Текст книги "Доктор Сакс"

Хи-хи-хи-хи-хи!

Доктор Сакс принёс свои комплименты.

Хи-хи-хи-хи-хи!

Они постепенно приходят в сознание, возбуждая оцепеневшие умы.

Давайте все посмеёмся.

Хи-хи-хи-хи-хи!

(finis)

Вот ещё одно странное событие, связанное с уже описанным: когда Эмилия Сент-Клер выехала из Замка Ривз в марте (1932), семь – восемь лет и четыре – пять месяцев спустя, в примятой жаркой постели июльского лета, когда у Колдуна и его сил Зла со всего света (расходы оплатил Сатана под землёй) доставало времени, чтобы ловко нарушить мировое равновесие, в особо благоприятном мае (ничего общего со сладкой розой, она так весело плывёт синей ночью по течению от Вейрса, верхнего Маррокрока-Ройла в Манчестере, через пороги Аристока, падая вниз близ большого гранитного Камнелика, Лаконии, Франконии, Нотча, – не май Одиссея Розы, но май Демтера Хемтера Склума перекрестит воздушное небо над гномическим видным-со-всех-концов-города Замком, как голубая дымка в чистом реальном воздухе Лоуэлла – помню, как я открыл глаза после Сна Гигантской Подушки и увидел эту гномическую форму на дальнем сером холме за рекой, словно глядел на реку сквозь стены своей спальни) – их работа отлично выполнена, они разорвали причудливую цепь реальности, и земля задрожала. Это ощутил весь Лоуэлл. Прохладным мартовским утром я пошёл в лавку перед школой, и там, на земле парка, притоптанной детской вознёй и играми с шариками, была огромная трещина, шириной в дюйм. Наверху, на Змеином Холме, трещина достигла ширины в три дюйма (от Святых Красного Солнца), а внизу стала даже шире – кто-то из нас приезжал туда посмотреть, у подножия Змеиного Холма возле старой железной ограды и гранитной стены с заброшенными воротами Замка шайка Общественного клуба пинала эту трещину. За соснами, выше у Замка (в той самой двери, куда Кондю влетел к Графине в самую первую ночь) – стоит Вооз, старый смотритель, он превратил главный зал Замка в свою дымную псарню и теперь горбатится у пузатой печки с дровами внутри, рядом с лестницей, старая кровать у опор, арабские цыганские портьеры в старом отшельническом стиле, Жан Фуршет Одиночеств Замка, а не свалки и дымящихся обломков – Святой, этот старик – красноглазый святой, он столь многое видел, под его Деревом прошла трещина, Залив в его катарактах – после первого взгляда на Сакса, о котором так изящно сообщает сам Сакс, его волосы поседели за ночь – он стоял в дверях, бормоча и глядя на Воризеля, Кэррафела, Плуффа и всех нас, исследователей землетрясений. Без комментариев.

Это событие стоит отметить – бездна раскололась.

3

Мы вдвоём с матерью, благослови Господь её душу, вырвались из сцены лунной смерти на зловещем мосту и помчались домой. «Bien, – сказала она, – c’est pas’l diable pleasant (Ладно, это чертовски неприятно!)» – «Пойдём отсюда» – Вот угол, где этот пацан Фиш ударил меня в лицо, ироничное возражение против лун с черепами – дома мои волосы встали дыбом. Чем-то витиевато пурпурным и мрачным отдавало в нашем доме той ночью. Моя сестра была на кухне, на коленях перед столовыми радостями унылых будничных ужинов, мой папа слушал радио «Стромберг-Карлсон» в своём кресле (близ дороги, близ собаки), песчаная дюна раскрывала секреты Доктора Сакса самой страшной ночью. – Мы рассказали папе об умершем человеке… в моей душе играла печальная музыка… Я вспомнил повернувшуюся голову Терезы, отрубленные в подвале рыбьи головы, дверцы шкафа зевали в ночи, чёрные пауки ползли в темноте (огромные, чёрные) (я таких видел в Замке, когда всё взорвалось), фантастические бродячие стойки для сушки белья с белыми ночными саванами, верёвки соседей с простынями на них, духи в эльфийской шкуре, запах цветов за день до чьей-то смерти – Ночь, когда умер Жерар, и все плачут, вопят, спорят в спальнях дома на Больё-стрит в коричневом мраке семьи дяди Майка (Майк, Клементина, Бланш, Роланд, Эдгар, Виола, все там были), и моя мать рыдала, кузены во дворе жахнули свои петарды вопреки нашим желаниям, полночь, мой отец измучен и обеспокоен: «Хорошо, пусть Ти Жан и Нин идут к Дадли» (тётя Дадли там тоже была, ужасные толпы скорбных родных и возбуждённых от смерти родных, они курили в мансарде, всё, что я когда-то терял и никогда не мог найти, мой всегдашний страх, что один или оба моих родителя умрут) (эта простая мысль как всё, что мне надо знать о смерти) – «Ладно, не тревожься об этом», – говорит мой отец – он угрюмо сидит, и его пухлые губы сияют в кухонном свете летней ночи 1934 года, он меня ждёт – и вдруг мы слышим громкий стук, он сотрясает окрестности, словно арбузная надутая мировая громада упала на улице, чтобы ещё раз напомнить мне, и я говорю: «Oook coose que ca?», и на мгновение все замирают с таким же сердцебиением, как и я, и опять раздаётся СТУК, сотрясший землю, словно старый отшельник Плуфф в своём погребе на углу загнал домой свой секрет взрывами адской печи (мог ли он быть сообщником Сакса?) – весь дом, вся земля трясётся – теперь я знаю, что это голос гибели, он предвещает мою смерть с должной помпой —

