Текст книги "На дороге"

12

Наутро Реми и Ли-Энн еще спали, а я тихонько собрался, выскользнул в окно тем же путем, каким явился, и со своей холщовой сумкой покинул Милл-Сити. Я так и не переночевал на старом пароходе с призраками – он назывался «Адмирал Фриби», – и мы с Реми стали потеряны друг для друга.

В Окленде я выпил пива среди бродяг в салуне, перед которым было выставлено колесо от фургона, – я снова стоял на дороге. Прошел через весь Окленд, чтобы выйти к шоссе на Фресно. За два перегона добрался до Бейкерсфильда в четырех сотнях миль к югу. Первый был совершенно безумным: я ехал с дородным светловолосым парнем в пришпоренной тачке.

– Видишь палец на ноге? – спросил он, разогнав тарантас до восьмидесяти и обгоняя всех на трассе. – Глянь. – Палец был весь в бинтах. – Мне его только сегодня утром ампутировали. Эти сволочи хотели, чтобы я остался в больнице. Я собрал сумку и утек. Подумаешь, палец. – Да, в самом деле, сказал я себе, теперь уж смотри в оба, и мы погнали. Таких придурков за рулем я больше ни разу не видел. Доехал до Трейси почти моментально. Трейси – железнодорожный городок; тормозные кондукторы сурово жуют в столовках прямо у путей. По всей долине воют поезда. Неторопливо опускается красное солнце. У меня перед глазами развертывались волшебные названия этой долины – Мантека, Мадера, остальные. Вскоре стало смеркаться, виноградные сумерки, лиловые над длинными дынными бахчами и мандариновыми рощами; солнце цвета давленого винограда, исполосованное винно-красным, поля цвета любви и испанских тайн. Я высунул голову в окно и глубоко вдыхал пряный воздух. Миг прекраснее всех. Псих работал тормозным кондуктором на «Южной Тихоокеанской»[49]49
  «Southern Pacific Railroad» (или «Southern Pacific Transportation Company», 1865–1996) – железнодорожная сеть, оперировавшая преимущественно (но не исключительно) на западе США, со штаб-квартирой в Сан-Франциско.


[Закрыть] и жил во Фресно; отец у него тоже был тормозной. Он потерял палец в оклендском депо, переводя стрелку, я так и не понял, как именно. Привез меня в гудливый Фресно и высадил где-то на южной стороне. Я заскочил выпить кока-колы в бакалею у железной дороги – и тут в красном товарном вагоне мимо проехал этакий меланхоличный молодой армянин, и как раз в этот миг взвыл локомотив, и я сказал себе: «Да, да, это городок Сарояна» [50]50
  Уильям Сароян (1908–1981) – американский прозаик и драматург, уроженец Фресно.


[Закрыть].

Мне надо было на юг; я выбрался на дорогу. Меня подобрал человек в новехоньком пикапе. Он был из Лаббока, Техас, торговал автоприцепами.

– Хочешь купить трейлер, а? – спросил он. – Как приспичит, разыщи меня. – Он рассказывал мне истории о своем отце в Лаббоке. – Однажды вечером папаша мой оставил всю дневную выручку сверху на сейфе, наглухо забыл. Ну и вот, ночью забрался к нам вор с ацетиленовой горелкой и всеми делами, вскрыл сейф, пошарил в бумагах, опрокинул несколько стульев и свалил. А эта тыща долларов лежала у него перед самым носом на сейфе, прикинь такое вообще, а?

Он высадил меня южнее Бейкерсфильда, тут-то начались мои приключения. Похолодало. Я натянул на себя хлипкий армейский дождевик, который купил за трешку в Окленде, и дрожал себе дальше на дороге. Стоял я перед вычурным мотелем в испанском стиле, освещенном, как брильянт. Мимо в сторону Л.-А. неслись машины. Я неистово махал руками. Слишком уж холодно. Простоял я там до самой полночи, ровным счетом два часа, матерился и клял все на свете. Снова как в Стюарте, Айова. Ничего не оставалось, лишь пойти истратить чуть больше двух долларов на автобус, чтоб проехать оставшиеся мили до Лос-Анджелеса. По шоссе я снова дошел до Бейкерсфильда, нашел автостанцию и сел на скамейку.

