Текст книги "Доктор Сакс"

«Джек! Джек! – зовёт Дики. – Слазь с плота – верёвка порвалась – тебя уносит!»

Я оборачиваюсь и озираю повреждение – я подбегаю к краю плота и смотрю на коричневые бездонные воды девяностоградусной насыпи, крыша уходит от последнего бампера у ног Дики, прыжок на четыре фута всего за секунду… я знал, что могу это сделать, и не испугался, просто прыгнул и приземлился ногами на насыпь, а плот подождал за моей спиной, чтобы уйти к горбам основного потока, где мы видели, как он качался и нырял, словно гигантская крышка – это мог бы быть мой Корабль.

2

На следующее чудное утро пришли новости от детей из других мест, как в битве у Толстого, Белый мост объявили опасным, и никто по нему не ходил, его загородили дорожными блоками, и Река отыскала на бульваре древнее русло ручья для нового прорыва и потекла по нему безумным потоком через половину Потакетвилла, чтобы добавить ужаса к потопам Соснового ручья и рвануть назад через уже затопленный Розмонт – потом добавились новости о бедствиях в центре Лоуэлла, вскоре туда нельзя было добраться, каналы затопило, фабрики снялись с якоря, вода текла по деловым улицам, в проездах железнодорожных тупиков за фабриками образовались целые бассейны – всё это было для нас такими безумными великими новостями – Полдень серого трагического потопа, я предупредил свою мать и потом вернулся со своей шайкой посмотреть на манёвры с мешками с песком на Риверсайд-стрит, в том месте, где она опускалась ниже всего. Там жила одна из учительниц нашей начальной школы, миссис Уэйкфилд, в маленьком белом коттедже, увитом розами. Рабочие укладывали мешки с песком через улицу от её белого забора. Мы стояли рядом с этими мешками, у волнующегося потока, и тыкали в них пальцами – нам хотелось, чтобы Потоп прорвал их и утопил мир, ужасный мир взрослой рутины. Мы с Г. Дж. шутили по этому поводу – перебивая друг друга, болтая среди трагических аварийных фонарей и вспышек маслёнок, а река поднималась – после ужина мы увидели, что стена из мешков с песком выросла ещё выше. Нам хотелось настоящего потопа – нам хотелось, чтобы рабочие ушли. Наутро мы пришли и увидели, как великий змеиный рёв сильного левого рукава реки прорвал баррикаду высотой в двадцать футов и ударил в глухие окна оплетённого розами коттеджа миссис Уэйкфилд, и верхушка его крыши заскользила в водовороте – улица позади – полна мчащейся воды – мы с Г. Дж. переглянулись с удивлением и невероятным ликованием: СВЕРШИЛОСЬ!

Доктор Сакс стоял высоко над парапетами Лоуэлла и смеялся. «Я готов! – кричал он. – Я готов». Он вынул маленькую резиновую лодку из своей широкополой шляпы, и надул её снова, и погрёб своими резиновыми вёслами с Голубем в кармане через мрачные ночные воды затопленного леса – к Замку – его пустотелый смех отдавался эхом в опустошении. Гигантский паук выполз из разлившейся воды и помчался на шестнадцати лапах к Замку на Змеином Холме – и безымянная мелюзга помчалась туда же.

3

Дом Поля Болдьё, куда мы обычно поднимались по шатким наружным ступеням – на краю Коровьего Выпаса возле церкви Святой Риты – в его мрачный дом, где его мать готовила по утрам фасоль на завтрак – где дешёвые расплывчатые религиозные календари Святой Марии висели на коричневой двери за печкой – в спальне у Поля, где он хранил свои сделанные красными чернилами записи всех наших средних бейсбольных показателей – безумный Кид Фаро (из-за его золотого зуба и зелёного твидового костюма на воскресном дневном сеансе в Театре «Корона» с крысами на балконе и временем, когда мы бросали стаканчики от мороженого в скрягу в кино, отказавшего вдове в выкупе закладной, и девяностолетний полицейский поднялся наверх, чтобы нас отыскать) – Дом Поля затопило, из-за шести футов воды приходилось подъезжать к его крыльцу на гребной лодке —