«А это просто старый Марканд ударил по бревну своим топором frappe le bucher avec son axe – », он ударил, стук, мы все это поняли. Однако потом я поклялся, что в Марканде с его топором в этот раз было что-то необычное, таким я его прежде не слышал, смерть не дала ему поспать, на эту ночь он подрядился рифмовать свой топор с похоронами моего страха, а ещё рядом с домом старого Плуффа хватало драпировок, смерти, чёток, его двор был полон цветов, другие дома так не пахли, попутная гибель и унылость внутри…

Но вдруг мы услышали громкий стон, идущий из-под земли, по соседству – Мы переглянулись в страхе. «С-т-о-о-о-о-н —»

«О-у-у-у-e-» – проклятый Лунный Человек материализовался в хриплую смерть на реальной зерновой почве – Он смотрел мне в лицо – «О-о-о-о-о» – Человек Смерти, ему было мало моста, он явился меня напугать, чтобы я стонал на коврике у двери моей матери и преследовал А М Р Е С И этой ночи.

Даже моя мать – «Mende moi done, mats cosse quest ca! s’t’hurlage de bonhomme – (Боже мой, что это! Старик завыл!)» – на миг я подумал, что ей тоже пришло в голову, что человек, который умер на мосту, всё ещё идёт за нами – его дух не сдаётся без боя – безумие мелькнуло в её глазах, застряло в моих – ну я и олух. Всю эту ночь я не решался спать один, спал с мамой и сестрой – думаю, что моя сестра заболела и устала и ушла на мою кровать посреди ночи, мне было двенадцать – В Сентралвилле так было всегда, я каждую ночь протискивался между ними, когда тьма заставляла меня плакать (ах, сладкие рождественские ночи, когда мы находили свои игрушки, красиво расставленные, вот они пришли из церкви на снежном крыльце, а мы прикатили в своих пижамах под ковровую ёлку) – В Потакетвилле я вдруг перестал бояться темноты, безымянные религиозные призраки злых похорон уступили место добрым призракам Доктора Сакса из Потакетвилла, Джена Плуффа и Чёрного Вора – но теперь смерть снова нас настигла, Потакетвилл тоже обречён и коричнев до смерти – и лишь наутро мы узнали, что ужасный стон издал мистер Марканд, с ним случился припадок в подвале после рубки дров – он получил весть о смерти от моста и от меня – он умер вскоре после этого… это всегда так, вы слышите запах цветов, прежде чем кто-то умрёт – моя мать стояла в комнате моего отца и с подозрением нюхала, старый мистер Марканд посылал свои розы из соседней двери – у молодых цветы видны в их глазах.

Я лежал, прижавшись к большой тёплой спине моей матери, не закрывая глаз, глядя с подушки на все тени на стене, на занавесках и на ширме, я был в безопасности… эта ночь могла бы меня забрать только вместе с ней, а она не боялась никакой тени.