Я уже купил себе билет и теперь ждал лос-анджелесского автобуса, когда совершенно неожиданно заметил в своем поле зрения милейшую малышку – мексиканочку в брючках. Приехала она в каком-то из тех автобусов, что подошли только что с громкими вздохами пневматических тормозов; теперь пассажиров оттуда высаживали передохнуть. Ее груди выступали вперед смело и без стеснения; стройные бедра ее выглядели аппетитно; волосы были длинны и глянцево черны; а в синих глазищах изнутри проглядывали робости. Хотел бы я оказаться в ее автобусе. В сердце мне кольнуло болью, так бывало всякий раз, когда я видел, как та, кого я полюбил, едет в другую сторону в этом слишком большом мире. Объявили автобус на Лос-Анджелес. Я взял сумку и пошел на посадку – и кто ж сидит там в полном одиночестве, как не моя мексиканка. Я шлепнулся прямо напротив нее и тут же принялся замышлять. Я так одинок, так печален, я так устал, так продрог, я так сломлен, так разбит, что собрал воедино все свое мужество, то мужество, какое необходимо, чтобы подойти к незнакомой девушке, и начал действовать. Но даже решившись, я еще минут пять колотил себя по ляжкам в темноте, а автобус меж тем катил по дороге.

Ну, давай, давай же, а то так и подохнешь! Придурок чертов, заговори же с нею! Что это с тобой? Неужто сам себе еще не осточертел? И не успел я сообразить, что делаю, как наклонился к ней через проход (она пыталась заснуть на сиденье) и спросил:

– Мисс, не хотите ли подложить мой плащ вместо подушки?

Она посмотрела на меня, улыбнулась и ответила:

– Нет, большое спасибо.

Весь дрожа, я откинулся на спинку; зажег окурок. Подождал, пока снова на меня не посмотрит, не бросит искоса единственный печальный взглядик любви, – и тогда я сразу встал и склонился над ней.

– Можно мне сесть рядом с вами, мисс?

– Если хотите.

Я хотел.

– Куда едете?

– Эл-Эй. – Мне очень понравилось, как она это произнесла – «Эл-Эй». Мне вообще очень нравится, как все здесь на Побережье произносят «Эл-Эй»; он их единственный град златой, как ни крути, в конце-то концов.

– Так и я туда же еду! – воскликнул я. – Очень рад, что вы мне позволили сесть с вами рядом, мне было так одиноко, и я много странствовал. – И мы взялись рассказывать друг дружке о себе. Ее история была такова: У нее муж и ребенок. Муж ее побил, поэтому она от него ушла, а живут они в Сабинале, южнее Фресно, и теперь она едет в Л.-А. пожить пока у сестры. Своего маленького сына она оставила у родителей – те работают на сборе винограда и живут в хижине на виноградниках. Сейчас ей остается лишь супиться да злиться. Мне захотелось немедленно заключить ее в объятия. Мы всё говорили и говорили. Она сказала, что ей очень нравится со мной разговаривать. Довольно скоро призналась, как ей хотелось бы тоже поехать в Нью-Йорк. – Так, может, и поедем! – рассмеялся я. Автобус со стоном карабкался к Виноградному перевалу, а потом мы летели вниз, в гигантские кляксы света. Не придя ни к какому предметному согласию, мы взялись за руки, и точно так же немо, прекрасно и чисто решено было, что, когда у меня будет номер в лос-анджелесской гостинице, она останется со мною. Всё во мне по ней так и ныло; я склонил голову в ее прекрасные волосы. Ее маленькие плечи сводили меня с ума; я все обнимал и обнимал ее. И ей это нравилось.

– Люблю любить, – шептала она, закрыв глаза. Я обещал ей прекрасную любовь. Я пожирал ее глазами. Истории наши были уже рассказаны; мы погрузились в молчанье и сладкие предвкушения. Все проще некуда. Забирайте себе всех ваших Персиков, Бетти, Мэрилу, Рит, Инесс и Камилл на свете; вот моя девушка, вот девичья душа как раз по мне, я ей об этом так и сказал. Она призналась, что видела, как я наблюдал за нею на автостанции:

– Я еще подумала, какой милый студентик из колледжа.

– О, так я и есть студентик из колледжа! – заверил ее я. Автобус въехал в Голливуд. Серой, грязной зарей, похожей на ту, когда Джоэль Маккри встретился с Вероникой Лейк в столовой в картине «Странствия Салливана»[51]51
  «Sullivan’s Travels» (1941) – комедия американского режиссера и драматурга Престона Стёрджеса с Джоэлом Албертом Маккри (1905–1990) и Вероникой Лейк (Констанс Фрэнсез Мари Окелмен, 1922–1973) в главных ролях.


[Закрыть], она спала у меня на коленях. Я жадно глядел в окно: оштукатуренные дома, пальмы, дорожные закусочные, все это безумие, эта обтрепанная обетованная земля, фантастический конец Америки. Мы слезли с автобуса на Мейн-стрит, ничем не отличавшейся от тех главных улиц, где слазишь с автобуса в Канзас-Сити, Чикаго или Бостоне: красный кирпич, грязно, шляются субъекты, в безнадежной заре скрежещут трамваи, блядский запах большого города.

