Текст книги "Доктор Сакс"

Книга вторая
Мрачное книжное кино

СЦЕНА 1 Странный гром в два часа дня и жёлтые стены кухни моей матери с зелёными электрическими часами, круглым столом посреди, плитой, большой чугунной печью 20-х годов, её теперь используют лишь как подставку для вещей, рядом с новой зелёной газовой плитой 30-х, на которой приготовлено столько сочных блюд и сладких огромных нежных яблочных пирогов, вот такие дела (дом на Сара-авеню).

СЦЕНА 2 Я гляжу на Сара-авеню и её мокнущие под дождём белые пески из окна гостиной с громоздкой тёплой зудящей мягкой мебелью, похожей на огромного медведя, когда-то она всем нравилась, но теперь её называют излишней – я гляжу на Сара-авеню сквозь кружевные занавески и шторы из бусин на окнах, в промозглом мраке необъятной черноты четырёхугольного фортепиано, тёмных удобных кресел и пасти дивана, и тёмной картины на стене, где ангелы играют вокруг тёмной Девы Марии и младенца в Тёмной Вечности Тёмных Святых.

СЦЕНА 3 С мрачными херувимами (крупный план) в их мелких грустных диспутах среди облаков и смутных мотыльков, совсем бесчеловечных и херувимоподобных («Об этом рассказал мне херувим», – говорит Гамлет Розенкранцу и Гильденстерну, когда они отправляются в Англию) – (Я бегаю зимой с дурацким ведром по этой дождливой улице, с планом постройки мостов из снега и прокладки под ними обширных каньонов… весной во дворе бейсбольное месиво, а зимой я рою в снегу крутые Уолл-стриты и авеню, давая им аляскинские названия, в эту игру я готов играть и сейчас – и когда выстиранное мамино бельё замерзает на верёвке, я собираю его по частям, прорыв боковой проход к сугробам крыльца и расчистив мексиканские глориетты вокруг сушильного поворотного столба).

СЦЕНА 4 Коричневая картина на стене написана каким-то старым итальянцем, он давно исчез из моих приходских школьных учебников со своими коричневыми не-Гаудтовскими чернилами и мелкочернильными ягнятами, которых сейчас прикончит деловитый еврейский Мойше с кривым носом, безучастный к воплям своего маленького сына, лучше бы он – картина всё ещё здесь, она многим нравится – теперь взгляд на меня, вот моё лицо в окне на Сара-авеню, шесть домиков на всей грунтовой улице, одно большое дерево, моё лицо виднеется сквозь капли дождя, унылый особенный коричневый техниколорный интерьер моего дома, в нём также таится зассаный мрак семейных клозетов на Гроу-Норт – на мне плисовые брюки, коричневые, гладкие и лёгкие, и какие-то тенниски, и чёрный свитер поверх коричневой рубашки с расстёгнутым воротом (я никогда не носил значков Дика Трейси, я был гордым профессионалом Теней с моими Тенью и Саксом) – маленький мальчик с голубыми глазами, тринадцати лет, я жую свежее холодное яблоко макинтош, мой отец купил его в прошлой воскресной поездке в Гротон или Челмсфорд, сок так и каплет и брызжет изо рта, когда я остужаю эти яблоки. И я жую, и чавкаю, и смотрю из окна на дождь.

СЦЕНА 5 Взгляд вверх, огромное дерево на Сара-авеню, на участке миссис Флуфлап, я позабыл её имя, но оно поднималось как богоподобный Эмер Хаммертонг из голубой земли её гигантского травянистого двора (он доходит до длинного белого бетонного гаража) и прорастало в небо грибом с раскидистыми ветвями, перекрывая вид на соседние крыши, однако ни одной из них не касаясь, этот гигантский растительный пейотль Природы под серым косым дождём Новой Англии в середине апреля – дерево стекает огромными каплями, оно взмывает и исчезает в вечности деревьев, в своём собственном пламенном небе —

СЦЕНА 6 Это дерево упало во время Урагана в 1938 году, но сейчас оно только гнётся и скрипит с могучим стоном всей кроны, мы видим, как ветви рвут листву там, где они соединяются со стволом, дикие очертания качаются и летят по ветру вверх тормашками, – резкий трагический треск небольшой ветки, сорванной с дерева штормовым ветром —

СЦЕНА 7 У плещущихся лужиц на лужайке, на уровне червяков, эта упавшая ветвь выглядит огромной и безумной на своих сучьях под градом —