К счастью, вскоре после того, и по безотчётному желанию, во время эпидемии гриппа мы с матерью целую неделю сидели на частичном карантине дома, я валялся в постели (почти всё это время шёл дождь), читая журнал «Тень», или слушал в своём халате негромкое радио внизу, или блаженно спал, ночью положив одну ногу на свою мать – так уверенно, что смерть пропала среди фантазий жизни, последние несколько дней я счастливо созерцал небеса на потолке. Когда мы пошли на поправку, встали и вновь присоединились к миру, я победил смерть и накопил новую жизнь. Прекрасная музыка, не услаждай меня на похоронном одре – будь добра, опрокинь мой гроб в кулачной драке, в танце пивных кутежей, о Боже —

4

Усни, речная роза, усни…

Песчаный откос в одном месте уходил вниз, мы катались с него дикими ковбоями – мне приснились последние дома на Джершом, затонувшие в этой глубокой впадине, полные немецких полицейских овчарок —

Утром по субботам грязный коричневый пруд радостно проверяли дети, они сидели на корточках… он был таким влажным и утренним, какой только бывает грязная коричневая жижа, – с отражениями коричневых ирисочных облаков…

Кольцо замыкается, ты не можешь длиться вечно —

Пыль летит и скапливается внизу —

Доктор Сакс специально посетил Теотиуакан в Мексике, чтобы исследовать культ орла и змея – у ацтеков; он вернулся с массой информации о змее, но не о птице. В величавых каменных стенах Пирамиды Сьюдаделы он видел каменные змеиные головы с воротниками подсолнухов Блейка, они появлялись из преисподней с тем же застенчивым ужасом рисунков Блейка, пуговицы глаз над прогнатическими сомкнутыми челюстями, вульпова дыра внутри, Ухмылка Каменной кости – сдаётся, что прочие головы были орлиными, с тем же безымянным бисерным ужасом рептилий (на продуваемой ветром вершине Пирамиды Солнца, прямо сейчас, оторвав глаза от своих дел, рядом с бельевыми верёвками миссис Ксоксатль, трепещущими на нижних уровнях того же ветра, я заметил крошечное движение и сонный трепет жреца наверху, он вырвал сердце у своей жертвы, чтобы начать ещё одно двадцатидневное празднество, процессия вьётся по склону, ожидая, пока он закончит – кровь, удары сердца в дар солнцу и змею —)

Я смотрел кино «Трейдер Хорн», там был почерневший от набежавших людей холм на коричневом поле Африки – ласи-ладо, ласи-ладо, они взбегали злобной ордой по круглому склону, они махали своими муравьиными копьями и вопили под диким солнцем Африки, ужасные чёрные кучерявые дикари из кустарников, не говоря о пустыне, они носили на груди грязные кости, их волосы торчали на фут, как нимбы блейковского Змея, они вздымали копья и подвешивали людей вниз головой на горящих крестах – этот холм был в точности как сонный фермерский холм в верхней части Бридж-стрит, я видел, что Замок встаёт над ним, как серый дым, – на его голую лысую макушку (так было в кино) забралась масса вопящих демонов с зубами и кольями – с их засухой – я был уверен, что настал конец света и эти демоны заполонят все солнечные холмы, такие как этот, в каждом городке и городе Соединённых Штатов, они бессчётны, как муравьи, и изливаются из Африки бешеными караванами, они забираются на стену и буйно спускаются вниз – шум и армии извергов, катарактящих по всему миру, с воплем ласи-ладо, ласи-ладо, ласи-ладо – мне казалось, что наступит засуха, провалится земля, Лоуэлл и весь мир обрушатся в тартарары – восстанут все, кто умирает от голода и жаждет смерти и плачет о дожде, и внезапно на этом золотистом обожжённом холме под пологом белых пуховых облаков, плывущих к синему вечеру вечности, я смотрю на них с верхней террасы, лёжа спиной на земле и с травинкой во рту… появляется передовая гигантская шеренга кучерявых закрученных усиков, как у множества тараканов, а за ней второй ряд, сплошная волна, она что есть силы расходится по холму в визгливой дикости и черноте, в своей полноте.

Этого было достаточно, чтобы навести на меня панику и рвануть за пределы разума – я был пугливым ребёнком.

Мне было нетрудно увидеть Замок на этом холме и пророчествовать о Змее.