И тут меня перемкнуло, сам не знаю почему. Мне начали мерещиться идиотские, параноидальные видения, что Тереза или Терри – так ее звали – просто маленькая шлюшка, которая работает по автобусам, выманивая у честных парней их башли, назначает им свидания в Л.-А., как это сделали мы, где сперва приводит сосунка завтракать в забегаловку, где поджидает ее сутенер, а потом в заранее намеченную гостиницу, куда имеет доступ и он, со своим пистолетом или что там у него еще. Я так ей в этом и не признался. Мы завтракали, а сутенер наблюдал за нами; мне чудилось, что Терри тайно строит ему глазки. Я устал и чувствовал себя чужим и оторванным в этой отвратительной дали. Придурь ужаса овладела моими мыслями и повлекла за собой мелочные и дешевые поступки.

– Ты знаешь того парня? – спросил я.

– Ты о каком это парне, ми-лый? – Я не стал развивать тему. Что б ни делала она, все было замедленно и подвешенно; ела она долго; медленно жевала, глядя перед собой, курила сигарету, болтала без умолку, а я сидел измочаленным призраком, подозревая каждое ее движение, считая, что она лишь тянет время. Все это было приступом болезни. Я взмок, пока мы, взявшись за руки, шли по улице. В первой же гостинице, куда зашли, был свободный номер, и я глазом не успел моргнуть, как уже запирал за собой дверь, а Терри сидела на кровати и снимала туфли. Я кротко ее поцеловал. Ей такого лучше не знать. Чтоб успокоить нервы, знал я, нам понадобится виски, особенно мне. Я выскочил на улицу и суматошно обежал чуть ли не дюжину кварталов, пока не нашел пинту виски в газетном киоске. Примчался обратно, весь сама энергия. Терри была в ванной, красилась. Я налил побольше в стакан для воды, и мы оба хорошенько глотнули. О, то было и сладко, и восхитительно, и стоило всего столь безрадостного путешествия. Стоя у нее за спиной, я тоже глядел в зеркало, и мы танцевали с нею так прямо в ванной. Я стал рассказывать ей о моих друзьях на Востоке:

– Тебе надо познакомиться с одной замечательной девчонкой, – сказал я, – моей знакомой, ее зовут Дори. Она шести футов росту и рыжая. Если приедешь в Нью-Йорк, она покажет тебе, где найти работу.

– А кто она, эта твоя рыжая шести футов росту? – с подозрением спросила Терри. – Зачем ты мне о ней рассказываешь? – Своей простой душой она не могла постичь моей радостной нервной болтовни. Я оставил тему. Еще в ванной она начала пьянеть.

– Пойдем ляжем! – твердил я.

– Шести футов росту и рыжая, а? Я-то думала, ты миленький студентик, я видела на тебе этот красивый свитер, и сказала себе: хм-м, какой славный, а? Нет! Нет! И нет! Ты, должно быть, такой же чертов сутенер, как все!

– Да о чем ты это?

– Не стой тут и не говори мне, что эта твоя рыжая шести футов – не мадам, потому что я узна́ю мадам, как только услышу, а ты, ты – такой же сутенер, как и все, кто мне попадается, все сутенеры.

– Послушай, Терри, я не сутенер. Клянусь тебе на Библии, я не сутенер. С чего бы мне быть сутенером? Меня интересуешь только ты.

– А я-то все время думала: вот, встретила такого славного парня. Так радовалась, просто обнимала себя от радости и говорила: хм-м, настоящий славный парень, а вовсе никакой и не сутенер.

– Терри, – умолял я ее всей своей душою. – Прошу тебя, выслушай меня и пойми, я не сутенер. – Всего какой-то час назад я думал, что это она – шлюха. Как же это печально. Два наших разума, каждый со своим запасцем безумия, разошлись в разные стороны. О, жуть, а не жизнь, как же стенал я и умолял, а потом рассвирепел и понял, что все это время умоляю тупую мексиканскую девку, о чем ей и сообщил; и не сумел ничего сообразить, как поднял с пола ее красные лодочки, швырнул их об дверь ванной и велел ей убираться. – Давай, проваливай! – Усну и про все забуду; у меня своя жизнь, навсегда своя собственная тоскливая и трепанная жизнь. В ванной наступило мертвое молчанье. Я разделся и улегся в постель.

