Текст книги "Доктор Сакс"

2

Громадный вымытый полдень охватил своим сиянием реку. Большие отметины показывают, как высоко она поднималась. Леса над галечным берегом все грязно-коричневые. Дует холодный сильный ветер, вывеска лавки в конце моста, на Потакет, скрипит и гудит. Взбитые яркие небеса омывают земные виды. В Розмонте видны огромные лужи отчаяния, в них всё ещё отражаются облака… некоторые длиной в шесть кварталов. Весь Лоуэлл поёт под нашим взором, пока мы танцуем на мосту. Потоп завершён.

Я гляжу в сторону Замка на Змеином Холме и вижу гномическую старую фигуру с шишковатыми блямбами на отчётливом желанном холме вдали. Пылающие небеса сияют на её шишаках.

3

Замок и правда заброшен – там никто не живёт – старая вывеска валяется в высокой траве у главных ворот – после Эмилии и её приятелей в 20-х мы больше не видели никаких следов автомобиля, посетителя или потенциального покупателя – только каменный остов, и всё. Вооз-старший остался в закопчённом завешенном паутиной вестибюле – единственный обитатель Замка, явленный смертному взору. Дети, которые там слонялись без дела, и случайные люди, проходившие мимо заплесневелых подвальных руин, не подозревали, что Замок был Полностью заселён – в реальности тёмной пыли спали Вампиры, работали гномы, чёрные священники читали свои Литании коварной Сырости, служители и Визитёры Стукача ничего не говорили, но просто ждали, а рабочие местной подземной грязи с голыми торсами всё время разгружали грузовики там внизу – когда я гулял по землям Замка, я всегда ощущал эту вибрацию, эту подземную тайну – а всё потому, что это место находилось недалеко от холма моего рождения на Люпин-роуд… Я знал эту землю, я думал о ней и по ней ходил. В тот солнечный день я посетил Замок, пнул ногой по разбитому стеклу бокового подвального окна, а затем ушёл валяться на травяную лужайку под корявой яблоней у нижней ограды – оттуда я мог видеть царственный уклон газонов Замка с остатками рыжих листьев прошлого октября (О великие деревья Версальского Дворца наших душ! О облака, плывущие в нашем Бессмертии! – они уносят нас в Пустоту, за уступы и массивные окна, О свежая краска и мрамор Грёз!) – нежная, изящная трава, сплетение ветвей сонного полдня, королевский уклон земли на Змеином Холме, а затем неожиданный взгляд краем глаза на целое крыло и угол и фасад Замка – дикий, благородный, роскошный дом души. Это был полдень такого блаженства, что земля двигалась сама – на самом деле двигалась, я знал, что уже пора – Сатана под скалой и суглинком стремился пожрать меня, стремился загнать меня через свою портальную пасть в Преисподнюю – я лёг на спину и невинно запел в своей мальчишеской босоногости: «У меня есть нос, у тебя есть нос». Никто из тех, кто проходил по дороге за подпорной стенкой, не спросил, что я там делаю, маленький мальчик – ни грузовиков с краской, ни женщин с детьми – я блаженствовал в свой день во дворе уютного старого Замка из моей пьесы.

Поздно вечером, в холодных сумерках, я спустился со Змеиного Холма по просёлку через сосняки на песке, мимо закопчённого старого склада сентралвилльской «Угольной компании Би».

4

После ужина я побрёл к песчаной дюне и стоял наверху до темноты – глядя на угольный сарай внизу, на песок, на Риверсайд-стрит, где её пересекала песчаная дорога, на шаткую бакалейную лавку Войера, на старое кладбище на холме (центр хоум-ранов в давних играх против «Розмонтских Тигров» на их домашнем поле), на схожие с осенью виноградники на заднем дворе греческих братьев Арастропулосов (дальних родственников Г. Дж. через владельцев забегаловки на Восьмой авеню в Нью-Йорке) – обширные поля со стороны «Дракатских Тигров», далёкие сосны, каменные стенки – деревья Розмонта, большая река за ними – далеко, за Розмонтом и над рекой, Сентралвилл и его темнеющий Змеиный Холм. Я стоял на вершине дюны, как погружённый в свои думы король.

