Текст книги "Доктор Сакс"

«О, ирония жизни».

«Да-а, – вторит ей моя мать, – илония жизни, oui», – и они с Бланш шагают под ручку в плащах для ночного тумана, а я, Ти Жан, иду рядом с ними, иногда слушаю их, но в основном наблюдаю за тёмными ночными тенями, от парка на Сара до Похоронных бюро и Гротов на Потакет, занятый поиском Тени, поиском Доктора Сакса, я пытаюсь услышать его смех: «Мви-и-хи-хи-ха-ха», я ищу тот газон, где мы боролись с Г. Дж. и Дики Хэмпширом, то место, где Винни Бержерак и Лузи швырялись друг в друга попкорном etc., глубоко погружаясь в эти детские бездонные сны и тут же взмывая к невозможным снам наяву, весь мой город Манхэттен парализован, я иду с супер-пупер-током внутри, и он сносит всё на своём пути, человек-невидимка, я вынимаю деньги из кассовых аппаратов, я шагаю по Двадцать третьей улице с пылающей головой и создаю своим электричеством кольца хайвэев, на стали и камне, etc. – Через улицу, перед входом в Грот, находится лавка, которой недолго владел дядя Майк, покуда не заболел, и какое-то время ей управлял Эдгар, и однажды летней ночью я услышал от него это новое выражение «сексуальная привлекательность», и все дамы засмеялись —

И когда мы сворачиваем с тротуара во тьму Грота (сейчас около одиннадцати), Бланш говорит: «Если бы он хоть как-нибудь зарабатывал, если бы он был богат, как другие люди со своими лавками, – а так только убожество этих лет и этого дома, в самом деле, Энжи, я была рождена для чего-то более великого, разве ты не чувствуешь это в моей музыке?»

«Бланш, я всегда говорила, что ты великая пианистка – вот! – ты великая артистка, Бланш, я тебя понимаю, когда ты ошибаешься на пианино, я всегда это слышу, так было всегда – не так ли?»

«У тебя хороший слух, Энжи», – признаётся Принцесса.

«Ты чертовски права – спроси кого хочешь, как у меня насчёт слуха, Ти Жан, я тебе говорю, – (обернувшись ко мне), – a toutes les fois que Blanche fait seulement quainque un ti mistake sur son piano, pis je’ll sais tu-stiite, …Hah?» (Повторяет сказанное.)

И я атлетически подпрыгиваю, чтобы в ответ схватиться за ветку дерева над головой и доказать, что в моём мире больше действия – мы поглощены своим разговором, мы в Гроте! – он так глубок – полпути до первой Станции Духа. Первая станция со стороны похоронного бюро, вы становитесь там на колени, ночью, глядя на бледное лицо Богородицы, капюшон на её голове, её скорбные глаза, действие, терновый венец и шипы Страстей, и ваши мысли находят своё отражение в похоронном бюро, где неяркий свет под крышей навеса для катафалков тускло сияет в гравийном мраке, обрамлённый мокрыми газонами и кустами, придавая им ухоженный вид, и шторы на окнах показывают, не может быть, где живёт похоронный директор в своём Доме Смерти. «Это наш дом», всё в нём напоминает о Смерти, и нет ничего во славу жизни – кроме рёва горбатого Мерримака, текущего по камням своими боевыми порядками и пенными рукавами, в четверть двенадцатого ночи. Среди кустов дикого Грота и шестиричного похоронного бюро я узнаю в зелёном изобилии долларов и в скорбях Грота из камня и гипса… гравий скрипел, направляя зловещих преследователей по неверной смутной дорожке к пламеструйным безмерностям и бедным переполненным рыцарским-шмыцарским Короне и Клоуну скорбномарийной судьбы в Этом повсеместном… Иисус, самый почитаемый на своей высоте – и повсюду я узнавал Доктора Сакса, я видел, как он следит за нами из савана в зарослях у реки… видел, как он мчится по залитым лунным светом скалам летней реки, чтобы явиться и увидеть посетителей Грота. Я видел, как он отлетает от Станции в своём плаще и висит на стенах дома сирот, пристально наблюдая за всем, что мы делаем… Я видел, как он перелетает от Станции к Станции, на заднем плане, в ужасной богохульной молитве во тьме, где всё сикось-накось – он шёл за мной вслед, это было потом, когда Змей был готов и Сакс взял меня посмотреть, таков был финал, я прикрыл глаза, испугавшись того, что увидел —