Терри вышла со слезами раскаянья на глазах. В ее простеньком и потешном умишке было раз навсегда установлено, что сутенеры не швыряются женскими туфлями в двери и не велят женщине проваливать. В почтительном и сладком молчании она сняла с себя всю одежду, и ее крохотное тельце скользнуло ко мне под простыни. Оно было смуглым, как виноградинка. Я увидел ее бедный живот – там, где бежал шрам от кесарева сечения; ее бедра были так узки, что она не могла принести ребенка без того, чтобы ее не вспороли. Ножки у нее были как палочки. Росту – чуть больше четырех футов. Я любил ее в сладости этого усталого утра. Потом, словно два каких-то утомленных ангела, забытых где-то на полке Лос-Анджелеса, обретя вместе самое близкое и восхитительное в жизни, мы заснули и проспали чуть ли не до вечера.

13

К добру ли, к худу ли, но следующие пятнадцать дней мы были вместе. Проснувшись, мы решили ехать стопом в Нью-Йорк; в городе она станет моей девчонкой. Я уже предвидел жуткие сложности с Дином, Мэрилу и остальными – новое время, новый сезон. Сначала надо было поработать, чтобы хватило на поездку. Терри была целиком и полностью за то, чтоб ехать немедленно лишь с теми двадцатью долларами, что у меня остались. Мне такое не нравилось. И, как последний дурак, я ломал над этой задачей голову еще два дня, и пока мы по барам и кафетериям читали объявления о найме в диких лос-анджелесских газетах, каких я никогда в жизни не видел, моя двадцатка ссохлась чуть ли не до десятки. В нашем гостиничном номерке мы были очень счастливы. Посреди ночи я поднимался, поскольку не мог спать, укрывал голое смуглое плечико малышки и изучал лос-анджелесскую ночь. И что это были за ночи – жестокие, жаркие, с воем сирен! Прямо через дорогу произошла заварушка. Захудалая развалина – старые меблированные комнаты – стала местом действия некоей трагедии. Внизу подъехал полицейский крейсер и легавые допрашивали какого-то седого старика. Изнутри доносились рыдания. Я слышал всё, вплоть до гудения неона моей гостиницы. Никогда в жизни мне не было так грустно. Л.-А. – самый одинокий и самый жестокий из американских городов; в Нью-Йорке становится богопротивно холодно зимой, но кое-где в некоторых улочках можно поймать ощущение какого-то сомнительного товарищества. Лос-Анджелес же – просто джунгли.

Южная Мейн-стрит, где мы с Терри прогуливались, жуя «горячие собаки»[52]52
  «Горячими собаками» (hot dogs) в США традиционно называют жареные франкфуртские или венские сосиски (с хлебом или без) с конца XIX в., когда подозрение в том, что в их фарше используется собачатина, было не вполне безосновательным.


[Закрыть], была фантастическим карнавалом огней и дикости. Фараоны в сапогах шмонали людей практически на каждом углу. Битейшие субъекты страны роились по тротуарам – и все это под такими мягкими звездами Южной Калифорнии, что теряются в буром ореоле гигантского бивуака посреди пустыни, который и есть на самом деле Л.-А. В воздухе чуялся чай, трава, в смысле марихуана, а еще пахло фасолью чили и пивом. Роскошный дикий звук бопа плыл из пивных; попурри мешались со всяческими ковбойскими песнями и буги-вуги в американской ночи. Всяк смахивал на Гасселя. Мимо, хохоча, проходили дикого вида негры в боповых шапочках и с козлиными бородками; за ними – длинноволосые, битые жизнью хипстеры прямиком с трассы 66 из Нью-Йорка; за ними – старые пустынные крысы с мешками в руках, курсом к парковой скамейке на Пласе; за ними – методистские священники с обтрепанными рукавами и случайный святой «природный мальчик»[53]53
  «Природными мальчиками» назывались американские последователи немецкого и швейцарского общественного движения «Lebensreform» (нем. «преобразование жизни», конец XIX – начало XX в.), ратовавшие за «возвращение к природе». Популярности ему добавила песня «Nature Boy» (1948) в исполнении американского певца Нэта Кинга Коула, написанная последователем движения Эденом Абезом (sic; Джордж Александер Аберле, он же Джордж Макгрю, 1908–1995), чей стиль жизни в Калифорнии с 1940-х гг. послужил образцом для всего последующего движения хиппи.


[Закрыть] в сандалиях и с бородищей. Мне хотелось познакомиться с ними всеми, поговорить с каждым, но нам с Терри было слишком некогда, мы старались свести концы с концами.

Поехали в Голливуд и попытались устроиться в аптечную лавку на перекрестке Сансета и Вайна. Вот это был уголок! Огромные семьи из какой-то глубинки вылезали из своих колымаг и стояли по всему тротуару с разинутыми ртами, стараясь углядеть какую-нибудь кинозвезду, а те все не появлялись. Когда мимо проезжал лимузин, они жадно кидались к обочине и пригибались, пытаясь заглянуть внутрь: внутри сидел какой-нибудь типчик в темных очках с блондинкой, увешанной драгоценностями.

