Книга: Сатори в Париже. Тристесса (сборник) - Джек Керуак

Максим Немцов очень любит словотворчество: нах...евертить какой-то псевдолингвистической ерунды, а потом ликовать, какой он офигенный стилист. Но любит не значит умеет. Читать это безвкусное вычурное и нелепое месиво трудно, сплошной я твой дом труба шатал. При этом переводчик всегда может коварно сослаться на то, что так и задумано, ведь Керуак занимался словотворчеством в "Сатори...", да и в "Тристессе" тоже. Занимался, спору нет. Но у него вышло игриво и обаятельно. У Шараева тоже вышло неплохо. А у Немцова... *слышится неразборчивый рёв, запикивание и грохот*

Смысл очень нежной книги о чистом и сложносочинённом потоке собственных ощущений, памяти и впечатлений плохо прочитывается через непережёванные строки. Естественная красота пропадает. Так что это не то сатори, что я так любила, и разбирать я его не буду. Приведу только несколько примеров (не все, конечно, возьму наобум), чтобы вы сами прочувствовали разницу переводов. ни на чём не настаиваю, выбирайте любой, но не говорите потом, что я вас не предупредила.

Под катом...

Первое же предложение:

Ш.:Случилось так, что в какой–то из десяти проведенных мною в Париже (и Бретани) дней я испытал особого рода озарение, которое, казалось, вновь изменило меня, задав направление всей моей жизни на ближайших лет семь, а может и больше: по сути, это было сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», или «внезапное пробуждение», или попросту «удар в глаз» Н.: Где-то среди моих десяти дней в Париже (и Бретани) было мне какое-то озарение, которое, похоже, снова меня изменило, к тому, что, наверное, еще семь лет или больше будет моим лекалом: по сути, сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», «неожиданное пробуждение» или же просто «дали в глаз».

Ш.: щелочкой в передних зубах под лакомыми губками Н.: со щелочкой в самый раз в съедобельных губках

Ш.: я подметил непривычно зеленый цвет летних северных лугов, из–за таяния зимних снегов стекающих прямо в масляные изнеженные почвы. Ни в одной пальмовой стране такой зелени не увидишь, особенно в июне Н.: потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленей любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне

Ш.: У ангелов гигантские сочащиеся каплями крылья. Н.: У ангелов каплют здоровенные крылья.

Ш.: Это ж просто одуреть можно, подниматься на этом лифте и чувствовать что тебя уже тошнит от одного лишь что ты в четверти мили над землей? Н.: Ну тощища же тащиться в лифте и хандрить оттого, что забрался на четверть мили в воздух, а?

Ш.: Но я не стал мешать этруску который вытряхнул ее вон. Н.: Но я позволил этруску отпудрить ее по телефону.

Ш.: потому что был уже слишком пьян. Н.: нажирался я достоподлинно в жвак.

Ш.: Просто иногда мне становится ужасно одиноко, и хочется женского общества, вот ведь ерунда. Н.: Просто мне иногда становится до ужаса одиноко, общества женщины б, чтоб лязгфигачила его.

Ш.: Шлю синеглазо моргающий сочувственный зов Н.: Выписываю ей двойной удар сострадания голубыми глазами

Ш.: и под ее нежным горбатым носиком розовеют губки Н.: а ее носик мягким крючком располагает под собой розовые губки.

Ш.: Кроме того, похоть это не мой конек и вгоняет меня в краску стыда Н.: Кроме того, распутство не мой антрекот, я от него краснею

Ш.: И, по своему обыкновению, я просто собрал все это в емком и тысячекратно выплеснутом «Вот!» Н.: Как обычно, я просто сосредоточил все в одном насыщенном, но натысяченном «А-га!»

Ш.: хорошенько выспавшись и приведя себя в порядок Н.: и я весь начисто опять прихорошился

Ш.:этот хвастун, этот хлюпик, стыдливый паскудник, разнеженный блудник, «кладезь причуд» как сказал Шекспир о Фальстафе, эта дешевка, не пророк даже и ясное дело не рыцарь, этот смерти страшащийся слизняк, истекающий слизью в своей ванной, этот беглый раб футбольных полей, этот небрежный художник и дрянной воришка, горлодер в парижских салонах и мямля среди бретонских туманов, остряк на нью–йоркских выставках и нытик в полицейских участках и по телефону мамочке, этот лицемер, этот малодушный aide–de–camp с портфелем набитым книжками и портвейном, рвущий цветочки смеясь над их колючками, ревущий вихрем чернее нефтяных факелов Манчестера и Бирмингема вместе взятых, этот занудный засранец, любитель испытывать мужскую гордость и женскую стойкость, эта дряхлая развалина с битой в руке и надеждою победы. Этот, короче говоря, зашуганный и униженный тупоголовый пустобрех и хренов потомочек настоящих мужчин.

Н.: этот хвастун, этот простофиля, этот ярила и шалопай, и греби лопатой грабленые грешки, это «скопище слизи», как говорил Шекспир о Фальстафе, эта фальшивая стафида, даже не пророк, куда там до рыцаря, эта опухоль смертебоязни, с набуханьями в ванной, этот сбежавший раб футбольных полей, этот художник аутов и грабитель баз, этот орун в салонах Парижа и мямля в бретонских туманах, этот шуткующий фарсёр в художественных галереях Нью-Йорка и нытик в околотках и по межгороду, этот ханжа, этот ссыкливый адъютант с портфолио, полным портвейна и фолиантов, этот цеплятель цветиков и шутник над шипами, этот самый что ни есть Hurracan вроде газовых заводов как Манчестера, так и Бирмингема, этот гаер, этот испытатель мужской трусости и дамских трусиков, эта свалка костей распада, пожирающая ржавые подковы в надежде выиграть у… Этот, короче гря, перепуганный и униженный тупица-громоглас, дрыщавый потомок человека.