Мы прошли все станции вплоть до подножия Креста, где моя мать преклонила колени, помолилась и направилась вперёд, на Голгофу, чтобы показать мне, как некоторые люди проделывали весь этот путь – до самого Креста, потрясающие восхождения на богохульные высоты в речном бризе, с видом на длинные земные перспективы – Мы пошли назад, рука об руку, по гравийной дорожке, через темноту Грота, вновь к уличным фонарям, где мы сказали Бланш adieu.

Мне всегда нравилось выбираться оттуда…

И направились домой – это была ночь полнолуния.

(В следующее полнолуние, в августе месяце, у меня украли проездной на автобус, я стоял с ним среди ярких огней Кирни-сквер, и угрюмый хулиган лоуэлльских проулков подскочил ко мне, вырвал его из рук и скрылся в толпе. «Полнолуние, – кричал я, – второй раз подряд – в тот раз была – смерть, а теперь меня обокрали, О Мама, Боже, что же ты – хей!», и я помчался в ужасной ясности августовского полнолуния, чтобы укрыться от него… когда я бежал домой через мост Муди, пена всех безумных белых коней под луной сделалась красивой, блестящей и близкой, она прямо манила – прыгнуть – всякий в Потакетвилле имел прекрасную возможность покончить с жизнью, возвращаясь домой каждую ночь – вот почему наша жизнь была такой глубокой —)

Полная луна в эту ночь была луной смерти. Мы вдвоём с матерью свернули на углу Потакет и Муди (хитрый угол напротив дома франко-канадских братьев-иезуитов из прихода Святого Иосифа, моих учителей в пятом классе, хмурых мужчин, спавших сейчас крепким сном) и пошли по дощатому тротуару моста Муди-стрит, и уже прошли над каналом, за огромной каменной стеной которого располагалась оставшаяся часть ложа реки, выдолбленного в первобытных скалах, когда река лизала их своими любвеобильными языками.

Нас обогнал человек с арбузом, тёплой летней ночью одетый в костюм и шляпу; он уже шагал по доскам моста, посвежевший, после долгой прогулки по бурной трущобной Муди и её громыхающим салунам с распашными дверьми, вытирая лоб, а может, он шёл через Малую Канаду, или Чивер, или Айкен, вознаграждённый вечерним мостом и вздохами камня – огромным массивом всегда неподвижных, всегда унылых порогов и призраков, обретя награду после длинной занудной жаркой тупой дороги к реке вдоль домов – он шагает по мосту – мы идём за ним вслед, ведём разговор о тайнах жизни (вдохновение луны и реки), я помню, как я был счастлив – алхимия летней ночи, ах, Сон в Летнюю Ночь, Джон-Сновидец, звон часов на скале посреди реки, грохот – старый жмур-мерримак, уходящий вдаль к тёмной отметке – я был счастлив от насыщенности разговора, от этой радости.

Однако этот человек вдруг упал, мы услышали громкий удар его арбуза об доски и увидели, что он упал – Там был ещё один человек, тоже загадочный, но без арбуза, он наклонился к первому, быстро и заботливо, словно по согласию и кивку с небес, и вот я дошёл туда и увидел, как человек с арбузом уставился блестящими глазами на волны внизу («Il’s meurt, он умирает», – говорит моя мать), как тяжко он дышит, совсем ослабев, а другой человек держит его, наблюдая, как он умирает, я перепуган, и всё же я ощущаю глубокую тягу и смотрю, чтобы понять, на что он глядит с мертвенной серьёзностью в своём пенном оцепенении – я смотрю вниз вместе с ним и вижу луну на сияющей пене и камнях, вижу долгую вечность, которую мы обрели.