СЦЕНА 8 Мои голубые мальчишеские глаза сияют в окне. Я рисую корявые свастики на запотевшем стекле, один из моих любимых символов задолго до того, как я услышал о Гитлере или нацистах – позади меня внезапно возникает улыбка моей матери – «Tiens, – говорит она, – Je tlai dit queta bonne les pommes (Ну вот, я тебе говорила, это были хорошие яблоки!)» – склонившись ко мне, чтобы тоже смотреть в окно. «Tiens, regard, l’eau est deu pieds creu dans la rue (Ну вот, улицу залило водой на два фута) – Une grosse tempête (большой шторм) – Je tlai dit pas alle alé école aujourdhui (Я сказала тебе не ходить сегодня в школу) – Wé tu? comme qui mouille? (Ты видишь? как льёт?) Je suis tu dumb? (Я ведь не дура?)»

СЦЕНА 9 Наши лица с любовью глядят в окно на дождь, так мы вместе приятно проводим день, можно рассказать, как дождь хлещет по стене дома и стучит в окно – мы не сдвигаемся ни на дюйм, мы просто глядим с любовью – как Мадонна с Сыном в окне фабричного Питтсбурга – только это Новая Англия, отчасти дождливые шахтёрские городки Уэльса, отчасти ирландское солнечное субботнее утро мальчика Скиппи, с розовыми вьюнками – (Удачливый, когда наступил май и дождь прекратился, я играл с Фасто в шарики, ночью их засыпало лепестками, и каждый день их надо было снова откапывать для игры, лепестки с дождевых деревьев, Удачливый выиграл Дерби в субботу) – Позади меня в окне моя мать с круглым лицом, темноволосая, большие голубые глаза, улыбчивая, милая, в ситцевом платье 30-х годов, дома она его носила с фартуком – он всегда был в муке и воде от работы с приправами и выпечкой, она готовила её на кухне —

СЦЕНА 10 Когда она стоит там на кухне и вытирает руки, я пробую один из её кексов со свежей глазурью (розовой, шоколадной, ванильной, в маленьких формочках), и она говорит мне: «Все их фильмы, где старая бабушка на Западе хлопает своего маленького фронтирного внучка и шлёпает его "Не подходи к их печенью", а? Старая мама Анжелика не делать с тобой этого, а?» – «Нет, мама, ой, – отвечаю я, – si tu sera comme ga jara toujours faim (если бы ты была такой, я бы всегда был голодным)» – «Tiens-assun un beau blanc d’vanilla, c’est bon pour tué (Вот, попробуй этот красивый белый с ванилью, он тебе понравится)» – «Ой, blanc sucre! («……») (ой, белый сахар!)» – «Bon, – твёрдо говорит она, повернувшись, – asteur faut serrez mon lavage, je lai rentrez jusquavant’quil mouille (ладно, теперь мне надо убрать бельё, я развесила его прямо перед дождём)» – (а по радио шли передачи 30-х со старыми серыми мыльными операми и бостонскими новостями о копчёной пикше и ценах от Истпорта до Санди-Хук, мрачные сериалы, статика, гром старой Америки гремит на равнине) – Она отошла от плиты, и я говорю из своего маленького чёрного тёплого свитера: «Moi’s shfué’s fini mes race dans ma chamber (мне надо завершить мои скачки в моей комнате)» – «Amuse toi (иди играй)», – говорит она, обернувшись – вы видите стены кухни, зелёные часы, стол, швейную машинку справа возле выхода на крыльцо, галоши и бахилы всегда свалены у двери, кресло-качалка повёрнуто к мазутной печи – пальто и плащи развешены на крючках по углам кухни, вощёное тёмное дерево шкафов и панелей вокруг – снаружи деревянное крыльцо блестит от дождя – мрак – что-то булькает на плите – (когда я был совсем маленьким, я обычно читал комиксы, лёжа на животе, слушал на полу, как кипит вода на плите, с ощущением неописуемого покоя и бормотания, время ужина, время комиксов, время картошки, тёплое домашнее время) (секундная стрелка зелёных электрических часов неуклонно движется по кругу, деликатно проходит сквозь войны пыли) – (я смотрел на неё тоже) – (Картинки стирки из старого комикса) —