Простите, там ещё много, но я больше не могу, можно выйти? Я уже достоподлинно в жвак — совсем не мой антрекот отпудрился.

АПД: Добавление из-за вопросов в личку. Старый перевод тоже не идеален. В нём переводчик решил уйти от игры слов к понятности. Немцов ушёл от адекватности к игре слов — поэтому для сравнения и дан первый перевод, чтобы хотя бы было понятно, о чём вообще речь. Полноценного перевода сейчас нет, выбор из этих двух крайностей.

Вот на этом и завязывается сюжет "Сатори в Париже". Уйдя от привычных читателю героев, Керуак становится сам главным персонажем книги и превращает ее в отчет о поездке в Париж в поисках потерянных корней. Намерение обойти главные архивы не мешает намерению обойти и главные пабы, и, не найдя ничего стоящего ни там, ни там, отправиться в Бретань. Не без приключений, конечно же.

"Сатори в Париже" - предпоследнее произведение Керуака. Здесь нет и следа от того кайфового битника, шагающего по стране с рюкзаком за спиной. Алкоголизм и депрессия - вот его постоянные спутники. Не самая его лучшая книга, но имеющая свою ценность для любителя Керуака и писателей эпохи битничества.

Это поздние вещи ("Сатори в Париже" - 1966, "Тристесса" - 1960), но Керуак в них вполне себе Керуак, настоящий, если только вы не ждёте от него, что ему всегда 25 и он сейчас схватит рюкзак и вприпрыжку начнёт мотаться с вами по Америке. Я-то всегда любил его не столько за это, сколько за открытость миру в целом - со всем его безумием, грязью и прочими вещами, которые в разговорах о Керуаке почему-то редко упоминаются. Он умел писать безумие, умел писать беспамятство после нескольких ночей пьянства, умел писать одиночество - вообще умел писать. Никаких тут особенных секретов нет и - не станешь ты Керуаком, сколько ни упражняйся. И ещё он умел писать красоту всего этого - безумия и одиночества, беспамятства и открытости. И в том, что вполне реальной Эсперансе, с которой встречался в Мексике, он даёт имя Тристесса (Надежда и Грусть соответственно по-испански) - тоже, можно сказать, "весь Керуак". И в том, как всё это написано - совсем не по правилам литературного языка, но, видимо, по правилам Джекова безумия - тоже правда и любовь, от которой тебя начинается трясти, от которой вдруг кончается дыхание и прочее, чего от книжек, вроде, не бывает. Но это если - читать, а не как обычно - по абзацу раз в полчаса, так ничего не выйдет. Надо разгоняться - и тогда понесёт, понесёт, куда-то за грань добра и зла (кому они нужны?), по пути исколошматит, а с последней страницы выходишь чёрт знает какой - уставший, насмотревшийся, пьяный (физически, и без всяких стаканчиков в процессе чтения) - если хватит ума закурить, то и то хорошо будет, а то же ничего кругом, кроме божественной звенящей пустоты. На крыльях срезанных с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поётся. И так далее. Есть Бог действительно есть Любовь, то Керуак, видимо, с ним пил.

Вот такой какой-то Джек, а не автостопное чучелко, которое многие почему-то любят и про которое снимают киношки.

Маленький бродяга Святой Терезы был первым истинным бродягой Дхармы, которого я встретил, а вторым оказался Бродяга Дхармы номер один, собственно, он-то, Джефи Райдер, это выражение и придумал.

Честно говоря, мне так часто и так активно нахваливали эту книгу, что я приступала к ней с унылой уверенностью, что мне не понравится. Трудно сказать, что я навоображала о "Бродягах" по рассказам друзей. Видимо, нечто вроде Ричарда Баха, только с философией такой тяжеловесной и синтаксисом таким авангардным, что роман можно читать только после хорошей дозы алкоголя (а то ничего не поймешь). Впечатления от первой же главы оказались прямо противоположны ожиданиям. Вместо заумных телег о буддизме я получила мемуары заядлого турпоходника - с ветром в голове, осыпающейся дорогой под ногами и банкой бобов в рюкзаке. Буквально на каждой странице я вспоминала собственное восхождение на Бештау - настолько описанный Керуаком опыт пути оказался похож на мои собственные переживания. Особое потрясение ждало меня в плане языка. Уж не знаю, так ли хорош оригинал, как перевод Умки (то есть Анны Герасимовой; всем завещаю читать только ее), но мой внутренний недипломированный филолог верещал от восторга при виде многостраничных описаний природы - сочных, визуальных, по степени погружения в картинку приближающихся к позднему Набокову. Я смаковала каждую фразу, жалея, что рано или поздно придется перелистнуть последнюю страницу и вынырнуть из этого акварельного мира альпийских озер и гор с розовыми снежными вершинами. Язык Герасимовой (извиняюсь - Керуака) оказался для меня настолько самодостаточен, что вся буддистская начинка нырнула сразу в читательский желудок, оставив на языке только смутное послевкусие "ничего не поняла, но вроде просветлилась". В принципе, в одну последнюю главу "Бродяг" Керуак вбухал то, что Ричард Бах потом рассусолил на десять книг (впрочем, оба равно заимствуют из Алмазной Сутры, если не выразиться покрепче). Возможно, Керуака, как и Баха, надо читать в определенном возрасте - когда ты еще не дошел до всех этих идей своим умом, и они имеют для тебя прелесть внезапного озарения, как надо жить. Впрочем, как я уже сказала, даже если вычесть из "Бродяг" весь необуддизм, всех бхикку и сутры, там останутся заснеженные сосны, алмазный звездный звон и горячая пыль калифорнийских дорог. А этого, по-моему, более чем достаточно.