«Он умер?» – спросил я у матери. Словно во сне, мы обходим мёртвого человека, он сидит возле перил со своим взглядом, держась рукой за живот, весь поникший, отстранённый, и в муках, отдаливших его от нас, есть что-то личное. Другой человек сказал:

«Я позову помощь из Святого Иосифа, может, он придёт в себя».

Но моя мать покачала головой и усмехнулась, как бывает всюду на свете, в Калифорнии или в Китае: «No, s’t’homme la est fini (нет, этот человек скончался)» – «Regard – Teau sur les planches, quand quun homme smeurt its pis dans son butain, toute part… (Смотри, вода на досках, когда человек умирает, он мочится в одежду, всё выходит)».

В этом трагическом пятне я увидел верное доказательство его смерти, оно было как особое молоко в лунном свете, он не придёт в себя, он мёртв, моя мать не пророчествовала, она сразу это знала, её тайное зловещее знание о смерти, такое странное, как феллахская собака, которая воет в грязных переулках Масатлана, когда смерть укрывает мёртвых в темноте своим саваном. Я хотел ещё раз взглянуть на мёртвого человека – теперь я видел, что он в самом деле мёртв и взят – его глаза остекленели на молочных водах ночи среди пустых ревущих холодных скал – это была именно та часть гигантских скал внизу, на которую он отважился смотреть в своей смерти пристальным взглядом – та часть, которую я вижу во снах о Лоуэлле и Мосте. Я содрогнулся, увидел белые цветы и похолодел.

Полная луна ужаснула меня своим облачным взглядом. «Regard, la face de skalette dans la lune! – кричит моя мать. – Смотри, череп на луне!»

2

Громады деревьев в густой чаще за перилами моста, леса на скалистых берегах Мерримака, где я часто видел старого Сакса – сердце рвётся в своём тыщ-пыдыщ полёте вдоль чёрных берегов прямо в вероломную грязь, в сыром тумане дикого мартовского ликования.

История Замка восходит к XVIII веку, его выстроил безумный моряк по имени Флоггетт, он приехал в Лоуэлл ради мореподобных разливов Мерримака, выбрал долину Розмонта и воздвиг свою старую кучу камней с привидениями на вершине холма в Сентралвилле, там, где задний склон спускается к своим Пелхэмам и Дракатам (мы на пару с Джо часто бегали туда, подбирали с земли зелёные яблоки у каменных стен и находили ржавые автомобильные крылья, чтобы ссать на них в сердце каждого леса) – костлявые руины старого дома, с башенками, камнем, готическими арками, гравийной дорожкой, отсыпанной его обитателями в 20-е годы XX века для фаэтонов Зрелости – Эпзебия Флоггетт был моряком и похоже что работорговцем – он прибыл из Линна с флотом рома и патоки – уйдя на покой, он уехал в свой лоуэлльский замок – тогда это место было диким и ещё неизвестным как Лоуэлл – там не было ничего, только потакетские индейцы сидели по вечерам у своих тихих вигвамов, пыхая трубками – Старый Смогетт Флоггетт порой навещал со своими слугами индейцев у Порогов – там, где река оставляет свой сланцевый уступ, служивший ей ещё от самого Нашуа, и падает на потёртую скалу – мягкую, как шёлк, если коснуться его жарким сухим летом – Флоггетт не вёл с индейцами никаких дел, изредка бывало так, что он покупал у них юную скво, приводил её в Замок и через неделю отправлял обратно – что-то злое таилось в глубине его грязной старой души… какой-то змеиный секрет, о котором Сакс узнал позже – у него была длинная антикварная подзорная труба, серым мартовским утром он раздвигал её на западном балконе и направлял на дикий широкий Мерримак, проторивший свою исконную лесную тропу через территорию Нынешнего Лоуэлла – ни одного дома – Новая Англия в одиноких лесах времени. Там, где сейчас находится поле «Дракатских Тигров», позади площадки, среди кустов и поломанных сосен, безмолвным утром крался краснокожий индеец – птицы, которые тогда выводили рулады среди росы и поднимали розовые глаза на новый Обетованный Восток, стали мелкими птахами на пыльной ветке – голос предков в утреннем безмолвном тумане, без фанфар или крика, чуть слышный, он раздавался там долгое время – Флоггетт упражнялся со своим телескопом в этих лесах, на диком золотом острове песчаного бугра среди зелени, – огромное дерево через дорогу от моего дома на Сара-авеню росло в ту пору с таким же величием, возвышаясь над сплошной шероховатой густой зеленью Потакетвилльского леса – никакие небоскрёбы даже во сне не вырастали на Маунт-Вернон – Джордж Вашингтон был мальчишкой и преследовал оленя в равнинных лесах Вирджинии. На полуострове Гаспé, на севере, первый из американских арморикских Дулуозов препирался со своей скво на утренней Волчьей реке – у Соснового ручья, в XVIII веке, мирные вигвамы стояли на травяном весеннем ковре, вороны каркали над сосновым холмом, охотник брёл домой через поле – голый краснокожий индейский мальчишка нырял со своим пучком волос и браслетом из красного камня в прохладную воду жизни – пару столетий спустя мы пришли туда с Себастьяном и Дики Хэмпширом и пели гимны восходящему солнцу – приключения с африканскими аллигаторами случались у Соснового ручья (Медленные воды), прямо у слияния Розмонта (река Огайо в своём Каире) с Мерримаком (Быстрые воды) в сонный полдень индейских детей – феллахские певцы с сальными гривами и накидками скорбно кричали на иврите у благословенных стен Кадиса, на заре XVIII века – Весь мир в свежей росе свернулся на солнце – наутро он будет таким золотым —

