Текст книги "Сброд"

Глава 4
Воронец

Нога задрожала от перенапряжения, но была страшна не боль, а страшно сорваться просто так, так и не дотянуться, когда остается ну до смешного мало. В платочек завернуто хрупкое сокровище, и вот оно вернулось в гнездо. Не успел радостный вздох сорваться с уст, как силы кончились. Мальчишка сорвался, и все потухло.

Глаза открылись слишком резко, зрачки сузились, будучи не готовы. Свет стал похож на жидкое мыло. Каждая лампа надула вокруг себя цветастый радужный пузырь. Прозрачная пленка переливалась, перламутровые разводы стекали и капали на пол. Слишком много света, такого разного и вкусного, так много, что хотелось задохнуться. Будто один из пузырей накрыл голову, стало нечем дышать. Очень скоро сон вновь одолел. Мальчишка не сопротивлялся, не зная, что проснется в другом мире.

Тем утром сразу после пробуждения показалось, что ничего не изменилось. Осознание пришло вместе с весенним светом – не то спряталось, не то запуталось в занавесках и ждало своего часа. Больной разум оттягивал миг как можно дольше. Находил новые отговорки, чтобы не замечать очевидного. Явь теряла терпение. Она юркнула под одеяло, пробрала до самых косточек. На шум прибежала медсестра.

– Женя, успокойся! – крикнула она.

Но слова не были услышаны. Женя заливался истошным криком, рвал себя изнутри. Еще вчера мальчишку нарекли счастливчиком: уцелеть, упав с такой высоты, – чудо! Осталось только пережить. Большая удача, что Женя может ходить. Да, весь воздух ликовал о том, как много мальчик уберег, и никто не говорил о том, что потерял. Наверное, что-то такое доброе и говорил седовласый доктор с лысиной. Женя разглядывал ее, сияющий от пота островок с пигментными пятнами. Но когда доктор смолк и перекинулся с медсестрой взглядом, полным немой тревоги, Женя начал что-то подозревать. Опасения крепли, крик вновь вырвался из горла, но уши ничего не слышали.

Доктор похлопал по плечу, поднялся, направился к коридору. Женя увидел маму. Жилистые руки с крючковатыми пальцами нервно содрогались. Мальчик до сегодняшнего дня никогда не замечал такой полноты этого жеста. В голове (не в ушах) как будто раздавался лязг, до того резки были движения матери. Большой выпуклый лоб блестел от пота, две редкие черные бровки ползали вверх-вниз, как напуганные насекомые. Глаза уставились на врача. Наверное, он и впрямь хотел как-то подбодрить и вновь радовался чудесной удаче чудесного мальчика! Какая удача, как повезло, какое чудо, чудесный мальчик! Но ничего не получилось. Мама грубо толкнула старика в халате, зашла в палату. Не по губам, но по жестам Женя понял: время собирать вещи и уходить.

Запахи хлынули, кружили голову. Дорога дышала углекислым газом, сами машины непривычно бесшумно носились туда-сюда в небольшом просвете, видном со двора. У гаража развалилась гора мусора, которую никто не разберет даже на ленивом субботнике.

Женя не представлял, как гнетуще будет жить в этом затишье перед бурей. Тревога шла за ним по пятам. Она опустила руки на виски, поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, заставляла вглядываться в каждое движущееся пятно.

Будь то пакет, дворник, метла, бабушка в пестром платье, привставшая, чтобы поправить юбку и сесть обратно, – смотри, смотри, смотри, запоминай, следи, а что еще остается, если мир затих?

Мальчишка крепко сжимал руку матери, всегда сухую и грубую от той дряни на заводе. Мать много лет вдыхала, трогала синтетику и все, что с ней связано. Полимер – вот еще слово, которое услышал очень рано. Оказывается, это не человек, который меряет поля, а какая-то отрава. Она-то и сделала мамины руки, голос и движения сухими. Женя не мог вспомнить, что именно изменилось, но голос звучал по-другому.

«Если полимеры это делают с кожей, то что они делают со всем, что под ней? Они иссушают изнутри?» – думал Женя, счастливый мальчик, еще не знающий ответа.