Доктор Сакс (он шагает в лунном свете в своём саване, жуткое порождение лунной ветви, задумчиво прижимая посох к своей челюсти) (лицом к белым коням горизонта лунной ночи) (пещеры тьмы и длинные волосы за границей Востока) «Ах… вспыхнет ли когда-нибудь мой плащ и затрепещет ли во тьме на великом ветру Сатаны, когда он восстанет из-под земли со своим – ух! Так что встречайте… я посвятил свою жизнь поиску и изучению Змея… но нет – эти смертные, они бьются здесь в часы своего сна с традиционными крыльями ангелов… и мычат в свои шляпы или закрылки – эти лоуэлльцы, эти показатели смертности – дети, коричневый саван ночи – встречайте, я защищу их от ужасов, о которых они не знают совсем – а если знают, паф-ф, нескладные поездки, я должен их предпринять, чтобы опроститься, чтобы завершить Идеальную Миссию. Но нет (сейчас он стоит тяжело и тихо на второй базе в час ночи) – Я спрыгну в провал.

"Они считают, что провала не существует?"

Ах!» – (он внезапно замечает меня и прыгает вниз).

Книга пятая
Потоп

1

Доктор Сакс стоял на тёмном берегу, на уступе над водой – был март, река разлилась, льдины гремели о скалу – Нью-Хэмпшир изливал свои потоки в море. Выпало много снега, а на выходных он внезапно растаял – весёлые люди лепили снежки – вода шумела в канавах.

Доктор Сакс, закутав саваном плечи, чуть слышно рассмеялся на фоне ревущей воды и шагнул ближе к краю…

«Теперь потоп принесёт остальное», – изрёк он своё пророчество. Сейчас он чуть виден, он скользит среди деревьев, направляясь на свою работу, его «мви-хи-хи-ха-ха» плывёт назад могильно безумно радостно, Доктор мчит на работу, к своим сокам из пауков и порошкам из летучих мышей. «Это день Великого Паука» – его слова звучат под мостом Муди-стрит, когда он спешит к своей лачуге Дракатских Тигров – одинокая кривая сосна над его домом, похожим на похоронные дроги, он хлопает дверью и исчезает, как чернила в чернильной ночи, его последний смех тянется к любому чуткому уху в марте – совсем негромко, но за этим смехом слышен отдалённый глухой рёв вздувшейся реки.

«Река! река! Что ты хочешь сделать?!» – кричу я реке, стоя на уступе среди кустов и камней, подо мной огромные льдины либо сползают глыбищами над каменной дамбой в холокосте, либо безмятежно плывут в возникающих тёмных омутах, либо крушат надгробный квадрат погребального одра скалы, корабельную сторону берега, каменную броню земной долины Мерримака – битва проливных дождей в снежном потопе. «О роза севера, спустись!» – я рыдал всей душой, обращаясь к реке —

И с небольшого моста в северной сказочной стране, где река была тридцать футов в ширину – где-то далеко к северу от озера Уиннипесоки, от проходов в Белых горах, Мерримак был ещё младенцем и невинно пускал пузыри у Песчаных сосен, сказочный народец мычал, развлекая Дитя Мерримака – с подвесного мостика любящий мальчик из сказки Ганса Христиана Андерсена уронил розу в поток – был субботний вечер, и его маленькая Гретхен отвергла его и ушла с Рольфо Бучо – Мальчик-Герой потерпел поражение, он никогда не увидит её рубиновых губ, никогда не оставит заначку в её панталинах, никогда не увидит сияния звёзд на нежной смазке её бёдер, он дошёл до того, чтобы рыть дыры в земле и кроваво её таранить, вот он и выбросил розу – эта роза была для Марии – вот она плывёт по долине Мерримака – по этому вечному руслу – мимо Пемигевассета, мимо Уэйра, мимо ветров, мимо ночных стихов.