СЦЕНА 11 Снова гром, теперь вы видите мою комнату, мою спальню с зелёным письменным столиком, кроватью и стулом – и другой странной мебелью, «Виктрола» с уже играющей «Дарданеллой», и ручка висит наготове, стопка грустных толстых пластинок 30-х годов, среди них «Щека к щеке» Фреда Астера, «Парад деревянных солдатиков» Джона Филипа Сузы – Вы слышите, как мои шаги безошибочно стучат по лестнице на бегу, плюп-плоп-плуп-плёп-плип, я вбегаю в свою комнату, закрываю за собой дверь, беру свою швабру и, прижав её ногой, протираю узкую полосу на полу от двери до окна – я готовлю беговую дорожку – на обоях видны огромные силуэты розовых кустов с унылой тусклой штукатурки и картинка с лошадью, я её вырезал из газеты («Морнинг телеграф») и пришпилил на стену, а также изображение Иисуса на Кресте в жутком старопечатном мраке, сияющее сквозь целлулоид – (подойдя поближе, можно увидеть дорожки кровавых чёрных слёз, стекающих по его трагической щеке, О ужасы тьмы и облаков, никаких людей, бурный ураган у скалы, а вокруг пустота – вы ищете волны – Он ходил по волнам в серебряных одеждах, Пётр был Рыбаком, но он никогда не ловил рыбу на такой глубине – Господь говорил с мрачными толпами о тёмной рыбе – хлеб преломлён… чудо пронеслось по лагерю, как летящий плащ, и все ели рыбу… ищите своих мистиков в другой Аравии…). Швабра, которой я протираю узкую полосу, – это такая старая метла с ворсистой сухой насадкой, как старушечьи парики у парикмахеров – теперь я бодро встаю на колени, чтобы провести по дорожке пальцами, нащупывая песчинки или кусочки стекла, и осторожно сдуваю их с кончиков пальцев – за десять секунд я готовлю свой пол, и это первое, что я делаю после того, как закрываю за собой дверь – сначала вы видите одну сторону моей комнаты, когда я вхожу, затем налево к моему окну, и мрачный дождь стучит по стеклу, я встаю с колен, вытираю пальцы об штаны, медленно поворачиваюсь и подношу кулак ко рту, я начинаю: «Тра-та-та-тра-та-та-и-т.-д.» – призыв горниста к началу скачек, ясным, хорошо поставленным голосом, таким поющим интеллектуальным голосом – имитация горна (или рожка). И в сырой комнате ноты звучат так печально – я глупо с бестолковым изумлением смотрю на себя, слушая последнюю грустную ноту и тишину дома, шум дождя и теперь ясно различимый гудок Буттовских фабрик или Гуповских фабрик, громко и скорбно звучащий снаружи из-за реки и дождя, там Доктор Сакс даже сейчас готовится к ночи со своим тёмным мокрым плащом, в тумане – Моя узкая беговая дорожка начинается у картонки, склонившейся к книгам – доска «Парчиси», сложенная на сторону «домино», чтобы сторона «парчиси» не выцветала (предшественница современной доски «Монополия» с шашками на другой стороне) – но нет, доска «Парчиси» имела чёрную обратную сторону, вниз по этому полотну, все такие твёрдые и круглые, устремлялись мои шарики, когда я давал им выскочить из-под линейки – в линию на кровати выстроились восемь гладиаторов этих скачек, это Пятый заезд, гандикап дня.

СЦЕНА 12 «А теперь, – говорю я, низко склонившись к кровати, – а теперь Пятый заезд, гандикап, четырёхлетки и старше» – гонг на Пятый заезд, Ti Jean arrete de jouer, начинай – «Они выходят на старт, лошади выходят на старт», – и я слышу эхо своих слов, подняв руки перед стоящими в ряд на одеяле лошадьми, я озираюсь вокруг, как фанат скачек, спрашивая себя: «Слушай, ведь скоро будет дождь, они выходят на старт?» – и я их переставляю туда – «Ну, сынок, лучше поставь пять на Летучую Эбони, старушка его сделает, она совсем немного уступила Кранслит на прошлой неделе». – «Ладно, папаша! – принимая новую позу, – но я думаю, что этот заезд выиграет Напарник». – «Старый Напарник? Не-а!»

СЦЕНА 13 Я мчусь к фонографу и запускаю «Дарданеллу» пусковым рычажком.