В подъезде пахло краской. Они поднялись на четвертый этаж из четырех, под самый чердак. Открыли дверь, Женя спрятался в свой угол, за ширму из фанеры. Кровать – паллета, сверху матрас и плед, который бьется током, если сильно вошкаться. Отсюда видно все. Видно-то видно, а смотреть ни на что не хотелось. Силы кончились. Женя заснул, надеясь, что снова проснется в другом, шумном мире, где все по-настоящему.

* * *

Первым же делом Женя высунулся в окно. Ветер тревожил провода, трепал листву, как любимого пса. И ничего, ни звука. Женя рухнул обратно в кровать и горько закричал, не слыша себя. Вымораживающая пустота окружала со всех сторон. Не осталось ничего настоящего. Если бы он услышал собственный крик – это стоило той боли, рвущей горло. Но ничего. Мир все еще сидел в засаде. Женя закрыл уши руками и снова открыл.

Показалось лицо матери. На ней был халат цвета старого желтого синяка. Тонкие губы что-то спросили. Женя посмотрел на часы на стене. Скорее всего, мать звала поесть что-то пресное. Что бы она ни готовила, всегда получалось пресно, бесцветно. Женя часто не помнил, ел он что-то или нет. Не то чтобы голод крутил кишки, просто он не помнил. Сегодня на завтрак была овсянка. Несколько ложек сахара и варенье были бессильны – еда всегда оставалась пресной.

Сняли гипс. Кости срослись. Доктор что-то говорил, и Женя ответил ему беспощадным лютым взглядом. В глазах кипел гнев, какой рождается от жестокой боли, от сотни и тысячи попыток докричаться до кого-либо. Такой гнев приходит после горя и бессилия. Такой гнев приходит лишь под руку со смирением, ибо силу этой ярости надо обуздать, и отчаяние – славный страж. Потом взгляд исподлобья будет пронзать всякого, кто из вежливости или по незнанию обратится к мальчишке.

Утром понедельника Женя не знал, какой это будет тяжелый день.

– Абрамов? – спросила учительница.

Женя сжимал потные кулаки, зыркая карими глазами по классу. Нельзя сплоховать. Его спросят сразу после Боголюбова.

– Боголюбов? – продолжалась перекличка.

Вот сейчас.

«Воронец?» – угадал Женя.

– Я здесь, – громко ответил он.

Весь класс обернулся на него. Их взгляды искрились, как петарды перед пуском. Женя продолжал стоять, растерянный и загнанный в угол. Раздался салют оглушительного птичьего заливистого смеха, шакалий вой поднялся на весь класс. Черт его знает, какие звуки вылетали из пастей детей, но Женя слышал осатаневший зверинец, вставший на уши.

* * *

Целое лето и весь сентябрь Женя пристально вглядывался в притихший мир.

«Засада…»

Воронец еще не знал о тварях, не знал, как жажда и чутье пробуждаются. Для Жени просто открылся мир, в котором блеск глаз – не просто строчки из поэзии. Свет был реальным. Он мог исходить рассеянно, нежными облаками, мог скользить тяжелым туманом и стелиться по полу. Видел глаза, мигающие, как хило вкрученная лампочка. Это был мир движений, пластики.

Чутье больше не давало закрывать глаза на сухие движения матери. Она обнимала сына, когда тот приходил из школы. Нос сразу ловил пластик и резину, бросал обратно в реку и давал течению унести мусор прочь. Мама опять ставила на стол тарелку пресного не горячего и не холодного супа. В нем плавало слишком много всего, чтобы не иметь ни одного вкуса, но с первой ложки все стало ясно. И ясность эта пугала, и пугала достаточно сильно, чтобы рискнуть.

Наступила ночь. Женя не придавал значения обострившемуся во тьме зрению. Просто был рад, что мрак отступил. Воронец слишком скучал по маленьким знакам судьбы и просто принял добрый знак, не заглядывая ему в зубы.

Мамина спальня – такая же паллета с таким же матрасом. Одеяло другое – тяжелое, пахнувшее старой мокрой шерстью. Жене хватило духу в эту ночь подняться с кровати, выйти из-за ширмы, приблизиться вплотную. Повезло, ночь на его стороне, в другой раз может быть иначе. Другого раза может не быть. Решившись, Женя сорвал одеяло.

В кровати лежал манекен.

Больше Женя не боялся, что какая-то дрянь иссушит мать изнутри, раз там ничего нет.