НОЧНЫЕ СТИХИ

 
Там занавес дождя упал на арфу,
Она оттаяла и стала золотинкой,
Расплющенной обёрткой от конфеты,
Разглаженной Громадностью небес.
Ночь раскрывает свой усталый полог,
И дождь стекает по холодным стенам;
В златогерое высших атмосфер
Открылась течь неясности, и небо
На землю падает дождём.
Там головастики растут,
Там жабы радостно поют,
Там Майское Дерево воткнуто в грязь.
Безумная Лиззи бредёт через луг,
Доктор Сакс – самый лучший супруг,
Он лучше, чем всякая мразь.
Ромашковая Мэйбл, радость многих
Причуд, колышет обезьяньей тенью
Под пологом полночной темноты;
Шныряют головастики по лужам,
Танцпол залит водой, куда уж хуже,
И трещина под Замком проросла,
А старый Мориц, кантовый проходец,
Сырые фрузы пробует зажечь.
Даббли-ду, даббли-дей,
Приходи в наш круг скорей.
Рингалару, рингалари,
Рингала Маламан,
Рингала Ди.
Мальчишки под плащами у реки
В грязи катают свои шарики;
Дождь, Дождь и Занавес Порогов,
А тренер Питтсбургских Пиратов
Храпит в своём зобу.
Глава всей лиги зимних печек
О жвачке позабыл.
Это Сакс в своих Идах Засел,
Там Он Тает, как Дождь,
Он Оладьями Громко Гремит,
Каплет Влагой Ещё и Ещё.
Золотая Роза           Мокрокрылый
По волнам               Ангел
Плывёт –                 Всюду нос суёт
Жаворонок              Что за хрен
Лютня                     Стекает
И росток                 На восток
Капюшоны ветра      Облака закрыли
Полнятся                 Лунный
Дождём                   Окоём
Льдины                    Флейта
Ударяют                   Отвечает
В водопад                 Невпопад
Глаз Орла                 Боль на небе
Глядит вперёд           Соберёт
Танцоры не от мира сего среди отбросов,
Доктор Сакс и Вельзевадос в вихре польки
Галлипагос —
Сверчки на лепестках сидят в грязи,
Толпа у Водных Лилий жаждет
развлечений —
Крин Кран разбитые братишки
Глядят, как Майк О’Райан из реки
Наружу вышел.
Пауки со злобным рёвом
Прыгают в поток
Для волшебных насекомых
Наступает срок
Замок поднялся на воздух,
Царственно восстал
А Субботние Герои
В чистом поле правят бал
Мерримак ревел, как лошадь:
К морю он скакал.
К Водопадам Белых Капюшонов,
К тёмным водосливам,
К Манчестеру, к Брауну, к Лоуэллу,
Явилась Роза – дорогой к морю,
И, словно храбрый рыцарь,
Горбатый мчится Мерримак
И возбуждает ярость.
Так что дождь открылся
он почти как роза
Он скорее анг
а не адамант
На землю каплют небеса
точат камень
на часах
Всю влагу вечность заберёт
восходит солнце
в свой черёд
Дождь уснёт, как только дождь пройдёт
Дождь польёт, как только солнце сядет
Розы тонут, значит, боль прошла
Водяные лютни Радуги-дуги
В небеса беги —
Ранг-а-данг мам-мон
Песню напевай сквозь сон.
ПЕСНЯ МИФА О ДОЖДЛИВОЙ НОЧИ
Роза, Роза, Роза
Дождевая Грёза
Замок, Замок, Замки
Хассел Скрылся в Замке
Дождь, Повсюду Дождь
В Саване Идёшь
Горит её Свечение
До Белого Каления
Красная роза в мокрую ночь
«Кто тебе может помочь?»
Пит-и-кап, пит-и-кап
Это капает в лесах
Сакс сидит под Саваном
Кроткий и оставленный
Завернувшись в полотенце
Голый как младенец
Капли, капли, капли
Сумерки любви
Змей – одна иллюзия
Стая голубей
Дождь похож на молоко
Ночь на белый свет
Погляди на саван
Просто на просвет
Юный глупый голубь
мчится в небесах
Шарик жирной грязью
Катится во снах
Водяная лютня
Арфы все в цвету
Ангелочкам нравится
Писать на лету
Жизнь и паранойя,
Хассел, хассел, хассел,
Дождик вам давно уже
Косточки расквасил!
Как рыдает лютня!
Мокнет дальний лес
И фантазия дождём
Пролилась с небес.
 

– Глубоко внутри я помню о силе реки, ведь слова медлительны, как река, но могут разлиться потопом, дикий Мерримак со своими резвыми весенними трелями течёт вдоль бледно-серых берегов с грузом humidus aquabus aquatum, как бурное коричневое море. Ей-богу, как только льдины закончились, их сменила бурая пенная ярость воды, она гремела на стремнине одной сплошной глыбой, похожей на задницу карнавальной Гусеницы из зелёных кусков муслина с кричащими внутри людьми – только тут были куры, эти утопленницы украшали стремнину грохочущего потока – бурая пена, грязная пена, мёртвые крысы, крыши курятников, крыши сараев, дома – (как-то днём из Розмонта, под сонным небом, в моём мирном покое, шесть бунгало снялись со швартовов и выплыли на стрежень, как утиные братишки и сестрёнки, и отправились в Лоуренс, в другую Тви-Лигу).

Я стоял на краю уступа.