– Дон Амичи! Дон Амичи!

– Нет, Джордж Мэрфи! Джордж Мэрфи![54]54
  Дон Эмичи (Доминик Феликс Амичи, 1908–1993) – американский комический актер. Джордж Ллойд Мёрфи (1902–1992) – американский актер, танцор и политик.


[Закрыть] – Они толклись по всей округе, разглядывая друг друга. Смазливые гомики, приехавшие в Голливуд, чтоб стать ковбоями, приглаживали себе брови самодовольными пальчиками. По улицам в брючках рассекали самые убойные на свете девчонки; приезжали они попасть в кинозвездочки, а попадали в дорожные забегаловки. Мы с Терри пытались найти себе работу в таких забегаловках для автомобилистов. Нигде ни шиша не получалось. Бульвар Голливуд был сплошь вопящей лихорадкой автомобилей; по меньшей мере раз в минуту происходила маленькая авария; все рвались вперед, к самой дальней пальме – а за нею лежала пустыня и ничего не было. Голливудские бивни стояли перед шикарными ресторанами и ругались точно так же, как и нью-йоркские на Пляже Джейкоба [55]55
  Имеется в виду парк Джейкоба О. Риса (с 1937) на южной оконечности п-ова Рокэуэй в Куинзе. Назван в честь Джейкоба Огастеса Риса (1849–1914), датско-американского журналиста, «разгребателя грязи», документального фотографа и общественного реформатора.


[Закрыть], только здесь на них были легкие костюмы да разговаривали здешние похабнее. Содрогаясь, мимо трусили высокие худые проповедники, похожие на трупы. Толстые тетки, вопя, бежали через весь бульвар занять очередь на викторину. Я видел, как Джерри Колонна [56]56
  Джерардо Луиджи (Джерри) Колонна (1904–1986) – американский комический актер, автор песен, певец, тромбонист и эстрадный артист.


[Закрыть] покупает себе машину в «Моторах Бьюика»; он стоял внутри, за огромной стеклянной панелью, пощипывая усищи. Мы с Терри ели в центре города, в кафетерии, декорированном под грот: везде торчали металлические сиськи и здоровенные безличные каменные ягодицы, принадлежавшие божествам и мыльному Нептуну. Люди там прискорбно вкушали, сидя вокруг водопадов, с лицами, зелеными от морской тоски. Все легавые в Лос-Анджелесе смахивали на симпатичных жиголо; очевидно, они тоже приехали в Л.-А. сниматься в кино. Сюда все приезжали сниматься в кино, даже я. Наконец, нам с Терри пришлось искать работу на Южной Мейн-стрит среди битых приказчиков и посудомоек, которые не стеснялись этой своей битости, и даже там все мимо. У нас еще оставалась моя десятка.

– Слушай, я заберу одежду у сестренки и поедем в Нью-Йорк, – сказала Терри. – Давай же, мужик. Поехали. «Если не можешь буги, я уж точно тебя научу». – Это была ее песенка, она ее все время напевала. Мы быстро поехали к ее сестре, жившей среди щепочных мексиканских хижин где-то за Аламеда-авеню. Я остался ждать в темном тупичке на задах мексиканских кухонь, потому что сестре не полагалось меня видеть. Бегали собаки. Эти крысиные переулки освещались лампадками. Я слышал, как Терри спорит с сестрой в мягкой, теплой ночи. Я был готов ко всему.

Терри вышла и повела меня за руку к Централ-авеню – главной цветной топталовке Л.-А. Что ж это за дикое место – с курятниками, куда едва помешается музыкальный автомат, а из него не вылетает ничего, кроме блюза, бопа и джампа. Мы поднялись по грязной лестнице жилого дома и пришли в комнату подружки Терри Маргарины – та должна была Терри юбку и пару туфель. Маргарина оказалась миленькой мулаткой, ее муж был черным как смоль и добрым. Сразу вышел купить пинту виски, чтобы принять меня как следует. Я попытался внести свою долю деньгами, но он отказался. У них было двое маленьких детей. Пацанята прыгали на постели; вот и вся их детская. Обхватили меня ручонками и с изумлением разглядывали. Дикая гудящая ночь Централ-авеню – как у Гампа в «Аварии на Централ-авеню»[57]57
  Лайонел Лео Хэмптон (1908–2002) – американский джазовый вибрафонист, пианист, барабанщик и руководитель оркестра. Его композиция «Central Avenue Breakdown» впервые записана в 1940 г.