* * *

Действующие лица:

Воронец

Матвей (Пророк)

Место действия:

Автобусная остановка. Матвей стоит в отдалении от остановки, настраивает скрипку. На остановке люди, Воронец проходит мимо быстрым шагом, сутулится. Матвей проводит смычком, резкий негармоничный звук. Женя оборачивается, не верит своим ушам. Матвей поднимает на него взгляд.

Воронец. Что за х…

Матвей прижимает палец к губам, начинает играть «Сурка».

Воронец (теряя терпение). Почему я тебя слышу?!

Матвей (продолжая играть). Может, потому что я играю? (Резко издает смычком сорванный, неприятный звук.)

Воронец: Хватит! (Зажимает уши руками.)

Матвей (прекращает играть). А казалось, ты вдоволь насладился тишиной! Я уже не понимаю: ты хочешь что-то слышать или нет?

Воронец (злобно). Как ты это сделал?

Матвей. Это не я, а Чертов Круг. (Отступает, вскидывает руки, в одной смычок, в другой – скрипка, как будто сдается, видя, что Воронец продолжает злиться.) Твой автобус! (Обходит остановку с другой стороны.)

Воронец (оборачивается, куда указывал Матвей, и сразу возвращает взгляд на Матвея). Стой! Что за Чертов Круг?

Матвей (садится на скамейку на остановке, пригласительно хлопает рядом с собой, достает из кармана пальто пакет семечек, начинает их грызть). Говорят, там и вправду правит черт. Да не пугайся ты так! Это просто на афише пишут. Ступишь за Чертов Круг – и он озвучит тебе весь мир. И это лишь малое.

Воронец. Что значит – озвучит мне весь мир?

Матвей. То и значит. Ты слышишь не меня, не скрипку, а его.

Воронец. А что взамен?

Матвей замирает, перестает грызть семечки, отряхивает колени, убирает пакет в карман.

Воронец. Озвучить весь мир – а что с меня взамен?

Матвей. А ты будешь озвучивать Чертов Круг со сцены.

Воронец (с досадой цокает). Так и знал, что какую-то хрень заставят творить. Не понимаю, что ты несешь? Скажи, что нужно, а не вот эту чушь, уже башка от твоих ребусов пухнет! Толком объясни. А хотя знаешь что? Пошел ты! (Тихо, с досадой и сильной обидой на собственную беспомощность.) Не выйдет. Не смогу.

Матвей. Ну, как пожелаешь, дружище. Поверь, если будешь слышать, видеть и чуять то, что и твари, тебе всегда будет что рассказать. Поразмысли-ка накануне. Если надоест запах пластика – приезжай в столицу, отыщи Чертов Круг. (Встает, собирается уходить.)

Воронец (подскакивает со своего места). Стой! Как я его найду?

Матвей. Его несложно отыскать. Особенно теперь. (Широко и лукаво улыбается, указывает на ухо, уходит со сцены.)

* * *

Хоть Женя и вернулся поздно, проспал недолго. На часах нет и восьми утра. С привычками долго прощаешься. Вот он и проснулся по старой привычке, как в школу, несмотря на то что аттестат вчера забрал, закинул на полку. Только за девять классов, но это и так больше, чем у многих. Женя последние пару лет только и думал, что о Чертовом Круге, о загадочном скрипаче. С тех пор слух иногда прорезался. Слышимость как будто из-под воды. Так странно. Женя боялся спугнуть далекий отзвук. Жарился омлет, масло шипело как будто в соседней комнате. Они сели за стол – Женя помог маме сесть напротив. Волнение отбило аппетит.

– Неужели голодным поедешь? – спросила мама.

– Меня там накормят, – ответил Женя и положил свою порцию в контейнер.

Мама взяла ссобойку, чтобы поесть на работе. Женя собрал вещи в сумку, волосы – в хвост и вышел из дома, сел на поезд, вышел в столице, на «Тушинской». Судя по карте, ни черта не центр. Почему-то ему казалось, что Чертов Круг в центре, и только-только стало доходить, что нет никакого адреса. Темнело. Женя устал и проголодался. Кажется, все звуки остались дома, в Волоколамске, а Москва с ним не говорила. Приходилось вглядываться внимательнее. К вечеру тени становились длиннее.

