне удастся выкрутиться.

Как только я сделаю свое дело, мне нужно будет очень быстро выкатить тело в коридор к лифту. Всего шесть метров, но у меня будет полторы минуты, чтобы встретиться с похитителями, дойти до лифта и зайти в него до того, как появится Дэвид.

Не думай пока об этом. Для начала тебе нужно покончить с более сложной задачей.

Покончить. От этого слова у меня волосы на затылке встают дыбом.

Я пользуюсь мгновением, когда вода стекает с моих рук в раковину, чтобы закрыть глаза и подавить приступ паники. И вдруг слышу, как он меня зовет.

Мамочка…

Я трясу головой.

Нет. Не сейчас.

…Кого ты будешь спасать – меня или того человека?

Я не могу дышать.

…Вы сделаете все возможное, правда, доктор Джонс?

У меня так сильно кружится голова, что меня сейчас стошнит.

…Если вам не удастся убить пациента, ваш сын умрет вместо него.

Я распахиваю глаза. Мои руки, сжатые в кулаки, трясутся. Я так сильно впиваюсь пальцами в ладони, что из-под ногтя у меня появляется темная капля крови. Я держу палец под краном, наблюдая, как капля растекается и убегает, оставляя предательский след на сливе.

Помни, как ты рассуждала. У Зака выше процент выживаемости, ему дольше жить.

Я вытираю руки, надеваю маску и захожу в операционную, пока окончательно не сдали нервы, потому что каждая клетка моего тела кричит, что надо повернуться и бежать.

– Перчатки, – говорю я, держа согнутые в локтях руки на весу. Марго надевает на обе мои ладони раскрытые перчатки, затем натягивает защитный козырек на глаза. Мы столько раз это делали, что могли бы повторить действия во сне. Но эта операция непохожа на остальные. Она скоро это увидит.

Я поворачиваюсь к операционному столу, ноги у меня подгибаются.

– Как у нас дела? – спрашиваю я всех присутствующих. Голос у меня звучит сдавленно, на шее натянулась жила из-за того, как старательно я пытаюсь улыбаться.

– Готовы начать, как только скажете, – говорит доктор Бёрке.

Он не такой жизнерадостный, как обычно, и я боюсь, что он все про меня знает, читает в моих глазах жестокий план. А потом вспоминаю, какой сегодня день недели, и улыбаюсь под маской.

– Кое-кто недоволен, что пришлось работать в выходной.

– Что поделать, приходится время от времени, – отвечает он, подмигивая мне, как обычно.

– Как пациент?

– Показатели в норме, на введение препаратов реагирует хорошо.

– Все готово? – спрашиваю я Карин.

– Готово.

– Отлично. Итак, у нас шунтирование трех артерий: огибающей, передней нисходящей и правой. Все нам хорошо знакомо.

Я смотрю на пациента, на его расслабленное наркозом лицо, восхищаюсь его длинными густыми ресницами, которые так приятно было бы выдирать, если бы они были мои. Он кажется таким спокойным.

Он никогда больше не откроет глаз.

Во рту у меня пересохло от тревоги. Когда я облизываю губы под маской, я как будто провожу по коже наждаком. У меня под подбородком пульсирует вена.

Марго встает рядом, заклеивает пациенту глаза и осторожно приподнимает простыню, чтобы закрыть его лицо.

Я делаю глубокий вдох, увлажняя маску изнутри, и смотрю на груду голубых тряпок на операционном столе. Единственный признак того, что передо мной человеческое существо, – маленький участок плоти на груди и голые ноги, торчащие на другом конце стола.

И вот, когда заклеены глаза и закрыто лицо, Ахмед Шабир исчезает. Передо мной остаются только море голубой ткани и задача, которую нужно решить. Моих эмоций как не бывало, все сгладила беспощадная логика, и если раньше этот мой защитный механизм помогал мне спасать жизни, то сейчас поможет жизнь отнять.

Я вспоминаю взгляд, который несколько дней назад бросила на меня Марго в раздевалке, – как будто я холодная, жесткая машина, лишенная человеческих чувств.

Может, я и правда бездушная.

Я опускаю взгляд на выбритую грудь пациента, чистую, как холст. Мажу кожу темным антисептиком там, где собираюсь сделать надрез, и чувствую легкую дрожь сердца, тепло его плоти, пульсирующей под кончиками моих пальцев в перчатках. Но это не находит во мне никакого отклика.