Старый Эпзебия Флоггетт, владелец Замка на Холме Флоггетт – теперь это Замок Змеиного Холма, он буквально кишит маленькими змейками, и там встречаются подвязочные змеи – маленькие Томы Сойеры раннего Лоуэлла до Гражданской войны ходили ловить их на этот холм из старых колониальных трущоб Принс-стрит или Вортен, на которой родится Уистлер, они искали змей и нарекли холм новым именем – Флоггетт умер в уединении и чёрной тоске в первозданном замке… что-то призрачное было погребено вместе с ним. Годы спустя по холодному озеру этой долины расходились круги от вёсел братьев Торо, и сам Генри оглядел Замок с таким презрительным фырканием, что не написал о нём ни слова – ведь его глаз смотрел на водяную лилию, его рука лежала на Упанишадах.

Безызвестный злобный владелец Замка умер по настоящей змеиной причине – от укуса змеи. Никто не знал, где он похоронен – заброшенный Замок куковал в одиночестве.

Флоггетт поставлял Чёрную Слоновую Кость Королям.

В XIX веке Замок выкупило у какой-то фирмы в Линне местное семейство землевладельцев; они презирали промышленную знать, но всё равно столкнулись с первыми фабриками за рекой; Замок стал их летней резиденцией. На стенах и в нишах висели картины маслом, семейные портреты, гудел камин, утончённые сыновья созерцали Мерримак со своим послеобеденным шерри – с солнечно-красного западного балкона в мартовских сумерках, скучая. Почтовые кареты не могли добраться до Замка из-за бездорожья – и вот семье это наскучило – затем начались болезни, все они отошли в мир иной по разным причинам. Стало ясно, что Замок совсем не годился для жилья, на нём лежали злые чары. Семья (Ривзы из Линна) (они переименовали его в Замок Ривз) снялась и уехала, изрядно поредевшая – мать, дочь и три сына умерли, один из них в колыбели – все они проводили лето в Лоуэлльском Замке – отец с последним сыном уехали в Линн, слились с тамошними костями Готорна.

Замок превратился в заброшенную кучу камней без окон, с уймой летучих мышей и настенных рисунков, на следующую сотню лет.

В 1921 году он был куплен единственным человеком, пожелавшим его купить. Куплен задёшево, пыльные документы в Линне съели термиты, печати и ленты были сорваны – только земля была хорошей. (Но змей хватало.) Купила его Эмилия Сент-Клер, чокнутая женщина в айседоро-дункановском стиле в белой культовой мантии с фаэтонами из Бостона по выходным – она переименовала его в Трансценденту:

Трансцендента! Трансцендента!