Женя сел на скамейку рядом с большим торговым центром. Вдалеке, через дорогу, горела мусорка. Запах пластика напомнил о доме. Воронец пожалел, что не поел перед дорогой, но вспомнив, что за еда на маминой кухне, просто гнал мысли о голоде прочь.

На часах девять вечера. Воронец медленно проваливался в неглубокий сон. Как будто ударили арматурой по затылку, и Женя вскочил на ноги до того резко, что прохожие испуганно обернулись. Тетя в малиновой блузе даже ахнула, но Женя, естественно, не слышал. А вот что слышал – так это лязг. Далекий-далекий, но раз раздался, это точно был зов Чертова Круга.

Воронец сильно воодушевился. Видимо, Чертов Круг попросту сова и только к вечеру и проснулся. Женя шел в противотоке, пока все спешили в метро или из него, парень бежал вдоль бетонного белого забора. Снова раздался лязг, разбив остатки сомнений. Шлагбаум заставил остановиться, но не идти этим путем. Он казался слишком простым. У Воронца не оставалось сомнений, что Чертов Круг там, за забором, но вход не через шлагбаум. Здесь слишком пахло дешевым полимером, а от этого запаха он бежал с самого Волоколамска.

Воронец шел дальше и аж подпрыгнул от радости, увидев дыру в заборе. Не раздумывая ни секунды, он нырнул в брешь. Пустой рабочий городок. Женя уже видел что-то похожее, когда приходил к маме на работу. Только в тот раз городок был наполнен людьми, и там шумели лихо, дай боже! Даже по меркам здоровых людей, у которых все в порядке. Кто-кто встряхнул ткань, как будто устал от крошек на простыне. Порыв как взмах крыльев. Воронец нашел нужную дверь, и та поддалась.

Между двумя балками натянута простыня, один из краев прибивал Клоун в черно-белом синтетическом комбинезоне. Судя по размеру, покупали не меряя: штанины свисали, колени не на месте, воротник подколот булавками, чтобы не так уж сильно елозил. Общий вид весьма ущербный. Клоун замахнулся молотком, добил паскудный гвоздик, потерял равновесие и был готов расшибиться об пол. Воронец подлетел к стремянке, получил коленом по лбу, но не дал всему эту делу рухнуть. Благодарный Клоун аж не верил своему счастью. Он спустился, крепко и радушно пожал руку Воронцу, стал ее трясти с превеликим воодушевлением. Даже при таких энергичных движениях можно разглядеть сбитые костяшки, торчавшие из перчаток с открытыми пальцами. Отбитые пальцы посинели, красноречиво повествуя о метких ударах молотка.

Клоун жестом пригласил в зрительный зал. Перед простыней тянулись длинные деревянные простецкие скамьи с облезшим лаком. На четвертом из четырех рядов сидел скрипач с остановки.

– Все-таки нашел? – Приветственный присвист раздался под громоздкими балками под самым потолком.

Широкая улыбка засияла на лице Жени.

– Уж очень захотелось вновь услышать твою скрипку, да и весь мир, – ответил Воронец.

– Ну, на афише можешь увидеть, когда я буду выступать: «Пророк Матвей и Волшебная скрипка». – И музыкант кивнул на Клоуна.

Тот с превеликим энтузиазмом всучил афишу.

– Садись, скоро начнется, – звал Матвей.

Женя свернул бумагу вдвое, чего, скорее всего, такая дешевка не переживет, ну и как бы черт с ним. Клоунские ботинки затопали по полу, забежали за спину зрителей, прошумели по ступеням. Грохот, и проектор заработал. По простыне пробежали пылинки, точки, штришочки, прочий мусор, четыре, три, два, один – мотор. Воронец остолбенел.

– Это… – спросил он в замешательстве.

– Пока что все как обычно: начинается с мамы и папы, – кивнул Матвей. – Вот ты узнал, кто он был. Иронично – глухой сын у музыканта? Так и не перенял талант, хотя по закону жанра к этому моменту все должно сойтись в единый пазл, и ни одного лишнего кусочка. Но вот, видишь? Оператор устал и придерживает камеру, попадая пальцем в кадр. Не страшно. Знаю, что все равно будешь смотреть. Это еще неплохо, можно что-то разобрать. Все смотрят кино, даже самое плохое, если узнают в главном герое себя. Постой, или неинтересно? Ты же знаешь, что будет дальше.