Зажглись фонари.

Я внезапно обернулся. Там стоял Доктор Сакс.

«Что тебе нужно, Доктор Сакс?» – сказал я сразу – я не хотел быть побеждённым Тенью и потерять сознание.

Он стоял, высокий, тёмный и длинный, среди вечерних кустов. Слабые вечерние огни Лоуэлла и ранние восьмичасовые звёзды отправляли вверх и вниз серую люминесцентную ауру, освещая вытянутое зелёное лицо под широкополой саванной шляпой – «Уставившись на закат немыми солнечными глазами в своём козьем городке – думая, что старики сидели на месте и не видели других пастухов и других серых козьих катышков на лугу у стены – Ведь это ты сегодня читал книгу о власти рисования круга на земле в ночной тьме, не так ли? – или ты просто стоял здесь с наступлением тьмы, раскрыв рот и сжав свои внутренности —»

«Не всё время!»

«Ах, – сказал Доктор Сакс, потерев посохом о челюсть, и его саванный посох подскочил над чёрными пьедесталами его тёмного живота, – он хитро взглянул на меня, – теперь ты про-тестуешь – » (отвернувшись с внезапной ухмылкой, прикрыв рот ладонью чёрной перчатки) – «Смотри, я ведь знаю, ты видел, как маленькие дети из семьи Фармиеров сновали по бревну у затопленного берега реки, и похвалялся остротой своих глаз, и думал, как скосить их косой на расстоянии, не так ли?»

«Да, сэр!» – отщёлкнул я.

«Так-то лучше – » И он вытащил маску У. К. Филдса со шляпой мистера Свиггинса из «Дэвида Копперфильда» и надел её на чёрную часть лица под шляпой. Я смотрел в изумлении – когда я только услышал шелест кустов, я подумал, что это Тень.

5

В этот миг я понял, что Доктор Сакс был моим другом.

«Когда я впервые увидел тебя на Песчаной дюне, я испугался – в тот вечер, когда Джен Плуфф изображал Лунного Человека —»

«Джен Плуфф, – сказал Доктор Сакс, – это великий человек – нам следует нанести ему визит. Я годами наблюдаю за Дженом, он всегда оставался одним из моих любимцев. Как призрак ночи я знаю и вижу многих людей. Как-то раз я записал историю об одном из своих безумных похождений, но потом я её потерял».

Никто из нас не знал тогда ни Амадея Барокко, ни того, что он нашёл эту призрачную рукопись.

«Потоп, – сказал Доктор Сакс, – вложил её в Голову».

Когда я услышал, как он это сказал, – хотя во мне эпизодически проскакивало удивление от того, что он надел маску У. К. Филдса себе на лицо, и это побуждало мой ум не кружить, а искать ясного понимания – я понял, что он хотел сказать о потопе, но в силу тех же законов не мог этого разобрать. «Понимание тайн, – сказал он, – продвинет твоё понимание в клёнах», – указав на воздух.

Он выскочил из кустов, сильно вздрогнув, но внезапно остановился и замолк рядом со мной, такой высокий, худой и длинный, что я не мог видеть его лица, пока не посмотрел вверх. – Оттуда донёсся его знаменитый загробный смех, и у меня стало покалывать в пальцах ног.

ДОКТОР САКС: «Величественные королевы скальных пещер зла дремлют в грязи подполья, капая… все пловцы ада тянут и высовывают тощие руки сквозь железные решётки Челюстной Реки, подземной реки под Змеиным Холмом —»

Я: «Змеиный Холм? Нет тот ли, где я был сегодня днём? —»

ДОКТОР САКС: «Холм синих воздушных шаров, это он».