СЦЕНА 14 Я бодро стою на коленях у стартовых боксов, лошади в левой руке, барьер в виде линейки прижат к линии старта правой рукой, «Дарданелла» играет да-дарадера-да, хрипло вдыхаю и выдыхаю через рот, чтобы создать шум толпы на ипподроме – шарики хлопаются на место под фанфары, я их поправляю: «Упс, – говорю я, – внимание – в-н-и-м-а-н-и-е – нет – НЕТ! Напарник вырвался из рук стартёра – он возвращается назад – Жокей Джек Льюис сидит на нём в раздражении – верните их на место – "лошади на старте!" – Ох, этот старый дурень, мы его знаем» – «Понеслась!» «Что?» «Понеслась! – ась!» толпа выдыхает – бум! понеслась – «Я проглядел свой старт из-за твоих разговоров – и Напарник вышел вперёд!» А я слежу за шариками своим пристальным взглядом.

СЦЕНА 15 Следующая сцена, я продвигаюсь на корточках вдоль дорожки, внимательно слежу за своими шариками и быстро сообщаю: «Напарник оторвался на два корпуса» —

СЦЕНА 16 Стоп-кадр: Напарник на два дюйма опережает большого хромого Дона Пабло с его выщерблинами (я регулярно проводил грандиозные церемонии и «тренировки» с ударами шариков, и некоторые из участников скачек завершали их со сколами и хромали), Дон Пабло был великим чемпионом Дёрна, несмотря на исходную неровность его окружности – но теперь он хромает после ремонта – необычная нежная передняя бабка, старый жеребец, деревянные загородки, за которыми мрачные кузнецы били по ороговевшим конским копытам в серые дни на Сейлем-стрит, когда в Каждодневном Лоуэлле всё ещё пахло конскими яблоками, трагические шарики выстроились в ряд на полу с безумным цветастым линолеумом, только что вымытым и протёртым для беговой дорожки – «Дон Пабло второй!» – кричу я всё в том же низком приседе Доктора Сакса – «Летучая Эбони быстро уходит вперёд, встав на дыбы и задержавшись на старте – Запас Времени» (красно-белая расцветка), (никто больше не назовёт их по именам), бам, время подходит к концу, я уже наклонился, вытянув руку, опираясь на стену над финишной чертой и трагически свесив свою голову над провалом деревянного финишного отрезка, искренне изумляясь и потеряв дар речи – просто управляя скачками, широко раскрыв глаза, чтобы сказать – «-с-а-а-а-», —

СЦЕНА 17 Шарики врезаются в стену.

СЦЕНА 18 «– Дон Пабло перевернулся и врезался в… чёрт, сколотый, такой тяжёлый! Дон Пабло-о!» – обхватил голову руками в величайшей катастрофе болельщиков на трибуне. (Как-то утром в этой комнате стоял такой сумрак, никакой школы, первый официальный день скачек, в самом начале, в тёмном дождливом 1934 году, когда я стал вести свою летопись – задолго до того, как мы со Скотти вели бейсбольную летопись наших душ, красными чернилами, средние показатели, П. Болдьё, питчер, 382 подачи, 986 на поле – так вот, это был день, когда Напарник стал первым великим победителем Дёрна, завоевав желанный туманный приз забытых дней (Хмурая Будущность) за холмами ипподрома Могикан-Спрингс «в Западном Массачусетсе» в «Стране мохокских троп» – (лишь годы спустя я сменил её на глупости и софизмы Г. Дж. Уэллса и Мозозавров – в этих скобках, вот так (—), простор открыт, делай что хочешь, я могу – зачем? ради кого-о-о? – ), я помню серые унылые дожди, скорбную влагу на моём стекле, тепло втекает через фрамугу возле шкафа, сам шкаф, эта тьма, эта гибель, эти воздушные шары, газеты, ящики, воображательство, как шкаф Уильяма Аллена Уайта в Уичите, когда ему было четырнадцать лет – моя тяга к арахисовому маслу и крекерам «Ритц» ближе к вечеру, мрак моей комнаты в тот час, когда я жую свой «Ритц» и пью молоко у обломков дня. – Утраты, рваные билеты, печальные сходы с рампы, последний слабый проблеск табло под дождём, рваная бумага, хмуро свисающая с мокрых рамп, моё лицо неспешно и тревожно рассматривает эту мрачную сцену жонкилей в братстве-на-полу – бухгалтерское первое серое утро, когда Напарник взял главный Приз и из трубы «Виктролы» вылетают электрические хали-гали каких-то малых крунеров 30-х, играющие столь быстро, с оркестрами китайских ресторанов, так мы влетаем в последний хит 1931 года, укулеле, ро-бо-бос, хей, быдыщ-ах! ха! атч-а-тчал, но чаще: «Доу-доу-доу, тадудл-ламп!» – «Ох, люблю я хот-джаз-з» —

Сназ-з-з!)