– Почему он уехал? – спросил Воронец, хмуро глядя на экран.

Матвей вздохнул и почесал затылок. Обратился взглядом за помощью к Клоуну, но тот пожал плечами.

– Вот сука, – глухо усмехнулся Матвей и вновь обратился к Жене: – Вот что тяжело в работе – так это объяснять почему. Давно планировал. Получил внезапно деньги или угрозу. Или и то и то. Не хотел делиться ни наживой, ни опасностью. А может, и делить-то нечего: самому только-только хватало. А может, сон дурацкий приснился. Настолько дурацкий, что уже наутро забыл. А желание свалить осталось. Вот и все. Или ты хотел, чтобы в фильме обязательно показали сон?

– Я хотел, чтобы он не бросал нас с мамой. Чтобы он был рядом. Тогда бы маму не подменили, – устало и раздраженно вздохнул Женя.

– Ты же не замечал до седьмого класса, что с мамой что-то не так! – ухмыльнулся Матвей. – Ну да, готовит не так уж и вкусно, но, черт возьми, она прижимала тебя пластмассовыми руками к груди, в которой нет сердца, но разве ее вина в том, что внутри пустота? Она заботилась, насколько может заботиться набор искусственных полимеров. И не упади ты с дерева, быть может, ничего бы и не раскусил. Кстати, мы уже подходим к этому моменту!

Воронец скрестил руки, наклонил голову набок. Падение – резко отвернулся.

– Оу… – шикнул Матвей, потирая ногу. – Ну, тебе еще повезло. О, моя любимая часть фильма.

Женя с экрана неистово вопил, но кино шло немое – это бросилось в глаза. Вот первый выход в школу после падения, вот перекличка, где Воронец стал посмешищем, так и не разобрав даже со второго раза, в чем же дело.

– Почему нет звука? – спросил Воронец.

– Давай уже досмотрим? – не отрываясь от экрана, ответил Матвей. – Немного осталось.

Последние несколько минут пролетели в тишине. Ничего интересного: выпускной из девятого класса и высадка бомжа из электрички в Москву. Проектор выключился.

– Почему нет звука? – Воронец повторил вопрос.

– А ты помнишь хоть один звук до встречи со мной и Волшебной скрипкой? – Матвей лукаво прищурился.

Женя нахмурился.

– Да ладно… – прошептал он, проводя рукой по лбу.

– Ага, – кивнул Матвей, разглядывая ногти.

– Я всю жизнь был глухим? – спросил Воронец.

– И останешься, если покинешь Чертов Круг, – кивнул Матвей.

– Что сделать, чтобы тут остаться? Ты говорил, что выступать, что… Что ты имел ввиду? Этому можно научиться? Если вы научили глухого слышать, значит, и научите тому, что нужно, ведь так? – беспокойно затараторил Воронец.

– Ты был глух и узнал об этом, лишь когда Чертов Круг озвучил для тебя живой и неживой шум. Откуда тебе знать, что до сих пор не калека? Что весь мир имеет орган для чувства, которого у тебя нет от рождения? Не только слух. Все, что ты испытываешь, – далекий гул, бледная тень того, что мы, твари, называем жизнью. Когда будешь среди нас, в Чертовом Круге, пробудится чутье и жажда. Ты, раз ты сидишь здесь, уже прошел пробы.

Матвей кивнул на экран.

– Кормильцу понравилось, как ты рвешь горло в надежде услышать хоть что-то. Ты услышишь и учуешь столько, сколько человек не способен вместить в скудненькое сердце, – продолжал Матвей. – Но должен предупредить, уж таков регламент. Перешагнешь барьер – сожжешь мосты, отдашься Чертову Кругу. Аut vincere, aut mori [1]1
  Победа или смерть (лат).


[Закрыть]. Его сила станет твоей, его жизнь станет твоей.

– Ты сам-то что выбрал? – иронично усмехнулся Воронец.

Матвей грустно улыбнулся.

– Я выбрал как бы жизнь, но по-настоящему, – мечтательно протянул Матвей и изменился в лице. – Но если просишь совет – уходи и оставайся глухим.