Потрясающее возбуждение заполнило все береговые улицы Лоуэлла, где люди – в чистом воздухе похожего на праздник утра – собрались на прекрасном краю потопа – «У меня есть нос, у тебя есть нос» – я брожу по обоим берегам и пою – я перешёл через Белый мост, по которому я каждый день хожу в Бартлеттскую среднюю школу, и там был массивный чудесный долгожданный чудовищный горб наводнения, катившийся на тридцать футов вниз на скорости шестьдесят миль в час – много больше запруженных излучин вниз от Нью-Хэмпшира, иногда по шоссе – дом Поля как пятно посреди нового русла через низинный Потакетвилл – «У меня есть нос, у тебя есть нос…» Бедный Поль, я не вижу его во всей этой толпе – Риверсайд-стрит перегорожена рядом с памятником Первой мировой войне с именем дяди Лозона на нём, река отъедает лужайку, памятник погружается в реку – река не только с рёвом течёт через дом миссис Уэйкфилд, но и плещется почти сразу за памятником у самого моста на Варнум-авеню – Варнум-авеню тоже затоплена в нескольких сотнях футов от Скотти – новая река течёт по бульвару – мы с Г. Дж. поздравляем друг друга с тем, что наши дома построены высоко на скале Потакетвилла – песчаная дюна никогда не намокнет – с Сара-авеню и Фиб-авеню открываются обширные виды, они проглядывают сквозь деревья – потоп может стать Ноевым потопом, и мэр узнает разницу в нижнем Лоуэлле – На Потакетвилльском Горбе мы могли бы выкопать последний ров с наскоро сооружённым ковчегом – «Джентльмены, освободите проход!» – Г. Дж. торчит у мешков с песком, пытаясь проткнуть их пальцами… «От времён immemoriam mortmarium вы, салаги, салажили свои рундуки к фок-бизань-мачте в бога душу мать», – Г. Дж. как бессменный Ахав у Потопа, изверг у Дамбы – Мы жадно рыщем туда и сюда вдоль потока, любуясь чёрным безумием, демонической рекой – она пожирает всё, что нас ненавидело прежде – деревья, дома, улицы капитулируют – Безумные радостные огни в наших душах, теперь мы ясно слышим смех Доктора Сакса сквозь грохот стремнины, мы ощущаем гул и вибрацию зла на земле. Приходит вечер, и мы идём, дико размахивая руками, по сбитой листве и береговым скалам под мостом Муди-стрит – мы швыряем крошечные ничтожные камни в эту массу… камни отскакивают – назад – на трагической гранитной стене канала мы уже не видим давних отметок наводнений или нанесённых извёсткой чисел; наводнение достигло рекордного пика. Знаменитый Шлюз Святого Франциска проходящего через город Канала спасает центр Лоуэлла от полного затопления. При этом шесть футов воды заливают типографию моего отца – он совершил несколько отчаянных поездок в центр города, глядя на воду и даже на Потакетвилл —

«Я никогда не забуду этих дней, Загг, твой отец так кашляет, – говорит Г. Дж., когда мы крадёмся, как крысы, – в проходе между стенами, знаешь эти две деревянные стены между Клубом и лавкой Блезана на Джершом с обеих сторон улицы, я шёл по одной стороне, твой отец по другой, рано утром на прошлой неделе, было чертовски холодно, помнишь, у меня пар шёл изо рта, вдруг сильный взрыв потряс меня до коленок – твой отец кашлянул, и эхо ударило об мою стену и отскочило от меня – у меня взорвало уши, я упал на одно колено, Загг, я не вру, – и я говорю (чтобы прийти в себя, никто меня там не шлёпнул, понимаешь)» – (пихая меня рукой – ) «Загг, – и я так невинно ему говорю: „Мистер Дулуоз, у вас, кажется, весьма сильный кашель, не так ли?“ – „Н-е-е, – говорит он, – нет, Гусси, всё не так плохо – просто маленький рашпиль, Гусси, просто маленький рашпиль в моей глотке“ – А-а-о-о-а-Пчхи!» – заорал он, задрав ногу – подражая крупным бздунам, пердящим со взрывом на заседаниях совета директоров.