Ахмед Шабир – это просто переплетение вен и мышц.

– Начинаем, – говорю я, протягивая руку. – Скальпель.

19

Марго

Суббота, 6 апреля 2019 года, 10:02

Я смотрю, как доктор Джонс беззвучно проводит скальпелем по груди пациента и плоть открывается, как напитанный кровью цветок.

– Тампон, пожалуйста, – говорит она.

Протягиваю руку, чтобы промокнуть кровоточащие сосуды, смотрю, как она прижигает самые упорные из них, и опаленная плоть издает слабый запах, похожий на подгоревший жир, – я странным образом полюбила этот запах.

Я не перестаю восхищаться человеческой анатомией. Как только начинается операция, все мои личные проблемы испаряются и все мое внимание приковано к телу: меня завораживают кожа, кости, его устройство, его дефекты. Многие упали бы в обморок от вида грудной клетки под слоем рассеченной кожи, но я смотрю на это с восторгом; я вижу части человеческого тела, которые большинство не увидят никогда в жизни. Иногда я думаю, что хорошо было бы остаться здесь навсегда, наблюдать разрез за разрезом, смотреть, как пляшет перед моими глазами обнаженное сердце. В эти минуты я забываю все, что происходит вне этих стен.

– Пила, – говорит доктор Джонс.

Я передаю ей осциллирующую пилу. Звук металла, вгрызающегося в кость, рассекает комнату надвое, нарастая, а потом затихая, когда она разрезает грудь надвое.

– Ранорасширитель.

Мы обмениваемся инструментами, и я смотрю, как она вставляет металлические зубцы в разрез и медленно раскрывает грудную клетку, обнажая мир, который скрывается внутри. Сердце бьется в своей защитной сумке – прекрасное и отвратительное зрелище одновременно.

– Ножницы.

Я передаю ножницы и смотрю, как она разрезает сумку – два слоя мутной волокнистой ткани. Оттуда вытекает жидкость, ее быстро отсасывают.

Здоровое сердце было бы приятного розоватого цвета, но у мистера Шабира сердце кажется темным и злым. Его облепили фрагменты желтого жира, как ракушки облепляют остов корабля. Я не отрываясь смотрю на мышцу размером не больше сжатого кулака, которая съеживается и подпрыгивает внутри грудной клетки. Все проблемы кажутся несущественными, когда я смотрю на работу человеческого сердца. Это так просто, но завораживает.

– Мы готовы подключать к аппарату, Карин? – спрашивает доктор Джонс.

– Все готово.

Помощница Карин передает две трубки. Доктор Джонс вставляет одну из них в правое предсердие, борясь с извивающимся сердцем, как будто оно не хочет, чтобы его касались. Вторую вставляют через маленький надрез в аорту.

– Включайте аппарат, – просит доктор Джонс.

Аппарат начинает работу, и кровь медленно покидает пациента, поднимаясь по трубке прочь от тела. Сердце продолжает биться даже пустым.

– Зажим, – говорит доктор Джонс.

Я передаю ей зажим – это ножницы с мягкими голубыми подушечками вместо лезвий. Она пережимает аорту, чтобы кровь, которая сейчас в аппарате, перестала подпитывать сердце и оно прекратило биться.

– Полный поток, – объявляет Карин.

После того как аорта пережата, атмосфера в операционной совершенно меняется: сердце сразу начинает умирать. Мне всегда нравилась эта часть, напоминающая шекспировскую трагедию: чтобы починить сердце, нужно, чтобы оно оказалось на пороге смерти.

– Калиевый раствор, пожалуйста.

Доктор Джонс берет у меня шприц и впрыскивает жидкость прямо в сердце, и я с восторгом смотрю, как оно медленно начинает останавливаться по мере того, как действует раствор, парализуя мышцу и охлаждая ткань, чтобы она не начала увядать. Наконец сердце полностью замирает и легкие перестают работать. Пациент теперь существует только благодаря аппарату.

– Спасибо, – говорит доктор Джонс и передает мне шприц.

Наши руки в перчатках на мгновение соприкасаются, и я вздрагиваю.

Я чувствую, что у нее дрожит рука.