[Закрыть] – выла и грохотала снаружи. Пели в коридорах, пели из окон, хоть провались все в тартарары. Терри забрала свою одежду, и мы попрощались. Спустились в один курятник и стали крутить пластинки в автомате. Парочка негритянских субъектов пошептала мне на ушко по части чая. Дуб. Я сказал: ладно, тащите. Вошел связной и поманил за собой в подвальный туалет, где я встал, как олух, а он сказал:

– Подбирай, чувак, подбирай.

– Чего подбирать? – спросил я.

Он уже взял мой доллар. Он боялся показать мне на пол. Куда там пол – голый фундамент. Там лежало что-то похожее на коричневую какашку. Он был до нелепицы осторожен.

– Надо самому о себе заботиться, последнюю неделю стало совсем неклево. – Я подобрал какашку, которая оказалась сигареткой из бурой бумаги, вернулся к Терри, и мы отчалили балдеть в свой номер. Ничего не вышло. Там был табак «Булл Дурхам»[58]58
  «Bull Durham» – первая общенациональная американская марка табака, производившаяся северокаролинской компанией «W. T. Blackwell & Co. Tobacco» с 1874 г.


[Закрыть]. Я пожалел, что так сглупил со своими деньгами.

Нам с Терри надо было абсолютно, окончательно и бесповоротно решить, что делать. И мы решили ехать стопом в Нью-Йорк на оставшиеся деньги. В тот вечер она заняла пятерку у сестры. У нас было долларов тринадцать или чуть меньше. Поэтому пока не настала пора платить за комнату в тот день, мы собрались и в «красном вагоне»[59]59
  «Красными вагонами» назывались транспортные средства «The Pacific Electric Railway Company» (1901–1965) – частной компании общественного транспорта Южной Калифорнии (трамваи, троллейбусы и автобусы). В 1920-х годах была крупнейшей в мире электрифицированной системой сообщения, штаб-квартира – в Лос-Анжелесе.


[Закрыть] отъехали в Аркадию, Калифорния, где под снежными шапками гор находится ипподром Санта-Анита. Уже стояла ночь. Мы целили в глубь Американского континента. Держась за руки, прошли несколько миль по дороге, чтоб выбраться из населенного района. Ночь была субботняя. Мы встали под фонарем и голосовали, как вдруг мимо с ревом понеслись машины с развевающимися вымпелами, полные молодых пацанов.

– Йяаа! Йяаа! мы победили! победили! – орали они все. Затем оборжали нас, злорадствуя, что парень стоит с девчонкой на дороге. Промчались десятки таких машин, полных юных рож и «юных глоток», как говорится. Я ненавидел их всех до единого. Да кто они такие, чтобы ржать над людьми на дороге лишь потому, что сами они – молодые скоты-старшеклассники, а их родители по воскресеньям нарезают ростбиф? Кто они такие, чтоб насмехаться над девушкой, невольно попавшей в нехорошие обстоятельства с человеком, который жаждет возлюбить? Мы за своим носом следили. И никто благословенный нас не подбросил. Пришлось пешком вернуться в город, а хуже всего – нам требовалось выпить кофе, и мы, к несчастью, завернули в единственное открытое заведение, школьную стекляшку, а все эти пацаны сидели там и нас узнали. Теперь уже они увидели, что Терри – мексиканка, дикая кошка-пачуко [60]60
  От мекс. исп. «франт, пижон» – так с середины 1940-х гг. называли молодых мексиканских иммигрантов на юге США, которые собирались в уличные банды.


[Закрыть], а ее парень и того хуже.

Гордо задрав миленький носик, она выскочила оттуда, и мы пошли с нею бродить в темноте вдоль придорожных канав. Я нес сумки. Мы дышали туманами в холодном ночном воздухе. Наконец я решил спрятаться с нею от мира еще на одну ночь, и черт с ним, с утром. Мы зашли во двор мотеля и где-то за четыре доллара сняли себе удобный маленький люкс – душ, полотенца, радио на стенке и все дела. Мы крепко обнимали друг дружку. Вели долгие серьезные разговоры, принимали ванны и обсуждали разное сначала при свете, а потом без. Что-то доказывалось, я ее в чем-то убеждал, она это принимала, и в темноте мы заключили пакт, сперва запыхавшись, а потом довольные, как ягнятки.