Потоп ревел, Река в Зобу – Дождь и Плач из Шести Тысяч Дыр на сырой Земле всей весны Новой Англии. Газетчики выходили на мост, фотографы снимали реку – кинохроника из Бостона – приезжие журналисты Гаагской Конвенции Красного Креста в Джерси-Сити.

4

Великий пост, и люди совершают свои Девятины – я пришёл туда во вторник вечером в серых сумерках (а днём после нашего с Дики фиаско с плотом я часами просто лежал на спине в траве у реки на утёсе под мостом на Муди, созерцая потоп сонным летним взглядом и лениво наблюдая, как кружит самолёт над рекой) – Я в церкви, я должен завершить свою Девятину, в ней я смогу помолиться за всё, о чём ещё захочу, мне велели её совершить, так что я в церкви в сумерках – здесь больше людей, чем обычно, они боятся Потопа. Смутно слышно, как он ревёт за беззвучными свечными стенами.

5

Странствующие изобретатели всех стран в мешковатых штанах не смогли бы разгадать загадку потопа, даже объединив свои силы – Тема для расследования: – вдоль хитроумного водомера на канале не было ничего, кроме воды, само устройство затонуло, проход между складами из красного кирпича, ведший к запачканной входной двери моего отца с тележными колёсами и морщинистым засыпанным угольной крошкой полом первого этажа с красной ковровой дорожкой, проложенной к Боссу, стал одним огромным ужасным бассейном из грязи, соломы, ветоши, машинного масла, типографской краски, мочи и реки —

6

Голодный Ставрогин, мой почтительный брат, пропал среди грязных крыс – я слышал, что Джо где-то охотился на крыс с винтовкой 22-го калибра, назначили награду, говорили о массовой прививке от тифа – все должны сделать уколы, от них мы с Г. Дж. жутко заболели на следующей неделе, и наши руки распухли…

7

Наши мать и отец, и мы с Нин, машина позади нас, мы стоим на улице с высоким парапетом, глядя вниз вдоль Белой улицы, наблюдая за коричневой водой, доходящей до второго этажа домов, и до нашего дома на Сара-авеню в том числе, так что бедные семьи, такие как мы, покинули свои дома – всё, что им теперь осталось – это богемствовать при свечах, как вся Мексика, – улица миссис Уэйкфилд называлась Белой улицей, теперь это Коричневая улица, – ниже к реке виден рукав бегущей воды, и откуда всё только берётся, всё приходит из больших морей потопа, поднявшихся вверх по течению —

«Bon, ca sera pas terrible ca avoir l’eau dans ta chambre a couchez aussi haut que les portrats sur l’ mur, – говорит мой отец – (Вот, наверно ужасно, когда в вашей спальне вода доходит до портретов на стене!)» Я стою рядом с ним, ради защиты, любви и верности. Прожужжала муха.

8

Миссис Могаррага, ирландка, жившая в маленьком белом бунгало в Розмонте, разглагольствовала, уплывая на гребной лодке из своей фортепьянной гостиной: «Эти бродяги и барахольщики, слизни из Арры, шить им штаны на голоштанном Гоморрском седалище в своей грязной хибаре – Господь наслал Потоп, чтобы смыть мерзавцев, как тараканов! Бутылки в их покрывалах, бобы средь постельных клопов, чокнутые – я бы смела их своей метлой» – (обращаясь к своим пансионерам) (прижимая кошку к груди, Бог благословит её огромную усладу) – Волна смеха поднимается от толпы близ потопа.

9

Юджин Пастернак, безумный любитель завывать по ночам, безумно шагает по склизкой дорожке в ботинках угольщика, в воздухе запах эссенции – «Гийя! Моя родная долевая кольцевая душа от грульманов ушла – где мой комп! спаси мой бомп!» – и исчезает в задних бараках (танцуя шимми, как комик, уходящий со сцены).