На этих словах он двинул вперёд и сделал жест рукой, обернувшись: «Простись с видом на песчаные холмы, которые ты называешь своим домом – мы пойдём через эти кусты вниз на Фиб-авеню».

И он трагически повёл меня через кусты. На той стороне, где мы с Джо и Храппо целый день носились и плавали по воздуху, пока не приземлились от головокружения на горячий песок, как парашютисты – здесь Доктор Сакс поднял взгляд, и огромный тёмный ночной орёл снизился для приветствия, с пламенными глазами Дяди Сэма, свинцово посмотрев на нас из серебряной тьмы. «Это Птица Тантала с высот выше Андских гор от принцессы Огненной Земли, – она вложила пучок трав в его роговую когтистую лапу, я разверну его – они придадут оттенок синевы моему нынешнему порошку —»

Я: «Где все эти оттенки и порошки, сэр?»

ДОКТОР САКС: «В моей амменюозисной лачуге, мадам» (он злобно жевал табак и потом опустил эту табачную жвачку в свой внутренний карман).

Я понял, что мы оба слетели с катушек и утратили всякую связь с безотчётностью.

Орёл пылал в небесах, я видел, что его когти состоят из воды, его глаза горят золотыми песчаными бурями, его бока – это твёрдые блестящие слитки серебра, и они пылают в огне, синие тени на его спине, охрана – увидеть Орла было всё равно, что внезапно осознать, что мир перевёрнут и дно мира – золото. Я знал, что Доктор Сакс находится на правильном пути. Я последовал за ним, когда мы побежали по мягкому береговому песку и тихо протопали по тонкому песку на краю гало-фонаря на Фиб – «Хуп», – сказал Доктор Сакс, вытянув руки, с которых упало большое покрывало, окутав меня с головы до ног, когда мы стояли там и таяли в чёрной статуе экстаза. «Нет Надью на Дороге? – забудь о них, их нет – нет Нипинов, бедный маленький мальчик – нет маленького весёлого Дру – как свинотики в пыли перед сном, там, где коричневые суперфонари тянутся вдоль тротуара —»

«Нет, сэр» —

«И всё же один из законов Кодекса тьмы таков: не позволяй обнаружить себя ни по савану, ни самолично, у песков есть посланники в этих звёздосветных чернилах».

И он заскользил прочь, саванный и мягкий, я рядом с ним, пригнувшись, опустив голову, в сторону следующей тени, я был опытным ветераном этого дела, Сакс хорошо это знает – мы влетели во тьму двора последнего дома.

«Мы навестим Джена Плуффа», – сказал он тихим загробным шёпотом. Мы перенеслись через первую ограду, через фиолетовые кусты и прокрались на задний двор Надью – Ни звука, только Хит-парад субботнего вечера по радио, лязг тарелок, голос диктора, фанфары оркестра и гром триумфальной музыки: Нет, нет, этого им у меня не отнять, хит недели, и мне печально вспоминать мою маленькую мёртвую Попрыгунью, она потерялась, потом нашлась, а затем умерла, когда её посыпали порошком от блох, и я похоронил её в правильном месте на заднем дворе у двери в подвал – закопал на шесть дюймов, она была просто маленькой кошечкой, бедные маленькие мёртвые кошечки.

Музыка звучит из хриплого и далёкого радио Надью – мы с Доктором Саксом молча скользим сквозь тени на заднем дворе – На следующем прыжке он кладёт саванную руку мне на плечо и говорит: «Не беспокойся – смешай свою грязь со слоновьими цветами, адамантовый мальчик – крючок и завиток в изгибе вечности, живое существо». Все его заявления стучат мне в голову Войдите, даже если я их не понимаю. Я знаю, что Доктор Сакс говорит об истоках моих мальчишеских проблем, и все они могут быть разрешены, если я смогу вникнуть в его речь.

«Чумазые путники были здесь, они с серым и кротким видом ждали у дверей зала заседаний и консультационной кабинки в Замке – всех их развернули назад».