– но всё в этой комнате было тёмным, холодным, невероятно хмурым, моя комната в дождливые дни и всё в ней было пропитано серым Йойком Унылых Небес, когда краешки радужных уст Бога вяло опускались в цветном раскаянии – без цвета… запах мысли и тишины, «Ты всё время сидишь в этой душной старой комнате», – сказала мне мать, когда Майк позвал меня стать Баком Джонсом Дракатских Полей, а я занимался скачками Могиканской Будущности и копался в ранних архивах своей древности, выискивая материал для небольшого газетного объявления о скачках… отпечатанного вручную на мрачных серо-зелёных листах Времени.

ВОСЬМОЙ ЗАЕЗД: Разыгрывается $1500, четырёхлетки и старше.

Шесть фарлонгов.

СТАРТ: 5:43 ВРЕМЯ 1:12 4–5

КАР КАР (Льюис) $18.60 7.40 3.80

ЛЕТЯЩИЙ ДОМОЙ (Стаут) 2.40 2.30

ДИТЯ ЗАКАТА (Реник) 11.10

ТАКЖЕ УЧАСТВУЮТ: Летучая Штучка, Святой Назарий, а-Каток, Майна, Ремонадная Девочка, Серый Закон, Ровномор, Дезертир. Вычеркнуты: Счастливый Джек, Траки.

Опубликовал Джек Льюис.

– Или заголовки моих газет:

Ясное небо и быстрая дорожка предвещали появление этих невероятных светил на авансцене скачек в конце великолепной недели: тысячи долларов сыпятся из карманов для ставок диких жокейских клубов, тогда как менее дерзкие фанаты Дёрна (такие как я и Папаша из Арканзаса) зависают на перилах, этакие птички перил, сталеглазые, прозорливые, худые, из Кентукки, кровные братья по лошадкам, работящие отец и сын из трагической южной семьи остались горевать с двумя лошадьми, и ради них я иногда размещал заведомых чемпионов для тренировки среди не столь ярких и блестящих шариков и называл победителя в уголке моих Подсказок ради чести, а также ради несчастных отца-и-сына, которые нуждались в деньгах, и они следовали моему, Льюиса, совету – я был Джеком Льюисом, владельцем величайшей лошади, Отрывистого, твёрдого шарика от подшипника диаметром в полдюйма, он катился с доски «Парчиси» на линолеум, гладкий и беззвучный, но столь же тяжёлый, как грохочущий стальной шар, полированный и блестящий, иногда он вышвыривал жалкие алюминиевые шарики из поля зрения и с дорожки на горбе в нижней части рампы – иногда врезался в победителя – но обычно плавно скатывался с доски и дробил любое мельчайшее стёклышко или пыль на полу (тогда как самые мелкие шарики тряслись в бесконечно малом лилипутском микрокосмосе линолеума и Мира) – и проносился сияющим серебром по всей беговой дорожке – к финишному отрезку на окаменелой древесине, где он с новой гремящей силой, с мощным ударом импульса под низкий гул половиц приходил к финишу – в грандиозном бычьем рывке, как Вихрь, или Мановар, или Вызов – другие шарики не могли состязаться с этой огромной силой, все они тащились позади, Отрывистый был абсолютным королём Дёрна до тех пор, пока я его не потерял, зашвырнув со своего двора на двор в соседнем квартале на Фиб-авеню, тот баснословный хоум-ран перевернул мой мир вверх тормашками, словно Атомная бомба – я, Джек Льюис, владел великим Отрывистым, лично объезжал его, и тренировал, и отыскал, и почитал, а ещё я руководил Дёрном, был Комиссаром, Скаковым Гандикапером, Президентом Скаковой Ассоциации, Секретарём Казначейства – Джек Льюис ничего не упускал, покуда был жив – его газеты процветали – он писал передовые статьи против Теневика, он не боялся Чёрных Воров – Дёрн был таким сложным, что длился вечно. И во мраке экстаза. – Вот он я, сжимаю голову, болельщики на трибуне сходят с ума. Дон Пабло при ставке 18-1 спутал все карты, никто не ожидал, что он хотя бы доберётся до стены со своим вихлястым аллюром и большими сколами, за него дали бы 28-1, если бы не его репутация бывалого ветерана до того, как он получил сколы – «А он взял и сделал это!» Я говорю себе в изумлении – бум! —

СЦЕНА 19 Я ставлю на «Виктролу» новую запись, негромко, это «Парад деревянных солдатиков», публика покидает ипподром.