10

В «Сирс-Роубаке» и хозяйственных лавках люди толклись при свете серого дня, покупая ботинки, калоши, перебирая грабли, накидки, мрачное снаряжение – что-то вроде грязного чернильного пятна в небесах, атмосфера потопа, разговоры на улицах – вид воды на концах улиц по всему городу, огромные часы Ратуши с золотым сияющим кругом в тупом дневном свете говорили о времени потопа. Лужи на проезжей части. Сейчас в это трудно поверить, но я вернулся, чтобы увидеть, что потоп ещё усилился – после ужина – могучий рёв под мостом извергал туман в воздушное море – падали бурые горы потока – я испугался, смотря на мост – большие брёвна перелетали через плотину, а потом их швыряло вверх и вниз, как поршень в воде, какая-то необъятная сила качала их снизу… сверкала в потоке. За ним я увидел деревья в трагическом воздухе, меня замутило, я пытался следить за грязными коричневыми гребнями волн на сто футов, голова пошла кругом, и я чуть было не упал в реку. Часы утонули. Потоп сделался мне отвратителен, я разглядел в нём злого монстра, хотевшего уничтожить всех – без особой причины —

Я хотел, чтобы река высохла и снова стала летним плавательным бассейном для героев Потакетвилла, сейчас она подходила только для героев Второй Пунической войны – но она всё ревела и подымалась, весь город в воде. Гигантские ныряющие крыши сараев внезапно уходили под воду и вздымались снова, огромные, со стекающей водой, вызывая «охи» и «ахи» у наблюдателей на берегу – март разъярился по полной. Безумная луна серповидным намёком смотрела сквозь лучистые толпы облаков, а они становились всё плотнее при восточном ветре на бедственном небе. Я увидел одинокий телефонный столб, он стоял на глубине в восемь футов под мелким дождём.

На крыльце своего дома в медитативном восторге я осознал, что рёв из долины был рёвом катастрофы – большое дерево на той стороне улицы добавляло свой многообразный Голос к общему мрачному вздоху марта —

Ночью шёл дождь. Замок стоял в темноте. Узловатые ветви и корни большого дерева на краю тротуара близ железных оград старых церквей в центре Лоуэлла слабо мерцали в свете уличных фонарей. – Глядя на часы, можно было представить себе реку за освещённым диском времени, её яростный натиск на берега и людей – время и река пошли вразнос. Ночью за маленьким зелёным столом в своей комнате я спешно записал в дневнике: «Потоп идёт во всю силу, мимо мчится большая бурая гора воды. Сегодня сделал ставку на Пимлико и выиграл $3.50». (Я годами продолжал делать воображаемые ставки – ) В зелени моего стола было что-то мокрое и мрачное (бурая тьма полыхала в окне, грязно-чёрные ветви яблони тянулись к моему сну), что-то безнадёжное, тоскливое, серое, тысяча девятьсот тридцатое, потерянное, рассеянное не криками на ветру, но долгой тупой болтовнёй, глупо повисшей в серо-бурой массе полуденной пасмурной темноты и мелкой галечной Пустоты потной липкой одежды и унылого отчаяния – оно уже не вернётся в Америку и историю, это мрак утонувшей в грязи цивилизации, когда её выловили за штаны из источника, с которым она давно утратила связь – политики и клерки из Ратуши, игравшие в гольф, жаловались, что река затопила все проходы и отметки для мяча, эти жеманные типы были недовольны явлениями природы.

В пятницу пик потопа прошёл через город, и река стала спадать.

«Но ущерб остался».

Книга шестая
Замок

1

Случилось странное затишье – после Потопа и перед Таинствами – Вселенная на миг зависла в тиши – как капля росы на клюве Птицы – на Рассвете.