Смотрю, как она берет сердце в руки и переворачивает его в грудной клетке, чтобы увидеть артерии, кровоток в которых будет восстановлен с помощью венозного шунта. Сердце безмолвно вибрирует в ее нетвердой руке. Она кладет его обратно и сгибает и разгибает пальцы.

Может, она снова мало спала. Как и вчера, кожа у нее бледная, вокруг глаз такие же темные круги. Предположение, которое сделал бы любой нормальный человек, здесь не работает.

Доктор Джонс провела бессчетное количество операций, не может быть, чтобы руки у нее дрожали от страха.

20

Анна

Суббота, 6 апреля 2019 года, 11:20

Я ничего не могу поделать со своими руками.

Каждый раз, когда я беру инструмент, яркий свет отражается от вибрирующей стали и едва не кричит о том, чтобы кто-нибудь посмотрел в мою сторону. Когда я беру в руки сердце, оно дрожит. Они наверняка уже заметили, в каком я состоянии. У меня все лицо в каплях пота, пот стекает по вискам горячими солеными струями.

У доктора Бёрке включено радио. В любой другой день я бы не слышала его, но сегодня кажется, что музыка орет на полную громкость, а на противоположной стене надо мной глумятся часы, тикая на своем насесте.

«Будь со мной, малыш…»

Тик. Тик. Тик. Тик.

«Будь моей, малыш…»

Тик. Тик. Тик. Тик.

Я стискиваю зубы, чтобы не обращать внимания на этот шум, и не отрываясь смотрю в грудную полость.

Правая коронарная артерия успешно шунтирована. Это хорошая работа, и, несмотря на то что глаза мне заливает пот, а мозг от недосыпа превращается в творожную массу, швы аккуратные и ровные. Но с огибающей артерией все сложнее. Как бы я ее ни захватывала, иглодержатель выскальзывает из моей нетвердой руки, хирургическая нить теряется или запутывается прежде, чем мне удается затянуть узелок. Я делаю уже третью попытку, а песня ревет мне в уши, впиваясь одним конкретным словом.

«Малыш…»

Хватит.

«Малыш…»

Пожалуйста.

«Малыш…»

Нет, нет, нет…

«Будь моей, малыш…»

– Выключите, наконец, эту хрень!

Музыка мгновенно замолкает. В операционной воцаряется звенящее безмолвие.

Все смотрят на меня.

– Извините, – бормочу я. – Мне нужно сосредоточиться.

Вполне вероятно, что это худшее, что я могла сейчас сделать. Теперь в операционной мертвенная тишина. Я чувствую, как воздух набухает враждебностью, как мои сгорбленные плечи жжет от их взглядов, как внимательно они наблюдают за моей запинающейся рукой.

– Марго, – говорю я. – Пот.

Она протягивает руку и промокает мне лоб салфеткой.

– Бёрке, показатели.

– В норме, – отрывисто отвечает он, явно обиженный моей отповедью.

– Хорошо, – киваю ему я. – Я введу еще калия после этого шунта, держите под рукой.

В операционной снова становится тихо, напряжение удушает. Дорожка пота стекает по моим ребрам. Я едва не кожей чувствую, как они обмениваются взглядами.

Это паранойя. Сосредоточься.

Часы теперь тикают еще громче, так же настойчиво, как пульс у меня в висках. Хочу содрать их со стены и растоптать, пока не треснет стекло и механизм не разлетится на тысячу кусочков.

Шунт выскальзывает из моей руки. Я закусываю нижнюю губу, чтобы придушить растущее отчаяние, и отпускаю, только когда чувствую слабый привкус крови на зубах.

– Марго, подержите секунду, пожалуйста.

Она берет у меня иглодержатель. Я не могу не заметить, как неподвижна ее рука по сравнению с моей.

Ладонь у меня горит. Чувствую, как дергаются мышцы каждый раз, когда зажимаю в руках инструмент. Даже кости горят, а суставы в пальцах не гнутся. Я разминаю руку, сжимая в кулак и с силой распрямляя пальцы, но, как только беру иглодержатель, он снова начинает трястись, а боль возвращается.

– Спасибо.

Я наклоняюсь к грудине, подцепляя иглой вену.

Мамочка…

Нет. Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.

Я с силой зажмуриваюсь и упираюсь ногами в линолеумный пол.