Вечером в понедельник я сперва увидел ледоход – жуткое, отвратительное зрелище – одинокие башни домов у реки – обречённые деревья – поначалу всё было ещё не так плохо. Сосновые семьи прикроет скала. Никто из скорбных обитателей приюта на той стороне не может утонуть в этом паводке —

Никто не знает, до какой степени я обезумел – песня Томми Дорси «Я получил записку» вышла в 1936 году, как раз во время Потопа в Лоуэлле, так что я расхаживал по берегам ревущей реки по утрам в дни без школьных уроков, объявленные на время паводка, и пел: «У меня есть нос, у тебя есть нос – (на пол-октавы выше:) – У меня есть нос, у тебя есть нос», я думал, что песня была именно такой: мне не приходило в голову, какой смысл вложил в эту песню автор (если я вообще думал об авторах песен, мне казалось, что люди просто собирались вместе и пели в микрофон) – Это была забавная песня, с таким напевом в конце в стиле истеричного Скотта Фицджеральда 30-х, с извивающимися женщинами, втиснутыми в блестящие вечерние о-де-я-ни-я из шёлка и парчи для встречи Нового года с брызгами шампанского «Глуйр! Новогодний парад!» (а там, огромная и всеохватная, текла земная река, и её поглощало чудовищное море).

Серым днём мы с матерью (это был первый день без учёбы) пошли посмотреть, из-за чего отменили школу, причину не объяснили, но все знали и так, что будет сильное наводнение. На берегу стояла толпа, на Риверсайд-стрит, у Белого моста возле Порогов – Я помнил все отметки уровня реки на скале у стены канала – прежде было несколько наводнений – отметки с числами в футах и следы старого мха и паводков – Там собрался Лоуэлл в котелках столетней давности, весь в саже, как Ливерпуль, в своём массачусетском речном тумане; огромный компост тумана над половодной рекой мог убедить кого угодно, что грядёт потоп, великий потоп. В грязи у моста наспех поставили ограждение, там, где травяной склон подходил слишком близко к тротуару и перилам, бывшим когда-то летней оградой, теперь их обволакивал туман над огромным бурным потоком, ревущим прямо внизу. Люди стояли за этой оградой. Моя мать держала меня за руку. В этой сцене было что-то очень печальное, в духе 30-х, серый воздух, настоящее светопреставление (экземпляры журнала «Тень» пылились во мраке в маленькой неприметной лавочке через дорогу от Святого Иоанна Крестителя, в брусчатом Апачском переулке, номера журнала «Тень» во мрачном унынии, город среди потопа) —

Всё это было похоже на кинохронику 30-х, где все мы толпились в хмурых шеренгах с менестрельными ртами, белевшими на тёмном экране, невероятная грязь под ногами, безнадёжная путаница тросов, досок, снастей – (и наплыв матросских мешков в ту же ночь). «Mon doux, Ti Jean, regarde la grosse flood qui va arrivez» – «тут-тхут-тхут-» с её щелкающим языком, (Боже мой, Ти Жан, смотри на этот большой потоп, он вот-вот начнётся) – «c’est méchant s’ gross rivière la quand qu’y’a bien d’la neige qui fond dans l’Nord dans l’Printemps (От этих больших рек бывают беды, когда много снега тает на севере по весне)» —

«Cosse qui va arrivez? (Что происходит?)»

«Parsonne sai. (Никто не знает.)»

Официальные лица в раздуваемых ветром дождевых плащах совещались у тросов и ящиков городского хозяйства – «Никакой школы! никакой школы!» Дети пели, танцуя на Белом мосту. Через двадцать четыре часа люди боялись даже идти по этому мосту, он был бетонный, белый, в нём уже пошли трещины… Мост на Муди-стрит был из железных ферм и камня, поджарый и скелетный, в другой части Потопа —

Ярким утром буднего дня после отмены школы мы с Дики Хэмпширом в восемь утра собрались посетить места гнева и разрушения, их рёв был слышен уже над нашим завтраком для чемпионов. Люди шли по Риверсайд-стрит ниже Сара-авеню со странным, озабоченным видом. Они шли в сторону Розмонта, вот в чём дело! Розмонт стоял в низине близ реки, уже половина Розмонта с его прекрасными коттеджами Санта-Барбары ушла на шесть футов в бурую воду – дом Винни Бержерака был как плот, они провели там первый день – он, и Лу, и Норми, и Рита, и Чарли, и Лаки, старый весельчак в центре потопа, они забавлялись с плотами и лодками за домом и перед ним: «Ух ты! Ма, смотри на меня!» Винни вопит: «Чёртов флот заходит в город, арендует все гондоны, вот идёт совсем лиловый Тень Макгатлин, Чемпион!» – а на другой день в шесть утра команда полицейских на лодках, в дождевых шляпах и мрачных пальто, велела им покинуть свой сумасшедший дом, в Розмонте объявили чрезвычайное положение, а ещё на следующий день от этого предместья почти ничего не осталось, плевки и пузырьки в будуаре моей леди —