К субботе река почти совсем сошла, и стали видны все сырые следы от потопа на стенах и на берегу, весь город вымок, усталый и грязный. Утром в субботу светит солнце, небо пронзительно голубое, аж сердце щемит, и мы с сестрой танцуем на мосту Муди-стрит, направляясь за книгами в субботнюю библиотеку. Всю прошлую ночь мне снились книги – я стою в цоколе детской библиотеки, передо мной ряды блестящих коричневых книг, я тяну руку и открываю одну – моя душа трепещет от прикосновения к мягким потёртым мясистым страницам, охваченная жаждой чтения – и вот, и вот я открываю волшебную коричневую книгу – я вижу крупный изящный шрифт, огромные канделябры буквиц в начале глав – и Ах! – картинку с розовыми феями в голубых туманных садах с пряничными голландскими жаворонковыми крышами (с сухариками на них), беседую с задумчивыми героинями о жалком старом монстре на другом суровом конце долины – «В другой же части леса, майн принцесса, щедроты жаворонков спрятаны в избытке» – и прочие зловещие смыслы – сразу после того, как мне приснилось, что я утонул во снах о верхних холмах и белых домах под лучами солнца штата Мэн, оно озарило розоватой печалью сосны на длинном шоссе, невероятном, и… терзаясь… я выскакиваю из автобуса, чтобы остаться в городке Гардинер, я стучу в ставни, солнце всё такое же красное, без лести, северяне не слишком общительны, я сажусь на товарняк до Лоуэлла и обосновываюсь на небольшом холме, с которого катался на велосипеде, возле Люпин-роуд, недалеко от дома одной чокнутой тётки, у неё был католический алтарь, где – где – (я помню статую Девы Марии при свечах в её гостиной) —

И я просыпаюсь поутру, и это яркое мартовское солнце – мы с сестрой, после наспех съеденной овсянки, выбегаем в свежее утро, не оживлённое росистыми остатками реки на её грязном шинкованном ложе под слёзным берегом – Природа явилась одарить лаской мелкую шелупонь в долине реки – золотистые облака синего утра сияют над останками потопа – маленькие дети танцуют вдоль умытых окрестностей, бросают солнечные камешки в грязные реки черепашьего дня, – на особом берегу Саскуэханны на углу Риверсайд-стрит и Дримс, всё законно, я шагаю с сестрой в библиотеку, бросаю в реку плоские камешки, их полёт тонет в грязных водах потопа, отскочив от зелёных трупов – проплывая мимо и подпрыгивая, мы фланируем в библиотеку, мне четырнадцать —

Утром я шёл домой из библиотеки, вверх по Мерримак-стрит вместе с Нин. В каком-то месте мы свернули на улицу, параллельную Муди-стрит. Румяное утреннее солнце на камне и на плюще (наши книги зажаты под мышками, радость) – мы проходим Королевский театр, вспоминая серое прошлое 1927 года, когда мы вместе ходили в кино, в Королевский, бесплатно, потому что папина типография, печатавшая их программки, находилась там на задворках, те ранние дни, билетёр на негритянском балконе, где мы сидели, был с хрипотцой, мы с нетерпением ждали начала сеанса в 13:15, иногда приходили в 12:30 и ждали всё это время, разглядывая херувимов на потолке, круглый мавританский потолок Королевского театра, розовый, в позолоте и кристально-безумный, с Сикстинской Мадонной вокруг тусклого рожка, на котором должна висеть люстра, – долгое ожидание с неуверенными нервными чпоками жвачки – хриплое сиэтлское «Заткнись!» билетёра, ветерана Первой мировой, у него не было руки, вместо неё был крюк на горбе, мой отец был с ним близко знаком – он ждал, когда на экран выскочит Тим Маккой, или Хут Гибсон, или Микс, Том Микс, с белыми, как снег, зубами и угольными бровями, под огромным белейшим ярким слепящим сомбреро Безумного Голливудского немого Запада – проносясь сквозь тёмные трагические банды неумелых бойцов из массовок, суетящихся в потёртых жилетах вместо блестящих шпор и украшенных перьями кобур Героев – «Gard, Ti Jean, le Royal, on y alla au Royal tou le temps en? – on faisa ainque pensee allez au Royal – a’s’t’heur on est grandis on lit des livres» (Смотри, Ти Жан, Королевский, раньше мы всегда ходили в Королевский, эй? – только и думали, как сходить в Королевский – теперь мы выросли, мы читаем книги.) И мы весело шествуем, Нин и я, мимо Королевского, мимо клуба «Домье», где мой отец играл на скачках, мимо мясного рынка Александра на канале, в это субботнее утро тысячи матерей безумно толпятся у засыпанных опилками прилавков. На другой стороне улицы старая аптека в древнем деревянном колониальном блокгаузе индейских времён демонстрирует в оконных витринах бандажи, подкладные судна и фотографии спин венерических страдальцев (поневоле задумаешься, в каком ужасном месте они могли получить такие следы своего наслаждения).