Я слышу его крики так, будто он стоит рядом со мной: отрывистые вдохи, когда он задыхается от рыданий, и выдохи вперемешку с визгом. Хуже всего, что я не видела его, когда мы разговаривали, и мое воображение рисует самые жуткие картины. Вижу, как на его щеках блестят слезы, как телефон прижимается к его уху, а глаза прикованы к дулу пистолета, направленного ему в голову.

Ма-ма-ма-мамочка…

– Все в порядке, доктор Джонс?

Марго смотрит прямо на меня широко раскрытыми от волнения глазами. Я забыла, где нахожусь.

– Все нормально, – отвечаю я и снова наклоняюсь над грудиной. – У меня просто болит голова.

Последние полтора часа она дышит мне в затылок, в прямом и переносном смыслах, но, сколько бы я ни огрызалась на нее, она становится только внимательнее. Как будто точно знает, что я собираюсь сделать.

Нет. Она десятки раз смотрела, как я работаю. Она может подумать, что я нервничаю из-за статуса пациента, но никогда не заподозрит, что я намеренно хочу причинить ему вред.

Но от ее взгляда у меня волосы на затылке встали дыбом. Она достаточно близко стоит, чтобы все замечать, видеть, как трясется у меня рука, чувствовать, как я обливаюсь потом.

«Не останавливайся, – думаю я, заставляя себя сосредоточиться на текущей задаче. – Ты даже еще не добралась до финала».

21

Анна

Суббота, 6 апреля 2019 года, 12:30

Я закончила шунтирование всех трех артерий, чтобы спасти пациенту жизнь. Теперь осталось только его убить.

Я еле стою на ногах от усталости. Глаза у меня совершенно сухие, а в плечах застыло такое напряжение, что мне больно повернуть голову. Мне нужно в туалет, и я мечтаю о большом стакане воды; у меня настолько пересохло во рту, что язык прилипает к зубам. Но мне недолго осталось ждать.

Я наложила анастомозы, соединив шунты с каждой из коронарных артерий, и ввела в них раствор, чтобы убедиться, что соединения плотно прилегают друг к другу, но другие концы еще нужно пришить к аорте. Жестокая ирония: чтобы преодолеть этот последний барьер, мне не нужно больше изолировать сердце от кровообращения. Чтобы окончательно остановить это сердце, мне сначала нужно будет его запустить.

– Снимаю зажим.

Кровь устремляется в сердце. Оно становится ярче, кровообращение вымывает калиевый раствор. Медленно, но верно оно снова начинает биться. Я могла бы позволить ему жить, если бы захотела. Я могла бы поступить правильно. Пришить сосуды к аорте и снова его зашить.

– Частичный зажим, – прошу я.

Я передаю Марго первый зажим и беру из ее рук другой, созданный для того, чтобы мы могли пришивать сосуды к аорте, не останавливая кровообращение полностью. Но чтобы убить пациента, мне нужен полноценный приток крови. Он должен потерять как можно больше крови.

Я должна спровоцировать катастрофу.

У меня колотится сердце. Я чувствую отголоски его ударов в горле, в висках, в кончиках пальцев. Я ставлю зажим неправильно, так, чтобы давление на аорту было слишком низким.

– Почти закончили, команда. Осталось только пришить шунты к аорте, и мы у цели. Что с показателями?

– Все в норме, – отвечает доктор Бёрке.

– Объем крови?

– Достаточный, – отзывается Карин.

– Отлично, – я поворачиваюсь к Марго. – Пот.

Она протягивает руку с марлей и промокает капли у меня на лице, вопросительно заглядывая мне в глаза. Я обычно мало потею, а тут, наверное, из меня выделился литр только за последний час. Одежда липнет к телу, волосы хоть отжимай. Я думаю о том, может ли она почувствовать стук моего сердца, когда прижимает марлевую салфетку к моей шее.

– Скальпель, пожалуйста.

Она передает мне скальпель. Он почему-то кажется тяжелее, чем раньше, видимо, это груз последствий моего следующего надреза. Острый кончик блестит под лампами.

Чтобы присоединить шунт к аорте, мне нужно сделать небольшой надрез на артерии – тогда кровь пойдет по новому пути. Теоретически, если бы частичный зажим был зафиксирован правильно, мы контролировали бы поток крови.