СЦЕНА 20 Вы видите, как я марширую туда и сюда, стоя на месте, медленно перемещаясь по комнате, скачки завершены, я спускаюсь с трибуны, при этом насмешливо качаю головой, как недовольный игрок, рву свои билеты, бедная детская пантомима в подражание тому, что мой отец делал после скачек в Наррагансетте или Саффолк-Даунсе или Рокингеме. – На моём зелёном столике разложены все бумаги, мой карандаш, моя редакция занята Дёрном. На другой стороне стола всё ещё видны пометки мелом, сделанные Жераром, когда он был жив, на зелёном столе – этот стол гремел в моих снах из-за призрака Жерара за ним – (я вижу его сейчас в своих грёзах дождливыми ночами, когда сижу как овощ перед открытым окном, зловеще-зелёный, словно томат, а снаружи идёт дождь – пустота за пределами всего сырого, влажного и тёмного… ненавистные стены Пещеры Вечности внезапно возникают в коричневом сне, и вы замедляете спадающую драпировку, хватаетесь за саван, широко открываете рот, как разверстую пасть в этом огромном блестящем резервуаре под названием Дождь, – теперь вам видна пустота). – Зажатый в угол «Виктролой», мой бильярдный столик – это был раскладной бильярдный столик с зелёным сукном, маленькими лузами, кожаными карманами и маленькими киями с кожаными наклейками, их можно было натереть синим мелом с бильярдного стола моего отца в кегельбане – Это был очень важный стол, потому что на нём я играл в Тень – Тенью я назвал высокого худого парня с ястребиным носом по имени Сент-Луи, он приходил в Общественный клуб Потакетвилла и иногда играл в пул с его владельцем, моим отцом… величайшая акула бильярда из всех, кого вы когда-либо встречали, огромные, широкие кисти рук с пальцами длиной чуть ли не в десять дюймов, они расставлены на зелёном, чтобы нацелить кий, лишь мизинец его лапищи отставлен на шесть дюймов, чистый, аккуратный, он продевает кий сквозь крошечное отверстие между большим и указательным пальцами и скользит сквозь него с деревянным блеском, чтобы слиться с битком в поцелуе – чмок без двух центов, шлёп, шар падает в кожаный мешок под лузой, как убитый – такой высокий, саванный, он долго и издалека наклоняется к своим ударам, на миг вознаградив зрителей своей огромной тяжёлой головой, и великим благородством, и таинственным ястребиным носом, и непостижимыми немыслимыми глазами – Тень – Мы видели, как он заходит в клуб с улицы —

СЦЕНА 21 И вот мы видим, как Тень, Сент-Луи, в шляпе и длинном пальто, заходит в Общественный клуб, чтобы сыграть в пул, он правда похож на тень, когда шагает вдоль длинной фанерной стены, выкрашенной в светло-серый, однако он входит в обычный кегельбан, четыре дорожки которого видны слева от него, работают только две из них, с двумя пинбоями (Джен Плуфф и Скотти Болдьё, Скотти не работал тут постоянно, как Джен, но поскольку он был питчером нашей команды, мой отец давал ему заработать несколько лишних пенни, расставляя кегли на дорожках) – Подвал с низким потолком, вот такое заведение, вам видны водопроводные трубы – Мы видим, как Тень заходит внутрь и растёт на фанерных стенах, с наших сидений в дальних концах дорожек, «Кока-Кола», табло с результатами, стойка, шары на стойке, кегли-уточки в конце дорожки, приземистые и блестящие, с красной полосой на золотистой древесине, – дождливая пятница, шесть тридцать вечера на дорожках П. О. К., мы видим, как дым окутывает саваном даже Тень в саване, поднимаясь вверх, мы слышим шёпот, шумы и гул в зале, щелчки бильярдной игры, смех, разговоры…