Танец нового момента!

Мви-и-хи-хи-ха-ха, Доктор Сакс их уже поджидал —

Однажды ясным субботним утром жители Лоуэлла увидели, как безумная мисс Сент-Клер (до жути богатая женщина с домом на Кубе и доходным домом в Санкт-Петербурге, Россия, где её мать осталась жить после большевистской революции 1917 года) расхаживала по садам среди мраморных статуй на землях Замка – безумное зрелище, пацаны, мочившиеся со скал и холмов вокруг долины, видели белую точку на заднем дворе – они находили в этом дворе бутылки виски, прогуливая уроки, чтобы обследовать территорию Замка и поиграть в очко в засраном эркере. Однажды в полночь, давно, в 30-е, в разгар депрессии, молодой человек, возвращавшийся с фабрик на канале по Айкен близ Чивер в Малой Канаде к себе домой в Потакетвилл в жалкую меблированную комнату над «Текстильным ланчем» (его звали Амадей Барокко), заметил пожелтевшую стопку бумаг, она скользила по лунному холодному январскому ветру франко-канукских колдобин в замёрзшей грязи, как в России, мимо скрипящих салунных вывесок, мимо песчаных наносов, мимо замёрзшего ледяного канала – и казалось, она умоляла, чтобы её подняли, она кралась за ним, как скорпион, в своей сухой кракелюровой обложке – шелестящим звоном – сухим голоском в зимнем одиночестве горького людского севера – он наклонился, приподнял её кончиками пальцев, чтобы засунуть в свою медвежью шубу, и увидел надпись:

«Доктор Сакс, ОПИСАНИЕ ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЙ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ОБИТАТЕЛЯМИ ЗМЕИНОГО ЗАМКА – Записано и Упорядочено Адольфусом Эшером Гоуленсом, С Намёком На То, Что Ещё Не Видело Своего Конца»

– он мимоходом взглянул на этот дьявольский заголовок и подобрал жуткую рукопись, спас её от многострадальной холодной ночи запустения, так Милость Господня вознесла Агнца с чёрных холмов, и зашагал с ней домой.

Добравшись туда, он развернул свои змеиные тайны – этот интеллигентный молодой фабричный рабочий уже ощутил, что они удовлетворят его честолюбивые вкусы. Тогда он ещё не знал, что держит в руках единственный сохранившийся фрагмент рукописи Доктора Сакса, ведь тот обычно ограничивался алхимией и выкриками – этот дичайший манускрипт был кратко начертан птичьим пером в его подземных кузницах и красной норе для сна (под уединённой хижиной из ящиков на дороге Дракатских Тигров, там у него была окружная каменная стенка, ограда, сад с овощами и травами, хорошая большая собака и потрёпанная одинокая сосна) – в ту ночь, когда он напился, – после игры в покер со Старым Буйволом Баллоном из Бьютта и Воозом, смотрителем Замка на Змеином Холме, он жил там ещё долго после того, как мисс Сент-Клер навсегда покинула Замок – (в рукописи Вооз является дворецким, а именно, дворецким мисс Сент-Клер, это объясняет, как Сакс впервые с ним встретился). Старый Буйвол Баллон раз в год по случаю приходил на партию с Саксом, Буйвол много путешествовал – игра всегда проходила в лачуге Дока Сакса на дороге Дракатских Тигров – в подземной комнате, где гигантский чёрный кот охранял лабораторные секреты Доктора —

Вот эта история, записанная на пожелтевших пятнистых листах, с ржавыми скрепками, припорошенных зимой, засыпанных мусором и песчаными саванами – Барокко читал её и смеялся (Доктор Сакс не был искушённым писателем) —

Эмилия Сент-Клер была женщиной с причудами; она была тираном, привлекательным тираном. Она могла себе это позволить, поскольку была богата. Её семья оставила ей миллионы. У неё был замок во Франции (и ещё дюжина замков в Европе); у неё был особняк в Нью-Йорке на Риверсайд-драйв; вилла в Италии с видом на Геную; ходили слухи, что у неё было мраморное пристанище на острове возле Крита. (Но это не точно.)