Наутро мы дерзко взялись претворять новый план. Сядем в автобус, доедем до Бейкерсфильда и устроимся на сбор винограда. Через несколько таких недель направимся в Нью-Йорк как полагается – автобусом. То был чудесный день – наша с Терри поездка в Бейкерсфильд: мы сидели, расслабленно откинувшись на спинки кресел, болтали, смотрели, как мимо проплывают сельские просторы, и ни о чем не волновались. Прибыли в Бейкерсфильд под вечер. План был навестить всех фруктовых оптовиков в городе. Терри сказала, мы сможем жить в палатках прямо на месте. Мысль жить в палатке и собирать виноград прохладными калифорнийскими утрами зацепила меня как надо. Но такой работы не было, а было много суеты, все предлагали нам бессчетные подсказки, а работа так и не возникла. Тем не менее мы пообедали китайским и, подкрепившись телами, вновь взялись за поиски. Через рельсы «ЮТ» перешли в Мексиканскую слободку. Терри тараторила со своими собратьями, спрашивала про работу. Уже настала ночь, и улица слободки превратилась в одну сияющую лампочку огней: козырьки киношек, фруктовые ларьки, заведения игровых автоматов, центовки и сотни припаркованных ветхих грузовиков и заляпанных грязью драндулетов. Мексиканские сборщики фруктов целыми семьями бродили по улице, жуя воздушную кукурузу. Терри беседовала со всеми. Я уже терял надежду. Мне – да и Терри – нужно было выпить, и за тридцать пять центов мы купили кварту калифорнийского портвейна и пошли ее пить на товарный двор железной дороги. Нашли место, где хобо насобирали ящиков, чтобы сидеть вокруг костра. Уселись там и стали пить вино. Слева стояли товарные вагоны, понурые и закопченно-красные под луной, прямо перед нами – огни и аэропортовы кочерги собственно Бейкерсфильда; а справа – громада квонсетского складского ангара [61]61
  Куонсетский ангар (сборный модуль) – ангар полуцилиндрической формы из гофрированного железа, используемый в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки. Первые строения такого типа были собраны ВМС в 1941 г. в местечке Куонсет-Пойнт, Род-Айленд.


[Закрыть]. Ах, какая была прекрасная ночь, теплая ночь, в такую как раз только пить вино, мечтательно-лунная ночь; ночь обниматься со своей девчонкой, болтать, плеваться и держать курс к седьмому небу. Что мы и делали. Она была пьющей дурочкой, не отставала от меня, обошла меня и продолжала болтать до полуночи. С этих ящиков мы так и не сдвинулись. Время от времени мимо проходили бичи, мексиканские мамаши с детишками, подъехала синеглазка, из нее вышел поссать лягаш, но почти все время мы оставались одни и сливались душами все сильней и сильнее, пока сказать друг другу «прощай» не стало ужасно трудно. В полночь встали и почапали к шоссе.

У Терри возник новый замысел. Доедем стопом до Сабиналя, ее родного городка, и поселимся в гараже у ее брата. Меня устраивало что угодно. На дороге я усадил Терри на мою сумку, чтобы смахивала на женщину в беде, и перед нами тут же остановился грузовик, к которому мы подбежали, торжествующе хихикая. Человек оказался хорошим; грузовик – плохим. Он ревел и медленно полз по долине. До Сабиналя добрались рано-рано утром, перед самым восходом. Я допил вино, пока Терри спала, и соответственно наклюкался. Мы вылезли и стали бродить по тихой тенистой площади калифорнийского городишки – полустанка ЮТ. Пошли искать приятеля ее брата, кто сообщил бы нам, где тот сейчас. Никого не оказалось дома. Когда забрезжила заря, я растянулся на лужайке возле городской площади и взялся твердить:

– Ты ж не скажешь, что он делал в Зарослях, правда? Что он делал в Зарослях? Ты ж не скажешь, правда? Что он делал в Зарослях? – Это было из картины «О мышах и людях», когда Бёрджесс Мередит разговаривает с управляющим на ранчо [62]62
  «Of Mice and Men» (1939) – драма русско-еврейско-американского режиссера Льюиса Майлстоуна (Лейбы Мильштейна) по одноименной повести американского писателя Джона Эрнста Стейнбека-мл. (1937) с американским актером Оливером Бёрджессом Мередитом (1907–1997) в роли Джорджа Милтона.


[Закрыть]. Терри хихикала. Что б я ни делал, ей нравилось. Я мог бы валяться и твердить это, пока местные дамы не выйдут в церковь, и ей было б наплевать. Но я наконец решил, что скоро с ее братом все у нас устроится, привел ее в старую гостиницу у железной дороги, и мы уютно улеглись в постельку.

Ярким солнечным утром Терри встала рано и пошла искать брата. Я проспал до полудня; когда выглянул в окно, вдруг увидел товарняк «ЮТ» с сотнями хобо, развалившимися на платформах и весело себе катившими, подложив под головы котомки, развернув перед носом газеты с хахачками, а кое-кто жевал добрый калифорнийский виноград, сорванный прямо у ветки.

– Черт! – завопил я. – У-ууиих! Да это земля обетованная. – Все они ехали из Фриско; через неделю они таким же роскошным манером отправятся назад.