Все смотрят. Я чувствую на себе их взгляды, перебегающие с моего лица на скальпель у меня в руке. Не было такого мгновения за всю операцию, когда никто из них не смотрел в мою сторону. Если кто-то отведет взгляд, другой будет продолжать смотреть. Марго стоит так близко, что я чувствую жар ее тела под формой.

– Вы закрываете мне свет.

– Кто? – спрашивает доктор Бёрке.

– Вы, – говорю я, оглядываясь через плечо. Я успеваю увидеть, как у Марго расширяются глаза, и снова наклоняюсь к грудной клетке. – Отойдите назад.

Она немного отодвигается.

– Дальше.

Она делает широкий шаг назад. Я не вижу ее лица, но ее ярость буквально жарит мне спину.

– Спасибо.

Я чувствую, как все в операционной обмениваются взглядами. Я никогда не была такой грубой и за время операции хотя бы раз позволила себе резкость с каждым из них. Я надеялась, что они спишут все на нервозность оттого, какой важный пациент лежит на операционном столе. Теперь я боюсь, что они начали подозревать что-то пострашнее.

Нужно, чтобы все отвернулись.

Я чувствую на себе взгляды Карин и Бёрке. Скальпель дрожит у меня в руки, в подскакивающем лезвии проскальзывает луч света. Внутри перчаток у меня влажно от пота. Я медленно подношу скальпель, едва касаясь стенки аорты.

– Время? – спрашиваю я как можно небрежнее.

Чувствую, что все повернули головы к часам.

И делаю надрез.

Это длинная глубокая рана, которая мгновенно начинает наполнять грудную клетку ярко-красной кровью, огибая сердце и захлестывая легкие. Аппараты начинают выть. Все в ужасе оборачиваются, какофония тревожных сигналов почти заглушает их вопросы.

– Что, черт побери, случилось? – спрашивает доктор Бёрке.

Я притворяюсь, что лихорадочно ищу внутри грудной клетки кровоточащий сосуд, мои когда-то голубые перчатки измазаны в крови. Рукава моей формы забрызганы каплями крови.

– Это аорта, – говорю я наконец. – Господи, она почти пополам перерезана.

Через надрез выливается такое количество крови, что он становится все шире и шире и слои артерии начинают исчезать у меня на глазах.

– Слишком сильное повреждение, – говорю я громко, чтобы перекричать шум. – Придется заменить.

– Он теряет слишком много крови, – говорит Карин.

– Кислород падает, – говорит доктор Бёрке.

– Начинайте переливание, – говорю я. – Быстро.

Я поворачиваюсь к Марго.

– Наложите зажим.

Она хватает кучу марлевых салфеток, но, прежде чем ей удается прижать их к надрезу, он рвется до того места, куда я вставила трубку аппарата искусственного кровообращения. Трубка выскакивает и окатывает ее кровью, как из шланга: кровь у нее на груди, на шее, на лице. Она резко вдыхает от ужаса.

– Зажим, срочно!

Она бросается вперед и прижимает салфетки к разрезу так плотно, как только может, тяжело дыша и истекая кровью пациента. Козырек у нее на глазах покрывается испариной от ее нервного дыхания. Я хватаю трубку и засовываю как можно глубже под салфетки в ее руках, глубже в аорту, пытаясь сократить надрез.

– Держите трубку вместе с салфетками. Не отпускать, даже на секунду.

Я перемещаюсь к противоположному концу стола, хватаю ножницы со столика с инструментами и вырезаю круг в хирургической простыне на уровне паха пациента, чтобы добраться до бедренной артерии. У меня так сильно колотится сердце, что я чувствую, как пульс барабанит в пальцах.

– Почему не переливаете?

– Сейчас начнем, – резко отзывается Карин.

– Уровень кислорода слишком низкий, – говорит доктор Бёрке.

– Включайте легкие!

Я разбрызгиваю антисептик и размазываю пальцами, прежде чем схватить скальпель.

– Он потерял слишком много крови, – говорит доктор Бёрке.

– Зажим сильнее! – кричу я на другой конец стола. Марго смотрит на меня в ужасе.

– Здесь почти нечего зажимать, аорта порвалась полностью.

Карин и ее помощница в панике пытаются наладить переливание крови.