Её каприз требовал барокко, необычного, зачастую странного, порой извращённого; она слишком многое повидала, чтобы удовлетвориться заурядным. Как и Айседора Дункан, она проливала слёзы по русскому крестьянину и проводила восточные салоны в своих гостиных.

Эмилия Сент-Клер не заботилась о Новой Англии ни в каком начальственном смысле, но в Бостоне (Центре Культуры) жила клика её друзей, и они, как бы то ни было, были одними из самых интересных людей в целом свете. По этой причине, вернувшись из Афин в марте 1922 года, она поехала прямо к себе в Новую Англию с Пирса 42 в Нью-Йорке на машине, которую вёл её шофёр Дмитрий (ирландец из Чикаго). «Место» представляло собой каменный особняк с башней на холме в северной части Массачусетса; в ясные дни из северных комнат было видно, как река Мерримак течёт из Нью-Хэмпшира. Эмилия Сент-Клер не слишком любила свою новообретённую новоанглийскую гавань, но она малость устала от необычного и решила приехать сюда, чтобы несколько укрепить своё здоровье устойчивой погодой Новой Англии, известной во всём мире. Март в Новой Англии похож на порыв чего-то сырого, лихорадочного и влажного; это тяжёлая, острая оттепель с тёмными грязями; наверху бледные облака, мрачные облака в ужасе бегут по призрачным небесам. Март – это ужас!

Эмилия Сент-Клер сидела в своей утренней комнате, пила чай, его принёс высокий молодой дворецкий Вооз, и улыбалась картине перед глазами: разорванным зияющим небесам, дымящимся болотам, берёзам, кривым елям. Она с любовью вспоминала имя, которым она нарекла своё пристанище в Новой Англии: «Трансцендента!»

«Трансцендента серым утром», – думает Эмилия Сент-Клер, потягивая чай.

Трансцендента! Трансцендента!

Танец нового момента!

Необычное! Ха! Доктор Сакс уж точно готов ей его обеспечить!

Доктор Сакс жил в деревянной лачуге за холмом, на котором покоилась благородная масса Трансценденты, ранее бывшей Замком Ривз. Можно подойти к его лачуге сзади, сбоку, спереди – всё равно ничего не откроется. Лачуга была квадратной, как идеальный блок; и ничего не обещала. Во дворе были разбиты грядки овощей и странных трав. Высокая, высокая сосна впереди. Ограды не было; сорняки, миллионы сорняков окружали хозяйство Доктора Сакса. (Владел ли он им? Никто не знает.) Мартовскими ночами поднимался туман и полностью закрывал хижину, оставляя лишь изогнутое ребро сосны, оно торчало наверху и печально кивало в такт ненастной погоде. Если подойти ближе к лачуге, ах! в одном из двух окон горит свет, с дымчатым огоньком красного блюда! Надо ли подойти ещё ближе и заглянуть внутрь? Какие флаконы, какие черепа, какие пачки древней бумаги, какие красноглазые коты, какое марево какого жуткого дыма! Ужасы, нет, мы оставим это открытие… для Эмилии Сент-Клер.

После нескольких дней телефонных звонков и писем друзья стали стекаться в Трансценденту, где их принимала достославная мисс Сент-Клер. Кареглазые юные драматические студенты-актёры бродили по комнатам, их дикие чёрные волосы были украшены венками из цветов Новой Англии. Странные молодые женщины в брюках возлежали на диванах и лениво представляли резюме последних произведений искусства для Эмилии Сент-Клер. Один был поэтом; другой был пианистом. Один был художником; другой был скульптором. Сейчас там, в гостиной, танцовщица-интерпретатор! Сейчас там, в кладовой (пожирая холодную курицу) – знаменитый балетный импресарио. Вот подъезжают на фаэтонах драматург, композитор и их любовницы. Ох! это Полли Райан! (Вы знаете Полли? Она носит богемные платья, её тушь годится для ловких таинств, она презирает всех, она такая роскошная.) Высокий, покачивающийся Пол (он качается из-за своего роста) с длинными руками, повествующими о сцене (руки! прозрачные руки!); зажигательная певица из Парижа с тремя мужчинами, один из которых, как говорят, наивный карманник; любознательный юный студент из Бостонского колледжа, его привлёк блеск выходных, а ещё отдых, хорошая еда и немного времени для учёбы (Роджер таскался повсюду – Роджер считал себя таким мужественным, таким самодостаточным!). Вскоре все они будут здесь. Куда направляется Эмилия Сент-Клер, туда же по милости Божьей едут нонконформисты! интеллектуалы! бунтари! весёлые варвары! дадаисты! сливки общества!