«Я так и не простила тебя за тот раз, когда ты стукнул меня шариком по голове, Ти Жан, – говорит мне Нин, – я никогда не стану держать на тебя зла, – но ты ударил меня по голове». Да, спору нет, но если бы это был Отрывистый, чемпион Дёрна, она была бы ещё и с шишкой на макушке. К счастью, это был обычный шарик, а не от подшипника – я впал в жуткую ярость, потому что мама отправила её убирать мою комнату в одиннадцать утра в субботу, когда от плиты пахло кипящей водой, а я устроился поиграть и закричал, когда увидел, что Встречу (с 40 000 на руках) придётся отложить, но она была непреклонна, поэтому я признаюсь перед судом вечностей, что я швырнул шарик (Синод из конюшен S & S) прямо ей в макушку. Она убежала, рыдая – моя мать разгневанно вытолкала меня из дома и заставила какое-то время сидеть и дуться на крыльце – «Va ten dehors mechant! frappez ta tite soeur sur la tête comme ca! Tu sera jamais heureux être un homme comme ca». (Иди отсюда, негодный! Так ударил свою сестрёнку по голове! Ты никогда не будешь счастлив, если будешь таким мужчиной!) Сомнительно, повзрослел ли я вообще. Я беспокоюсь.

«Eh bien Nin, – говорю я, – faura du pas faire ca». (Ладно, Нин, я так больше не буду.)

Мы подходим к церкви Святого Иоанна Крестителя, и Нин хочет на секундочку зайти посмотреть, там ли третьеклассницы из женской школы Святого Иосифа, у них сейчас упражнения на Великий пост, она хочет проверить младшую сестрёнку своей подруги – ах бедные маленькие девочки Лоуэлла, умершие в шесть, семь, восемь лет, их розовые маленькие губки, маленькие школьные очочки, маленькие белые воротнички и тёмно-синие блузки, все, все, погребённые в выцветших могилах быстро затонувших полей – ах, чёрные деревья Лоуэлла в твоём мартовском свете —

Мы заходим в церковь, видим шаркающие группы маленьких девочек, видим священников, люди стоят на коленях, осеняют себя крестом в проходах, видим первозданный трепет передних алтарных огней, молодой священник с перекошенным ртом начинает там акробатический номер, он встаёт на колени и зависает, как совершенная неподвижная статуя Христа в агонии Гефсиманского сада, но он покачнулся на мгновение, едва не потеряв равновесие, и все маленькие дети в церкви это увидели, номер не прошёл, я замечаю всё это, выходя из дверей – за Нин, мелькнув у фонтанчика и быстро надев свою кепку (моя кепка была старой дырявой фетровой шляпой).