– Были те, кто отказались? – спросил Воронец.

– Да, – кивнул Матвей. – Разум забывает, но не сердце. Поэтому они всегда приходят как зрители, думая, что видят Чертов Круг впервые.

Воронец поджал губы, уставился на пустой экран.

– То есть, – Женя прищурился, – я никогда не покину это место? Но могу выбрать, по какую сторону барьера окажусь?

– Выбирай осторожно, – предупредил Матвей.

– Я выбрал, – не дав договорить, бросил Воронец.

* * *

Гул возвещал о приближении, о сошествии кого-то со второго этажа. Воронец встал со стальной ступеньки и поднял взгляд. Напротив окна темнел высокий силуэт. Он отсюда, снизу, от основания огромной стальной лестницы, казался высоким. По мере того как человек спускался, свет закатного солнца уже так не резко бил в спину. Воронец смог разглядеть лицо цвета старой выцветшей бумаги. Тонкая кожа обтягивала череп. Прямые, короткие русые волосы казались прозрачной проволокой, сливались с кожей. Гладкий, слегка вытянутый череп казался голым. На него никогда не нарастет мясо. Это был тот тип людей, который даже в детстве не выглядит молодо. На вид можно дать двадцать с чем-то, но если долго вглядываться, хочется добавить: «На момент смерти ему было двадцать с чем-то». Костюм не сидел по фигуре, был и стар, и старомоден. Человек-жердь. Они молча вышли на улицу. Говорить не очень-то и хотелось. Уже зажигались фонари. Вдали у забора собрался народ весьма потерянного вида. Воронец сразу уловил, что никто никого не знает.

– Вас выбрал Чертов Круг. Не я. Вы все мне неприятны, – объявил человек цвета старой бумаги.

«Еще бы ты другое сказал», – подумал Воронец и, скрестив руки, продолжил слушать, не ожидая особенно приятных слов ни в чей адрес.

– Я – Ярослав Черных. Мне посчастливилось стать здешним управленцем, – продолжил тем временем гостеприимный господин в проеденном молью пиджаке. – Сегодня вы, сборище талантов, впервые увидите представление, ведь кому-то из вас придется и самому выходить на сцену.

– Только один? – прищурился Воронец.

Серые глаза, отлитые из того же стекла, что и волосы, пролили немного холодного света в сторону Воронца.

– Я говорю достаточно четко, – ответил Ярослав. – Вы же не ждали, что вам всем будет место в Чертовом Кругу?

Народ переглянулся между собой. По их лицам стало очевидно: они ничего не ждали. Их привела сюда Жажда, у каждого своя, но с общим знаменателем. Воронец прислушивался к вздохам, к тому, как замирают незнакомые сердца или начинают биться чаще, к шепоту. Не к словам, а к музыке, глухой, волнительной, торопливой. Музыка ему всегда нравилась больше, чем слова. Потерять навсегда слова – пережить можно. Но за мир, в котором есть музыка, Воронец решил бороться до конца.

Ярослав повел сборище талантов меж кирпичных зданий со старой краской и наростами в виде труб и пожарных лестниц.

– Откуда шум? – услышал Воронец и напрягся.

Почему-то то, что слышали все, ускользало от него. Сглотнув досаду и тревогу, Воронец просто следовал со всеми. Оказалось, сегодня представление будет на открытом воздухе. На улице стояли трибуны, как на спортивных матчах. Слишком яркий свет не давал увидеть больше. Ярослав указал на скамьи, вернее, на сооружение из арматуры, балок и досок, которое стало скамьей. В итоге сборище талантов смотрело представление сбоку, где-то между закулисьем и нормальным зрительным залом. Воронец поспешил залезть повыше.

Сцена примыкала к кирпичному зданию, которое затянули белым полотном, каким затягивают здания на реконструкцию (чаще всего, их уже и не вызволяют из савана, но кого это волнует?). Воронец боялся тишины. Не может быть так тихо. Может, еще секунда – и опоздал бы, но Воронец успел закрыть глаза до того, как кто-то вышел на сцену. Стоило довериться не глазам, а слуху, мир снова ожил. Разом все вздохи, крики, шорох рассыпанного попкорна, на вкус как жженый пенопласт, переговоры на первом, втором, на каждом ряду. Всегда найдется что сказать, особенно когда впервые видишь Чертов Круг. По стрекоту и жужжанию ламп Воронец угадал яркий свет. Тот, кто вышел на сцену, был жаден до света. В нем билось что-то роковое, обреченное. Знакомый голос объявил, что сегодня выступает Лука. Судя по ответу, публика скучала по нему.