«Будем веселиться! – поёт Эмилия Сент-Клер. – Я хочу, чтобы все вы посходили с ума! Мне хочется чего-нибудь необычного!»

Все они тут же заделались весёлыми, безумными, разными. Танцовщица-интерпретатор помчалась наверх, чтобы надеть свои танцевальные регалии Тысячи-и-одной-ночи. Прекрасные руки Сергея на клавишах вытягивали очарование сюиты Заггуса. Злой Гидеан в скучных тонах описывал свой недавний опыт с Монстром Конго и ангельским жителем Дамаска в Сади-бель-Аби: с бритвами и верёвками. Полли пыталась задеть молодого студента Бостонского колледжа: «Ты в самом деле учишься инженерному делу? Я хочу сказать, в самом деле?»

«Да! – улыбнулся юноша из Б. К. (пока Роджер сиял). – Я учусь на стипендии в Эм-Ай-Ти. Я взял с собой домашку по матану, чтобы малость позаниматься… ха! ха! ха!.. Надеюсь, я найду здесь время для учёбы. Ты ходишь в школу?»

«И ты вдобавок изучаешь Аквината? Я хочу сказать, в самом деле в самом деле?»

«Всяко! Ха-ха!»

Полли отвернулась.

«Ха-ха!» – вскричал студент из Б. К., его голос сорвался на последнем «ха». Роджер повернул Полли к себе и прошипел очень сильно, как гадюка:

«Ты, похотливая шлюха!»

«Ох, Роджер, в самом деле, не швыряйся в меня своей женственной яростью», – устало пожаловалась Полли.

Эмилия Сент-Клер весело рассмеялась.

«Вы, бостонцы, – восхищённо прошептала она. – Вы невероятные, прекрасные люди».

Танцовщица-интерпретатор вошла в комнату и начала покачивать обнажёнными бедрами, а в её руках звенели маленькие колокольчики. Она танцевала, она танцевала! Вскоре пот стал стекать с её плоти, как похоть. Все они так на неё смотрели! Дурной запах заполнил комнату; дым, ликёры, похоть, духи, ладан нефритовых Будд. Вооз-дворецкий высунулся из-за портьеры и огляделся. Никакого звука, кроме звенящих колокольчиков, сандалий на ногах и тяжёлого дыхания.

Восток! Восток! думали они. Для чего? Звон, звон.

А снаружи безумная луна время от времени проглядывала сквозь разорванные облака. Ветер стонал, ели скрипели, всё было в мрачном облачении. Фигура приближалась по дорожке. Она пересекла газон и подошла к окну. Она заглянула внутрь.

Трансцендента! Трансцендента!

Танец нового момента!

Полли побрела к окну с «Фатимой», нежно сжав её белыми, хрупкими пальцами. Она обратилась к Джойс: «Дорогая, когда ты собираешься представить своего интересного друга?»

«О Полли, – пропела Джойс, её тёмные глаза сверкали, – ты будешь просто очарована. У него такая выдержка!»

«Что он делает?» – за словами Полли комната забурлила разговором, наполнилась смехом; стаканы звенели, пианино звенело, голоса звенели.

«О, он ничего не делает, – легкомысленно сказала Джойс, – он просто ничего не делает».