Глаза Дики Хэмпшира возбуждённо пылали. Это было величайшее зрелище из всех, что мы когда-либо видели, мы прошли через поле за Текстильным и вышли к верхнему плато над насыпью и глубоким каньоном реки шириной в четверть мили до Малой Канады и увидели там огромную гору страшной и злобной воды, она напирала на Лоуэлл, как озверевший дракон – Мы увидели гигантскую крышу амбара, она плыла по самой стремнине, качаясь под вибрации грохота на этом горбе – «Вау!» Голодные, жутко голодные от этого экстаза, мы целый день не приходили домой, чтобы поесть.

– «Стратегическая задача состоит в том, чтобы выловить одну из этих амбарных крыш и сделать из неё большой плот», – сказал Дик, но был ли он прав? – мы рванули к реке через насыпь. Ярчайшим утром, там, где высоченная труба из рыжего кирпича маячила наверху на двести футов над кирпичной массой Текстильного, так благородно стоявшей на возвышении, там были наши зелёные травяные склоны (аккуратные и светло-зелёные лужайки электростанций), где мы раньше вечно играли в Короля Холма, три года – там была отсыпная дорога к Муди-стрит у моста (в это бурное утро там стояли машины, толпились люди, сколько раз я мечтал перескочить через ограду в конце моста и во мраке снов устремиться вниз по тени железных ферм и торчащей береговой скалы, мимо кустов, теней и тоскливых неясностей Доктора Сакса, что-то безымянно грустное и мечтательное и затоптанное в гражданских войнах разума и памяти – и дальнейшие театральные сны на головоломных, покрытых соломой склонах, глядящих через маленькую каплю утёса на прибрежные скалы) – мы ощутили, что выросли, потому что эти места и сцены теперь уже были не просто детской игрой, этим светлым днём их омыл белоснежный туман трагедии.

Перед нами громыхала трагедия – весь Лоуэлл, затаив дыхание, наблюдал за ней с тысячи парапетов, природных и прочих, в своей долине. Матери просили нас быть осторожными, а к полудню они тоже, втиснувшись в свои пальто, заперли двери и отложили глажку и стирку, чтобы пойти посмотреть на реку, хотя надо было долго идти к мосту по Муди мимо Текстильного —

Мы с Билли обозревали это необыкновенное солнечное утро. Река спускалась и кипела в буром гневе из ручьёв долины на севере, водители останавливались на бульваре, чтобы посмотреть, как река машет деревьями, зажатыми в её когтях, – внизу на розмонтском краю насыпи толпа стояла лицом к опустошённым Нидерландам, наш маленький замусоренный пляж в камышах теперь стал морским дном – я вспомнил всех утонувших мальчиков – «Tu connassa tu le petit bonhomme Roger qui etait parent avec les Voyers du store? Il s’a noyer hier – dans riviere – a Rosemont – ta beach que t’appele» – (Знаешь ли ты маленького мальчика Роджера, родственника Вуайе из лавки? Он утонул вчера – в реке – в Розмонте – Вы называете это место своим пляжем.) – Река Утонула Сама – она текла через Пороги у Белого моста не в своём обычном голубом блеске и падала (среди шапок белого снега), а в сплошь коричневом и голодном скользящем блеске, так что ей надо было всего лишь соскользнуть на два фута, чтобы оказаться в пене нижнего потока – маленькие дети из Приюта на Потакет у Белого моста стояли в зрительных рядах за проволочной сеткой ограды или внизу в Гроте возле Креста, что-то необъятное и независимое вошло в их жизнь.