Воронец ощутил себя призраком по левое плечо от Луки. Что-то шло не так. Избавившись от плоти, Воронец, будучи призраком, забрал с собой жажду. Теперь она снедала его куда больше. Бездонная бездна. Ничто. В эту пустоту глядели Аристотель и Коперник. В эту пустоту смотрел Воронец, он склонился прямо к зеркальной поверхности. Жажда глушила все. Воронец хотел зачерпнуть воды, но едва не переломал пальцы о твердый лед. Прижав костяшки к груди, он судорожно искал ответ – и нашел в своем сердце. Руки грелись о теплый, пылающий кусок жизни. Этого жара с лихвой хватит, чтобы растопить лед, но едва холодные пальцы коснулись сердца, Воронец сразу отдернул руки. Одно-единственное прикосновение пронзило жгучим холодом. Жажда не отступала, продолжая нагонять бурлящее безумие.

Рядом со щекой вспыхнуло что-то жаркое, едва не обожгло. В приступе оглушительного безумия Воронец схватил огонь, и боль в тот же миг охватила руки. Боль еще не успела дойти, когда Воронец швырнул пламя на лед. Глухой шлепок, шипение, поднялись клубы пара, и черное пятно стремительно протопило путь вниз, в бездну.

Руки горели, вздувались волдыри от ожогов, но уже плевать. Воронец черпал ледяную воду, которая и была исцелением. Руки дрожали от холода, жара и боли, и Воронец лакал жадно, как собака.

Из глубины озера раздался звук удара. Один-единственный, могучий и величественный, которому хватило сил дать бой там, на дне ледяного озера, под толщей непробудного зимнего мрака. Воронец в ужасе содрогнулся и отпрянул назад. Глаза испугано оглядели берег в поисках хозяина горячего, живого упрямого сердца, похороненного на дне озера. Но берег был пуст.

Как и трибуны.

Ни света, ни музыки, ни шепота. Чертов Круг был всего лишь уродливой постройкой для завода какой-то ненужной чуши, производство которой в итоге решили закрыть. Воронец осторожно положил руки на грудь. Пальцы были не такими холодными, а сердце не таким горячим.

– А я говорил Ярику, что одного недосчитались! – раздался голос сзади.

Воронец обернулся.

– Но он, конечно, клал на это, – продолжил Матвей. – Бедолага, так ненавидеть свою работу.

Воронец был рад увидеть знакомое лицо. Он сглотнул, перевел взгляд туда, где недавно была сцена. В предрассветных сумерках это был голый пустырь на заднем дворе какого-то кирпичного ангара.

– Что это? – спросил Воронец.

– Это ровно то, что ты почувствовал, – ответил Матвей.

– Да сука, это не ответ! – вспылил Женя, закрыв лицо руками.

– Еще есть время спросить у самого Луки, – просто произнес скрипач. – Все как раз там.

Воронец все еще находился в смятении, но ноги уже знали, что делать. В машинальном трансе Женя следовал за Матвеем. До порога оставалось несколько шагов, когда Воронец резко прибавил шаг, рванув вперед. В коридоре всего одна дверь была открыта – оттуда лился свет и слышались разговоры. Как только Воронец оказался на пороге, все взгляды разом устремились на него. Чутье не подводило. Лука сидел на стопке пыльных паллет. Появление постороннего заставило рассказ оборваться. Будь здесь канарейка, она бы почуяла утечку. Ярослав и сборище талантов – все разом, как по команде. Они кого-то ждут. Воронец быстро бросился в сторону, в угол. Как обычно, опоздавшие занимают оставшиеся места – что-то с краю, в тени, подальше от сцены.