Яркое утро прищурило наши глаза прямо здесь, в вечном церковном полдне, здесь: утро… Но когда мы пошли по Айкен-стрит и свернули вверх на Муди, день, растянутый до полудня слабым белёсым взглядом, обернулся гальярдами синевы, и трубы замолкли, утратив половину росы – что за ненависть к утренним прогулкам – женщины носились по Муди-стрит и совершали покупки буквально в тени собора – на Айкен и Муди, в центре дорожной суеты, с огромной вздорной тенью на сцене – она поднималась на стену одного или двух жилых домов, вырастая вверх от полудня. Мы с Нин уставились в окно аптеки: внутри, где аккуратные чёрно-белые плитки создавали солнечный золотой пол и где содовая с клубничным мороженым и розовой пузырчатой туманной пеной подносилась к слюнявому рту какого-то праздного коммивояжёра с образцами товаров на стуле, содовая в стакане в стальном подстаканнике с круглым звонким дном, солидная содовая, объёмистая, старомодная, на ней парикмахерские усы, мы с Нин, конечно, хотели бы получить кое-что в этом же духе. Радость утра делалась особенно острой и мучительной близ мраморного прилавка, где разливали содовую – я с весельем, мы с весельем двинули по Муди. Мы прошли мимо нескольких обычных канадских бакалейных лавок, там было полно женщин (как наши матери), покупавших гамбургеры и большие свиные отбивные высшего сорта (подавать с горячим картофельным пюре, добавить горячий свиной жир, красивый, с люминесцентным золотом, смешать его с горячим пюре, посыпать перцем). Мы с Нин и правда проголодались, вспоминая все наши долгие походы в Королевский театр, глядя на содовую, гуляя, наблюдая за тем, как женщины покупают сосиски, масло и яйца в бакалейных лавках. «Boy mué j’aimera ben vite, tu-suite, – говорит Нин, поглаживая платье на животе (Эх, я бы хотела прямо сейчас – ), – un bon ragout d’boullette, ben chaud (хорошее свиное жаркое) dans mon assiette, prend ma fourchette pis je’ll mash ensemble (у меня в тарелке, я беру вилку и смешиваю пюре), les boules de viande molle, les patates, les carottes, le bon ju gras, après ca j’ma bien du beur sur mon pain pis un gros vert de la – » (тефтельки из мягкого мяса, картошка, морковь, побольше жира, а ещё я хочу бутерброд с толстым слоем масла и большой стакан молока —)

«Pour dessert, – вставляю я, – on arra une grosse tates chaude de cerises avec d’la whipcream – » (На десерт у нас будет большой горячий пирог с вишней и взбитыми сливками) —

«Lendemain matin pour dejeuner on arra des belles grosses crêpes avec du syro de rave, et des sousices bien cui assi dans l’assiette chaude avec un beau gros vert de la – » (А на завтрак у нас будут прекрасные большие блины с кленовым сиропом и хорошо приготовленные колбаски, на тарелке, горячие с большим красивым стаканом молока —)

«Du la chocolat!» (Шоколадного молока!)

«Non non non non, s pas bon ca – du la blanc – Boy sa waite bon». (Нет, нет, нет, это не хорошо – белое молоко – вот что хорошо.)

«Le suppers de ce jour la, cosse qu’on vas avoir?» (А сегодня на ужин что у нас будет?)

«Sh e pa – » (Не знаю) – она уже переключила внимание на то, как женщины развешивают бельё в великих сияющих переулках знаменитой Муди-стрит —

«Moi j’veu un gros plat de corton – (Себе я хочу большую миску мясного ассорти) des bines chaudes, comme assoir, Samedi soir – un pot de bines, du bon pain fra de Belgium, ben du beur sur mon pain, du lards dans mes bines, brun, ainque un peu chaud – et avec toutes ca du bon jambon chaud qui tombe en morceau quand tu ma ta fourchette dedans – pour dessert je veu un beau gros cakes chaud a Maman avec des peach et du ju de la can et d le whipcream – ca, ou bien le favorite a Papa, whip cream avec date pie». (– И горячую фасоль, как этим вечером, субботним вечером – горшок с фасолью, хороший свежий бельгийский батон, много масла на моём куске хлеба, сало в моей фасоли, бурое, чуть разогретое – и ещё хорошую горячую ветчину, чтобы она разваливалась, когда в неё втыкают вилку – на десерт я хочу красивый большой пирог, горячий, мамин, с персиками и сиропом из банки и взбитыми сливками – или любимый папин, взбитые сливки и пирог с финиками.)

Так мы спешим дальше и подходим к мосту… мы почти забыли про Потоп —