– Мы не покрываем потерю, – говорит она, задыхаясь и встретившись со мной взглядом над столом. – Он теряет больше, чем мы можем восполнить.

– Продолжайте.

Я надрезаю плоть над бедренной артерией в паху, и еще больше крови выливается на операционный стол. Я прижигаю кровоточащие сосуды и делаю надрез на артерии, чтобы подключить пациента к аппарату.

– Трубку, скорее!

Марго достает трубку из-под салфеток, но как только наши руки встречаются, мы обе застываем.

Из трубки больше не вытекает кровь.

Мне не видно сердца пациента – его грудина заполнена кровью до краев, но я знаю, что оно не бьется: на поверхности нет пузырьков воздуха, не расходится волн от сокращения мышцы.

Марго медленно поднимает руку от совершенно красных салфеток. Из того, что осталось от аорты, выбегает слабый ручеек.

Я смотрю на Карин – у нее в руках последний мешок крови, но уже слишком поздно вливать ее пациенту. Рядом с ней в грудину смотрит доктор Бёрке, я никогда не видела его таким бледным.

Я опускаю взгляд на себя. Кровь с моей одежды тихо капает на пол. Марго выглядит так, как будто на нее напал мясник с топором. У нее на подбородке висят капли крови, кровью насквозь пропитана форма.

В операционной стоит тишина, только раздается писк, отдаваясь у меня в ушах. Я со звяканьем опускаю скальпель на столик с инструментами и откашливаюсь, поднимая глаза на часы на стене.

– Время смерти… 12:43.

22

Рэйчел

Суббота, 6 апреля 2019 года, 12:45

– Что вы можете сказать о докторе Анне Джонс?

Дженни Ховард сидит в кресле на противоположном конце журнального столика, а мы с сержантом Райаном скрючились на маленьком диванчике в эркере, касаясь друг друга плечами и чувствуя, как солнце греет нам шеи. На столике стоит поднос с чаем и сконами, от чайника поднимается пар.

Дженни вытирает нос скомканным платочком. Она плачет с самого нашего прихода, но мне еще не удалось разглядеть ни одной настоящей слезы.

– Анна с семьей переехала на Проспект примерно год назад. Сразу можно было догадаться, что они приехали из Лондона, никакого чувства добрососедства. Мы здесь на Проспекте любим общаться, Пола и я были особенно близки. – Она замолкает для пущего эффекта и бросает взгляд в окно, будто силится взять себя в руки. – Но Анна всегда держалась в стороне.

Сержант Райан откусывает кусок скона, и на блюдце, стоящее у него на коленях, сыплются крошки. Я бросаю на него неодобрительный взгляд. Он медленно ставит тарелку на журнальный столик.

Это не светская беседа.

– Вы сказали «Анна с семьей»?

– Да, у нее есть муж по имени Адам и сын, Зак. Хотя, наверное, стоит сказать «бывший муж». Они разошлись примерно месяц назад. Не скажу, что меня это удивило, издалека было видно, что это дисфункциональная семья.

– Что навело вас на такую мысль?

Она вздыхает, смотрит в окно и крутит в руках платочек. Колени у нее припорошены тонкими белыми хлопьями от салфетки.

– Ну мы не так уж близки, Анна довольно холодный человек, но у них обоих плотное рабочее расписание. Мне всегда было жалко мальчика. Я смотрю, как он катается по переулку туда-сюда на велосипеде от безделья. Не думаю, что ему за это время удалось завести здесь друзей.

– Кто присматривает за Заком, когда родители работают?

– Пола. Не знаю, почему она так потворствовала капризам этой женщины. Мне всегда казалось, что они недостаточно ценят все, что она для них делала. Мне кажется, Поле не хватало собственных внуков – ее дочь живет в Австралии, я уже говорила? Наверное, она хотела излить на кого-то свою любовь.

– Что именно Пола делала для доктора Джонс?

– То, что должна делать мать, – резко отвечает Дженни. Она замечает крошки от салфетки у себя на коленях и начинает снимать белые хлопья с брюк. – Пола готовила, убиралась, забирала мальчика из школы…

– Она делала это регулярно? Забирала из школы?

– О да, ежедневно. Анна отвозила его в школу рано утром, он там завтракал. А после уроков Пола отводила его домой.