Наконец-то в дверях появился тот, о ком предупреждал Ярослав, кого почуял Воронец. На пороге появилось яркое пятно: малиновый пиджак, желтая сорочка с выглаженным ажурным воротником. Насыщенность и глубина цвета бросались в глаза даже быстрее, чем карликовый рост гостя. На пиджаке блестела брошь: сотни маленьких камушков налились темными ягодами на веточке. Черные усы, по-старомодному пышные и уложенные, блестели, как и кудрявые волосы с аккуратно и четко выстриженной линией висков. Чёткий рисунок бороды снова намекал на тщательный уход с большим знанием дела. Невысокий хозяин цирка умел смотреть свысока, томно и лукаво прищурив веки. Ленивый и неторопливый взгляд обвел всех гостей как бы вскользь.

– Это было твое лучшее выступление! – радостно произнес карлик. – Непревзойденно!

– Большая честь, Кормилец. – Лука спрыгнул со своего места, низко поклонился. – Надеюсь, однажды еще превзойду себя.

Воронец заметил, как Матвей появился в дверях и прислонился к косяку, скрестив руки на груди. Тихо, не привлекая внимания, он прижал палец к губам и указал вглубь комнаты, подсказывая Воронцу, где сейчас происходит настоящее действие.

Кормилец вынул из брошки иглу, мимолетным движением коснулся головы Луки, и та лопнула, как воздушный шарик. Всех забрызгало кровью. Кому-то прилетел в глаз осколок черепа. До слез.

– Не превзойдешь, – с печалью протянул Кормилец, надевая брошь обратно.

Они с Ярославом переглянулись и обменялись короткими сухими кивками.

– Добро пожаловать в Чертов Круг. – Кормилец развел руками почти в унисон с упавшим навзничь безголовым телом.

Воронец вновь услышал тот звук со дна озера. Тот последний удар упрямого, погубленного сердца. Бездна на миг охватила и сразу же отпустила. Кормилец замер на полпути к двери, как будто что-то забыл. Почесав висок, карлик еще пытался вспомнить, но пришлось бросить это. Видимо, уже не судьба. Так, немного раздосадованный, он ушел, что-то бормоча себе под нос: «Ну как же так, растяпа, там же небось что-то важное, как же так…»

– Сегодня ваш праздник, – произнес Ярослав. – В труппе есть место. Но только одно. Через месяц ваш дебют, уроды. Так что советую пахать так, будто на кону ваша жизнь.

С того момента новобранцы были предоставлены сами себе.

* * *

– Ты зря пропускаешь репетиции, – произнес Матвей.

Воронец не шевельнулся, не открыл глаз, продолжая сидеть на самом краю крыши, прислонившись спиной к мешкам с песком. Матвей пошаркал ногой, разогнав осколки и мусор, сел рядом.

– Что Лука устроил на сцене? – спросил Воронец.

– Его заставили. Я и Антон, – ответил Матвей.

– Кто такой Антон? – нахмурился Женя.

– Если все сложится хорошо – никогда не узнаешь, – ответил скрипач.

– «Хорошо» – это не как у Луки? – спросил Воронец.

– Ну, суди сам, – пожал плечами Матвей. – Когда молодой, кажется, что все бесплатно, если умеешь хорошо бегать. Лука умел. Сложно его осуждать: кто бы играл честно, если бы знал, что все сойдет с рук?

– Не сошло, – с угрюмой насмешкой бросил Воронец.

– Ну откуда ему было знать? – пожал плечами Матвей.

– Что натворил-то? – спросил Женя.

Матвей привстал, посмотрел вниз, по сторонам. На какое-то время повисло молчание. Иногда прилетали голуби, бродили по крыше, смешно дергая шеей, а потом хохлились и усаживались рядочком.

– Про Поцелуй Иуды слышал? – спросил Матвей.

Воронец отрицательно мотнул.

– А Лука вот слышал, – вздохнул скрипач.

Он принялся расхаживать.

– Лука всегда был не дурак пожрать. Ну как можно винить тварь за голод? Не знаю, чуешь ли уже ту же жажду, но, думаю, представить можешь. Все просто – горишь долго или ярко. Лука горел ярко. А за такими быстро приходит Жнец. Лука был тот еще гедонист и меры не знал. Его кровавый счет рос, и Жнец уже занес над ним серп. И вот пришло время платить за банкет, а Лука просто… сбежал. Вот так.

– А кому оставил счет? – спросил Воронец.

– У нас в труппе была Жанна, славная тварь. – Матвей мечтательно взглянул на город.