СЦЕНА 22 Мой отец сидит в клетушке конторы у заднего выхода на Джершом-стрит, он курит сигару за стеклянной стойкой, дым поднимается облачком, он хмурится, смотря на листок бумаги в руке: «Боже мой, откуда это?» (смотрит на другой листок) – «а это?» – и он погружается в хмурую медитацию над этими двумя клочками бумаги, слышны чьи-то голоса… это Джо Плуфф, Воризель и Сонни Альбер – в кадре всё дрожит – мы лишь заглядываем в дверь, всю контору мы не видим, на самом деле мы глядим в контору с высоты примерно в шесть футов, с каменной ступеньки в один фут от пола, на одном уровне с носом Тени, когда мы глядим на Тень, чей ястребиный профиль падает от нас в Беспредельное. Мой отец никогда не поднимает глаз, разве что бросит краткий, холодный взгляд, чтобы посмотреть, кто там, затем просто взгляд, как бы приветствие – на самом деле никакого приветствия, он только смотрит вверх и снова вниз со своим всегдашним изумлённым выражением лица, словно его что-то читает и выедает изнутри, и он весь ушёл в это молчание. Итак, Сент-Луи, его лицо не дрогнет, он просто повернулся к этим троим… «Ca vas? (как оно?)» – «Tiens, St Louis! Ta pas faite ton 350 l’autre soir – ta mal au cul (ты не сделал свои 350 за ночь, у тебя жопа болит)». Это Воризель, высокий, неприятный парень, мой отец его не любит – ноль реакции от Сент-Луи, он лишь скривился ястребиной ухмылкой. Теперь Сонни Альбер, высокий, спортивный и ладный, несколько лет спустя он стал шорт-стопом «Бостонских Храбрецов», с широкой белозубой улыбкой, настоящий сельский пацан в расцвете сил в своём доме, его отец был маленьким грустным сморщенным человечком и обожал его, Сонни относился к своему отцу как грузный Озарк с нежностью Билли Кида, однако с исконной франко-канадской тяжестью, которой известно, что будет с каждым на Небесах за пределами Времени – так бывало когда-то и в глубинах моей души, звёзды плачут по краям Небес – Сонни спрашивает Луи: «Une game?» – недвижная улыбка Сент-Луи становится всё значительнее, и он приоткрывает свои синие ястребиные губы, чтобы сказать неожиданно удивительным голосом молодого человека: «Oui», – они глядят друг на друга с вызовом и уходят к шарам – Воризель и Джо Плуфф (вечный коренастый крепкий ироничный слушатель и предводитель героев Потакетвилла) идут за ними – мой отец остался один в конторе со своими бумагами, он смотрит вверх, проверяет время, втыкает сигару в рот и уходит вслед за мальчишками по своим делам, бренча ключами, озадаченный, словно кто-то кричит ему из следующей сцены.

СЦЕНА 23 (он идёт из конторы, его взгляд толстого делового хозяина бильярдной упал на ключ, торчащий из кармана), и из ауры дыма и света над бильярдным столом, в тени на зассаном заднем фоне банок и древесины тёмный мужчина с кием в руках злобно кричит: «Эй, Эмиль, il mouille dans ton pissoir (у тебя в туалете течёт) – a tu que chose comme un plat pour mettre entours? (ты не мог бы поставить туда какой-нибудь тазик?!) – Ещё одна акула бильярда на тёмно-зелёном фоне синего дождливого вечера в золотом клубе с сырым каменным полом и блестящими чёрными шарами для боулинга – в дыму – крики (а Эмиль, мой отец, бормочет и кивает им «да») (Сент-Луи, Джо, Сонни, Воризель проходят через сцену гуськом, как индейцы, Тень снимает своё пальто) – «Pauvre Emil commence a avoir des trou dans son pissoir, cosse wui va arrivez asteur, whew! – foura quon use le livre pour bouchez les trous (У бедного Эмиля дыры в туалете, что теперь будет, вау! Придётся заткнуть эти дыры его книгой!!!)» – «Hey la tu deja vu slivre la – (Эй, ты видел эту книгу?)» – акула бильярдной в ярком свете, юный Лео Мартин говорит Ленуару, тот жил прямо через улицу от клуба, на Джершом, рядом с лавкой Блезана, мне всегда казалось, что его дом населяют грустные цветочные горшки из линолеумной вечности в солнечной пустоте, тёмные во внутреннем почти идиотском мраке франко-канадских домов (как будто ребёнок с мокрой головой прячется где-то в шкафу) – Ленуар, маленький крутой кошак, я знал его брата и обменивался с ним шариками, они были связаны с каким-то смутным прошлым, о котором мне говорили – дамы с большими белыми париками, шьющие в комнатах Лоуэлла, вау – Ленуар: (а мы глядим на него от самой фанерной стены, почти у дорожки Номер Один в этой дымной сцене и разговорах) «Quoi? – Non. Jaime ra ca, squi est? (Что? – Ничего. Мне бы это подошло, где оно?)» – Ленуар произносит эти слова, наклонившись к своему битку – а он был и очень хорошим боулингистом – у Сент-Луи были проблемы с тем, чтобы обыграть его в боулинг – мы смутно видим коричневые складные стулья вдоль стены на Джершом, с тайными тёмными фигурами, сидящими близко к столу и ловящими каждое слово – феллахская бильярдная, если такая когда-либо существовала – Дверь распахнулась, и с дождя вхожу я, тихий, быстрый, парящий как Тень – скользя в угол сцены, чтобы смотреть, не снимая пальто, не шевелясь, я уже одержим страхом сцены.