Мы с Диком сиганули вниз по отвалу между бамперов и прочего мусора к самому урезу воды, где потоп срывался и налетал на затонувший пляж под углом 90° – мы стояли на краю водной пропасти, наблюдая орлиным глазом индейцев с утреннего плато за крышей курятника, которая сама плыла к нам в руки. Она выписывала пируэты, ударяясь о мусорный берег – с одного конца мы пришвартовали её небольшим куском верёвки (привязав к бамперу, застрявшему в земле на десять лет), а другой конец временно более или менее удерживался дощатыми мостками с камнями на них – мы видели куриные перья, когда перебирались туда и сюда по жестяной крыше. Это был крепкий плот, деревянное днище, жесть на палубе – огромный, пятьдесят на тридцать футов, – он без повреждений прошёл через раздувшиеся Пороги. Но в планах у нас не было большого плавания по Мерримакскому морю – мы думали, что надёжно его привязали, достаточно прочно, однако в какой-то момент верёвка лопнула, Дики увидел это и соскочил на насыпь, – а я прохаживался по дальнему, обращённому к потопу краю крыши и не услышал (из-за непрестанного рёва реки), что Дики хотел сказать: «Эй, Джек – верёвка порвалась – давай назад». На деле я мечтательно стоял, наблюдая за этим гигантским и незабываемым чудовищным потоком горбатой стремнины, текущим на скорости шестьдесят миль в час со скальных масс под мостом Муди, где белые лошади утонули в буром и сгрудились у скального устья в нахлынувшей вибрации воды, формируя этот Срединный натиск, казалось, что он прорывался потоком к Лоуренсу прямо на глазах – к Лоуренсу и морю – и рёв этого горба, с чешуйчатой волнистой спиной морского чудовища, Змея, этот незабываемый поток зла и гнева и Сатаны рвался через мой родной город, огибая низину Розмонта и Змеиный Холм Сентралвилла, рядом с этим синим распухшим фигурным замком на травяном бугре с сыроедскими облаками на заднем фоне – а ещё я наблюдал, как люди из домов на скальных утёсах Малой Канады, выступавших над рекой, эвакуировали свои прочные жилища на голодном краю бурного коричневого рёва реки – на задворках бейсбольного поля Лорье, насыпей и лачуг Малой Канады, Айкен-стрит, и старого хейра с его бильярдной хибарой и проулками грязнокнижных цепляющих дней игры в орлянку, наставших позже, чтобы сделать мужчин из меня, и Дики, и Винни, и Г. Дж., и Скотти, и Лузи, и Билли Арто, и Иддибоя, и Скунса – фактически я мог грезить о Скунсе, когда Дики закричал мне, я мог думать о том времени, когда Скунс должен был сразиться с Дики на парковой тропе, и кто-то вмешался на долгом красном закате древних геройских событий, и теперь Скунс был звездой бейсбола в нашей команде, но его дом в Розмонте, скорее всего, уплыл – всё это утонуло… насыпь, половина стадиона Лорье, трагические скопища американских лоуэлльцев глазея толпятся на том берегу – в дикий яркий солнечный день я видел всё это со своей пенной палубы – потоп ревел на двести футов над моей головой – Солнце было одной огромной белой блестящей массой, висящей в ауробусе небес, как ауриола, всё пронзал аркадный столп, там были склоны небес и невероятные слепящие сияния, осветившие ярым огнём большие сцены наводнения – и вот высоко в белизне синевы я увидел его, глупого голубя, pippione, итальянскую птицу любви, он вернулся с Гималаев, с другой стороны крыши мира, с обвязанной вокруг ноги травой, с крошечным листком, Монахи из Монастыря на Крыше отправили тибетские секреты Королю Анти-Зла, Доктору Саксу, Врагу Змея, Тени Тьмы, Призрачному Слушателю у Моего Окна, Зеленолицому Подсматривателю за Маленькими Еврейскими Мальчиками в Патерсонской Ночи, когда фобус клагетт мой гонгль бедонгль рвёт свой жопистый саван о гигантский карьерный чёрный Пассаик в маниакальном безумии смутной снежной ночи тусклых шаров – Юный глупый голубь машет крыльями в синеве, взвихрив бурную грязную реку раскатами хохота пипсквиковской радости, демоническая безумная птица маленького рая упала снегом с холмов Эбона, чтобы принести нам травяное послание – pippione, уставший от странствий, – все взоры кружат над потопом, а затем ослепительным днём обращаются к лесам затонувшего Лоуэлла – чернильный плащ развевается над водами там, где гребёт Доктор Сакс – автомобиль подъехал к луговому грязевому краю потопа – Доктор Сакс исчезает за затопленными кустами во мраке – влага с деревьев серыми каплями скользит по угрюмому тёмному лаку – Голубь спускается, нацелив трепетное сердце прямо в чёрные руки Сакса, воздетые в лодке в благодарности и молитве. «О, Палалаконух! – рыдает он над опустошённым потоком. – О, Палалаконух, берегись!!»