«Когда ты пойдёшь туда?»

«Сейчас – этим вечером, – говорит Доктор Сакс, – сегодня вечером ты можешь быть со мной так же, как и с кем-то где-то ещё – ради твоей же безопасности – » Огненный глаз внезапно уставился на нас из темноты, с перекладины забора. Доктор Сакс отмахнулся от него своим тенистым саваном-кнутом. Я не успел заметить, когда Глаз исчез, мне показалось на миг, что я вижу, как он летит по небу, и потом я увидел вспышку в моём глазу, и он снова закрылся.

Далеко впереди, укрываясь за забором, Доктор Сакс скользил и вёл меня вперёд.

И вот мы на заднем дворе у Хэмпширов, я вижу свет в комнате Дики, он рисует комиксы, он покажет их мне в воскресенье у нас дома, когда моя мать приготовит карамельный пудинг – я знаю, что Дики никогда не увидит Сакса или меня своими слабыми глазами. «Дрянь», – ругаюсь я в сторону его дома – мы подрались после истории с плотом – и помирились через три дня, встретившись мрачными и недовольными взглядами на неизменной дорожке в парке, чтобы обменяться Тенями.

Сарай Хэмпширов был огромным и тёмным – Сакс заинтересовался им и заскользил к краю двери, мы смотрели на конюшенный потолок, и оттуда внезапно вылетела летучая мышь и умчалась прочь, сбрасывая маленькие красные огненные шары, которые Сакс сдул своим дыханием, смеясь, как маленькая девочка.

«Наш добрый друг Кондю», – сказал он бурлескным аристократическим голосом, словно радуясь воспоминанию о своих хи-хи замковых друзьях и недругах.

На задворках дома Делоржа, где умер старик, как-то вечером, когда мы с Г. Дж. боролись под дождём, шесть человек в чёрном внезапно вынесли ящик под чёрным саваном, а в нём был мистер Делорж, а когда-то он кричал на нас на закате с лужами за какой-то мяч, и они поставили его на катафалк и встали под дождём в чёрных ботинках – когда мы с Доктором Саксом спешили под лозами, решётками и мрачностями дворов, по Фиб проехала машина, направив тёмные фары 30-х годов в сторону моего дома на Сара-авеню, хрустя по песчаной дороге с хвоей песчаных сосен, склонённых в свете фар, мрачных и странных субботним вечером – Сакс кашляет, сплёвывает, скользит; я вижу, как он управляется с этим миром, вокруг него что-то происходит, он реагирует только на свою жизнь в этом мире – как автомеханик. Я скольжу за ним, склонившись и вглядываясь, неожиданно натыкаясь на сад камней, склонившись и вглядываясь, как комики из водевилей, пьяно палящие по кулисам на утреннем сеансе для сорока семи бродяг, дремлющих на сиденьях – «Му-ху-ху-ха-ха-ха», – донёсся долгий, глухой, загробный звук триумфального глубокого и скрытого смеха Доктора Сакса. Я заставил себя смеяться, сцепив руки, в мучительно захватывающих тёмных тенях субботней Ночи. – Женщины гладят снежное призрачное выстиранное бельё в тёмных кухнях. Дети кричат в своей беготне на булыжниках Джершом. Хриплая женщина, услышав сальную шутку, издаёт пронзительный громкий смех в гудящей соседской ночи, хлопает дверь в сарае. Высокий грустный брат Берта Дежардена идёт по Фиб с работы, его шаги хрустят по гальке, он сплёвывает, звёздный свет воссиял на его плевке – они-то думают, что он был на работе, но ему надо было ублажать свою девушку в грязном сарае в Дракатских лесах, они стояли у сырой деревянной стены, рядом с кучками детских какашек, отшвырнув несколько камней, и он задрал её платье над гусиными мурашами на бёдрах, и они взглянули друг на друга в трепещущем тёмном сарае. Он шагает от неё, он поцеловал её на прощание на продуваемом ветром холме и пошёл домой, остановившись только у церкви, где его ботинки хрустели на песке в церковном цоколе, и он прочитал пару «Notre pères» и посмотрел на спины стоящих на коленях набожных, преданных людей с бритыми затылками, среди грустных трепещущих нефов, тишина, разве что лёгкое покашливание и далёкий скрип деревянных скамей по каменному полу, фр-р-р-руп, и Бог размышляет в верхнем гулком воздухе —