СЦЕНА 24 «Tiens, Ti Jean, donne ce plat la a Shammy», – говорит мне отец, выходя из двери кладовки с белым оловянным тазиком. «Вот, Ти Жан, передай этот тазик Шэмми». Мой отец стоит в полуприседе со своеобразной франко-канадской низкой стойкой, выставив тазик, ожидая, что я его заберу, тревожась, пока я этого не сделаю, чуть не говоря своим большим и хмурым удивлённым лицом: «Ну, мой мальчик, что мы делаем в этой пенигилье, в этой странной обители, в этом доме жизни без крыши, зависнув здесь в пятницу вечером, я с жестяным тазиком в руке среди мрака, а ты в своём плаще…» – «Il commence a tombez de la neige», – кричит кто-то сзади, входя в дверь («Начинает идти снег!») – мы с отцом стоим в этом недвижном мгновении, обмениваясь мыслями в телепатическом параличе, зависнув вдвоём в пустоте, понимая что-то, что всегда готово произойти, удивляясь тому, где мы сейчас, совместно мечтая в отупении в подвале с людьми и дымом… глубоком как Ад… красном как Ад. – Я беру тазик; за ним трагедия и беспорядок давешних погребов и склада с его мрачным посылом отчаяния – швабрами, скорбными швабрами, гремящими слезоточивыми вёдрами, причудливыми соломинками, чтобы удалять мыльную пену со стекла, садовыми капельницами – граблями, опёртыми на камень для жарки мяса – грудами бумаг и официальным оборудованием Клуба – теперь я понимаю, что мой отец проводил большую часть своего времени зимой 1936 года, когда мне было тринадцать лет, думая о сотне вещей, которые надо сделать в одном только Клубе, не говоря уже о доме и магазинном бизнесе – энергия наших отцов, они подняли нас сидеть на гвоздях – Пока я всё время сидел без дела со своим детским дневником, своим Дёрном, своими хоккейными играми, трагическими воскресными футбольными матчами на игрушечном бильярдном столе с пометками мелом… у отца и у сына свои игрушки, у каждого, они становятся менее дружелюбными, когда ты растёшь – мои футбольные игры занимали меня с той же серьёзностью ангелов – у нас было мало времени, чтобы поговорить друг с другом. Осенью 1934 года мы совершили мрачную поездку на юг под дождём на Род-Айленд, чтобы увидеть, как Запас Времени выиграл Наррагансетт Спешл – со Старым Даслином мы были… мрачный вояж через захватывающие города великих неонов, Провиденс, туман у смутных стен больших отелей, никаких Индюшек в грубом тумане, никакого Роджера Уильямса, просто трамвайные пути блестят под серым дождём – мы ехали, торжественно гадая по сводкам былых результатов, мимо пустынных, похожих на оболочки Мороженых Голландских Ферм, в промозглом дождливом ноябре – блуп, это было время в дороге, чёрная асфальтовая блестящая дорога 30-х, над туманными деревьями и расстояниями, внезапные перекрёстки или съезд на боковую дорогу – дом или сарай, панорама серых слёзных туманов над каким-то половинчатым кукурузным полем с расстояниями Род-Айленда на поперечных болотистых дорожках и тайным запахом устриц с моря – что-то тёмное и похожее на ската. – Я видел его прежде… Ах, утомлённая плоть, отягощённая светом… этот серый тёмный Постоялый Двор на Наррагансетт-роуд… это видение в моём мозгу, когда я беру у отца тазик и отдаю его Шэмми, уступая дорогу Ленуару и Лео Мартину, чтобы они прошли в контору и посмотрели книгу, лежавшую у отца на столе (книгу о здоровье с сифилитичными спинами) —