Пришла Терри со своими братом, его приятелем и своим ребенком. Брат оказался норовистым горячим мексиканцем, кому вечно бухать подавай, очень четкий пацан. Его приятель, большой дряблый мексиканец, говорил по-английски без особого акцента, очень громко, и был чересчур услужлив. Я заметил, что он имел виды на Терри. Малыша ее звали Джонни, семь лет, темноглазый и милый. Ну вот мы и приехали, и начался еще один дикий день.

Брата ее звали Рики. У него был «шеви» 38-го года. Мы туда загрузились и отправились незнамо куда.

– Куда мы едем? – спросил я. Объяснял приятель – звали его Понзо, его так все называли. От него воняло. И я выяснил почему. Занимался он продажей навоза фермерам; у него был грузовик. У Рики в кармане всегда отыскивалось три-четыре доллара, и он ко всему относился бесшабашно. То и дело говорил:

– Пральна, чувак, вот пожалста – вот пожалте, вот пожалте! – И рвал с места. Выжимал из своей колымаги семьдесят миль в час, а ехали мы в Мадеру, за Фресно, узнать у каких-то фермеров про навоз.

У Рики с собой был пузырь.

– Сегодня пьем, завтра работаем. Вот пожалте, чувак, – на-ка хлебни! – Терри сидела позади со своим малышом; я оглянулся и увидел, как она порозовела от радости, что вернулась домой. Мимо бешено неслась красивая октябрьская зелень Калифорнии. Я был весь собран, просто кровь с молоком, снова на полном ходу.

– А сейчас куда едем?

– Искать фермера, у кого навозу навалом. Завтра снова приедем с грузовиком и заберем. Чувак, мы зашибем кучу бабок. Не волнуйся ни про что.

– Мы все заодно! – завопил Понзо. Я видел, что так везде, – куда б ни приехал, все там заодно. Мы промчались по свихнувшимся улочкам Фресно и по всей долине к этим самым фермерам на дальних выселках. Понзо вышел из машины и стал суматошно тараторить со стариками-мексиканцами; ничего, конечно, из этого не вышло.

– Выпить – вот что надо! – завопил Рики, и мы отчалили в салун на перекрестке. Воскресным днем американцы всегда пьют в салунах на перекрестках; приводят с собою детей; треплют языками и хвастают за пивасом; все прекрасно. Чуть стемнеет, детишки давай плакать, а родители пьяны. Шатаясь, возвращаются домой. Повсюду в Америке я пил в салунах на перекрестках с целыми семьями. Детишки жуют воздушную кукурузу, хрустящий картофель и играют на задворках. Так мы и сделали. Рики, я, Понзо и Терри сидели квасили и орали под музыку; малютка Джонни возился с другими детьми у музыкального автомата. Солнце стало краснеть. Ничего так и не добились. А чего было добиваться?

– Mañana, – сказал Рики. – Mañana [63]63
  Завтра (исп.).


[Закрыть], чувак, все будет ништь; давай еще по пиву, чувак, вот пожалте, вот те пожалте!

Мы вывалились наружу и влезли в машину; теперь – в бар на шоссе. Понзо был здоровенным неуемным горлопаном, в долине Сан-Хоакин он знал всех. Из бара на шоссе мы с ним вдвоем отправились на машине искать другого фермера; вместо этого оказались в Мексиканской слободке Мадеры, врубались там в девок и пытались склеить кого-то для него и Рики. А потом, когда лиловые сумерки опустились на эту виноградную страну, я оказался в машине, где тупо сидел, пока Понзо торговался с каким-то старым мексиканцем в кухонных дверях за арбуз, который тот вырастил у себя на огороде. Арбуз мы получили; тут же съели его, а корки выбросили на обочину прямо перед домом старика. По темневшей улице рассекали всевозможные милашки. Я спросил:

– Где это мы, к чертовой матери?

– Не волнуйся, чувак, – ответил большой Понзо. – Завтра зашибем кучу денег; а сегодня вечером не волнуемся.

Мы поехали обратно, забрали Терри с братом и малышом и двинули во Фресно в шоссейных огнях ночи. Все проголодались до умопомрачения. Во Фресно, скача, перевалили через железнодорожные пути и рванули в глубь диких улочек Мексиканской слободки. Из окон свисали странные китайцы, врубаясь в воскресные ночные улицы; расхаживали компании мексиканских чувих в брючках; из музыкальных автоматов ревело мамбо; вокруг развешаны гирлянды огней, как на День всех святых. Мы зашли в мексиканский ресторанчик и заказали тако с пюре из пятнистой фасоли, завернутое в тортильи; это было вкусно. Я выложил свою последнюю сияющую пятерку, что стояла между мной и берегами Нью-Джерси, и заплатил за нас с Терри. Теперь оставалось четыре доллара. Мы с Терри посмотрели друг на дружку.