Вместе скользя в тёмных ночных тенях, мы с Доктором Саксом знаем это и всё остальное о Лоуэлле.

6

Мы пересекаем задний двор в тёмной тени вишнёвого дерева миссис Даффи – через два месяца, во время Кентуккийского Дерби, расцветут вишни – она говорила, что ей хотелось его срубить, потому что она не желала, чтобы кто-то прятался за ним в темноте. Засунув руки в карманы от безделья, днём, когда все над ней потешались, я кивнул и согласился с тем, что она глупа, потому что хочет срубить это дерево. Доктор слился со своей Тенью, совсем незаметный; я встал за ним, тс-с-с.

Мы подошли на цыпочках к забору и сиганули прямо во двор моего старого дома на Фиб-авеню. Там живёт другая семья, мужчина и восемь детей, я прохожу под зелёным крыльцом и быстро смотрю на скрытые в коричневом мраке грабли, старые мячи, старые бумаги. Я гляжу вверх на окно своей давней спальни, где однажды, внутри, на свету, я начал свой серый и седой Дёрн (1934) (Вестроп, первый жокей) – гремучая судьбоносная тьма других смертей, которыми мы умирали. Триумфальный смех вырвался из-под огромного носа Доктора Сакса, когда он пригнулся и зашагал через траву и сорняки во дворе – мы перескочили на Маркванд, прошли на цыпочках по саду, подошли к мрачной коричневой стене дома Плуффов и заглянули в окно Джена Плуффа. Тень Сакса маячила далеко впереди, я спешил за ней – он ошибся комнатой, Джена там не было, и поспешил исправить ошибку.

«Ах!» – это я его слышу (я на ощупь пошёл вокруг дома, а он шёл с другой стороны, мы столкнулись, и сила его удара впечатала нас в один общий саван у окна). Вот и мы, подбородки на подоконнике, заглядываем внутрь через фут под занавеской на Джена Плуффа, он читает журнал «Тень» в постели.

Бедный Джен Плуфф – он глядит в тёмное окно, чтобы обратиться к враждебному ковбою, но видит пустоту, там никого нет – мы с Саксом хорошо укрыты его Саванным Капюшоном. Он завис в огромных чёрных бархатных складках в кубулярных тенях высокой стены. Дом мистера Плуффа обшит коричневым гонтом и окружён странными асфальтовыми дорожками, он их сделал сам. Той ночью Джен спал в своей части дома – наверное, это были одна или две ночи в неделю, когда он спал там. – У многих семей в Лоуэлле было несколько домов, несколько спален, и они угрюмо бродили от дома к дому под гигантскими деревьями Вечного лета. Джен натянул одеяло до подбородка, только его запястья торчали наружу, чтобы держать в руках «Звёздный вестерн» – рыжевато-коричневые всадники на обложке палили из своих стальных кольтов 45-го калибра на фоне снежно-молочного неба с надписью «Стрит & Смит», эти слова всегда отвлекали меня от красно-бурых останцев сурового Запада и наводили на мысль о здании из красного кирпича, в саже и копоти, с большой вывеской «СТРИТ & СМИТ» на белом, грязно-белом фоне, на улице Стрит & Смит в центре питтсбургского Нью-Йорка. Сакс усмехнулся, ткнул меня под рёбра. Джен увлечённо вчитывался в прекрасное предложение: «Пит Вакеро Кид скакал по сухому руслу ручья в мескитовой пустыне на плоскогорье близ Нидла, дорога на Нидл змеилась между кустарниковыми горбами пустыни внизу, и вдруг с внезапным "крэк-оу" пуля врезалась в камень, и Пит упал в пыль в своих потёртых кустами наштанниках и звонких шпорах и залёг недвижно, как ящерица на солнце».

«Как охотно этот юнец пожирает эти легенды своим голодным взором, – шутливо прошептал Доктор Сакс. – Но скоро Ко-ранны возросшего гложества обратят эту наживку в острейшее убожество. Твой ум отвратится от этой наживки в своё время. Имя этой наживке – время в тюрьме. Ты разъяришься, как тебе и не снилось».

«Я? Почему?»

«Ты придёшь к тому, что склонишь своё лицо, и твой нос упадёт вместе с ним – а ведь это и есть Смерть. Ты придёшь к угловатой ярости и одинокому насилию среди Зверского Дня в жарких слепых обстоятельствах, обращающих в прах время часов – а ведь это и есть Цивилизация. Ты перекрутишь ноги в напряжённом дурмане тысячи вечеров, проведённых в компании, на чьём-то флэте – а ведь это и есть, ах, общение. Ты онемеешь от внутренних паралитических мыслей и скверных стульев – а ведь это и есть Одиночество. Ты рухнешь на землю в день своей смерти, и за тобой погонится с ножом Русский Медведь из газетной карикатуры, и, заключив в свои медвежьи объятья, он швырнёт тебя в красной крови блестеть на бледном сибирском солнце – а ведь это и есть кошмары. Ты уставишься на стену из чистой плоти и растратишься по мелочам, чтобы познать самого себя – а ведь это и есть Любовь. Плоть твоей головы отпадёт от кости, оставив бульдожью Решимость, вострящую свой клык сквозь дрожащие челюсти – иначе сказать, ты начнёшь пускать слюни над своей утренней подставкой для яиц – а ведь это и есть старость с пенсией. Выше и выше, ты поднимешься к солнцу, с трудом продвигая свои жалкие кости к огромным трудам, к великолепным горячим обедам, ты выблюешь свои провалы, больные хренолюбные ночи в паутинной луне, туман усталой вечерней пыли, кукурузу, шёлк, перила, луну – а ведь это и есть Зрелость – но ты никогда не будешь счастлив, как сейчас, в своей безобидной невинной пожирающей книги мальчишеской бессмертной ночи».

Джен читал дальше – мы умилённо смотрели, как вытянулась его прогнатическая челюсть, как опустился его ястребиный нос, чуть не удушив его упоённый рот тонким кругом свистящего дыхания, – Джен и правда прибалдел от хорошей журнальной истории. «Что мне нрац-ца больше всего, паря, так это подсесть на добрую порцию "Звёздного вестерна" или вестернов Пита Койота, или "Тени", он перепомыкает в ночи свой долгий сипячий смех во мраке Банковского Подвала, вот так – » (временами Джен, подражая прозе журнального чтива, начинал говорить как У. К. Филдс). Он обратился ко мне с такими словами в тот день, когда привёл меня на угрюмый чердак мрачного дома его отца, и мы отыскали там «Тени», «Захватывающие детективы» и «Аргоси» среди паутины. «Намастрячь свой ум, мой ма’чик», – говорит Джен, вспоминая строки из морской истории «Аргоси».

Вот так мы и шли с Тенью Саксом сквозь тьму, ночь напролёт – Мы огибаем дом Пакуина, быстро скользим без прозрачности, но беззвучно и смутно вдоль забора на той стороне, у дома Бунго, следуем дальше под безмерным гулом огромного дерева над головами (оно всё так же гудит со своими насекомыми над бурным потопом) и замираем на миг, чтобы отдать дань уважения моему дому… его огни субботнего вечера сделались теперь трагически тёмными, я знал, в нём было что-то не так. Нет ничего хуже, чем большие рыдающие лица домов, семейных домов, посреди ночи.