«В самом деле?» – безразлично произнесла Полли и медленно подошла к окну; глаза мужчин, сидевших на стульях и кушетках, рядом с камином, рядом с чашей для пунша, следили за медленным изгибом её роскошного тела, крепкой плоти, которая, казалось, требовала освобождения из плотного бархатного платья, они смотрели на её сливочную спину с чувственной ложбинкой, направленной вниз к круглой раздвоенной задней части (как у большой коровы, раскормленной летом на пастбище); они обращали взоры на плечи, словно из слоновой кости, на грудь, как снежные равнины перед горой; они смотрели. Их глаза блестели. Конечности Полли лениво перекатывались. Она остановилась у окна, чтобы взглянуть на дикую ночь.

Она закричала!

Хи-хи-хи-хи! Хи-хи-хи-хи-хи! Она закричала! Она закричала!

Доктор Сакс стоял у окна. Его изумрудно-зелёные глаза вспыхнули от её вида. Они восхищённо светились от её крика. Когда она в обмороке упала на пол, Доктор Сакс набросил плащ себе на плечо и быстро скользнул к главному входу. На нём была большая широкополая шляпа цвета самой ночи. В мгновение ока он яростно зазвонил в дверь, колотя по дубовым панелям своим узловатым посохом.

Все подумали, что с Полли случился какой-то приступ (она была склонна к апоплексическим ударам, вы знаете); её отнесли на диван и принесли воду. Вооз невольно зевнул и пошёл к двери, его длинные чёрные туфли скрипели по мрачному ковровому вестибюлю. Он открыл дверь с осторожным подобострастным проворством.

Сильный ветер, густой запах болотной грязи ворвались в затхлый коридор. Там стояла фигура в шляпе.

Вооз завизжал, как женщина. Доктор Сакс вошёл с сердитым ворчанием.

«Я – Доктор Сакс! – завыл он на дворецкого. – Я представлюсь сам!»

Доктор Сакс ворвался в салон, с его плаща стекала вода, его широкополая шляпа наполовину скрывала тайный, злобный взгляд. Его лицо открылось, у него были рыжие волосы и красные брови, его глаза были ярко-зелёными, и они вспыхнули от радости. Он был очень высоким. Он взмахнул своим чёрным посохом и издал счастливый рык. «Приветствую! – взвыл он. – Приветствую всех и каждого! Могу ли я присоединиться к вашей очаровательной компании, а? Могу ли я присоединиться к вам всем?»

Трансцендента! Трансцендента!

Танец нового момента!

Крики! Крики! Женщины, крича, падали одна за другой! Ха-ха! Они падали, они падали! Мужчины побледнели, одни опустились на пол, другие стояли в ужасе. Эмилия Сент-Клер снова упала с дивана в обморок! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи-хи-хи!

Доктор Сакс подошёл к графину и налил себе рюмку бренди «Наполеон». Он повернулся к ним лицом; лишь несколько мужчин стояли, дрожа.

«Что беспокоит тебя, мой живчик?!» – рявкнул Сакс, подойдя к самому стойкому из уцелевших. Тот закачался и со стоном упал в обморок. Доктор Сакс оглянулся, его зелёные глаза сверкали лучами ядовитого света.

Он был удивлён, нет, восхищён!

«Сколь интересны вы, бледные соседи, и не уделите ли вы мне капельку гостеприимства!» Нет ответа. «А?!» – рявкнул он. «А?!» – завопил он, обратившись к молодому дворецкому Воозу, который следовал за ним по вестибюлю, прижимаясь к саванным портьерам. Но злобная улыбка Доктора Сакса вынудила этого молодого человека бежать из коридора в безумную мартовскую ночь, хлюпая своими длинными чёрными туфлями.

Доктор Сакс рванулся за ним к дверям, на лету нанося удары по его мелькающей тени:

«Он бежит! Он бежит! Хе-хе-хе! В туманы вампиров бегут имбецилы! Хе-хе-хе!»

Доктор Сакс на мгновение замер у входа и с безмерным восторгом оглядел хаос в салоне. Лишь один юноша стоял, покачиваясь, и это был молодой студент из Бостонского колледжа. Сакс радостно потёр свой посох о пурпурную челюсть; его огненные брови сошлись над ястребиным носом. Он ужасающе рассмеялся; его радости не было конца; его личное знание о мире пылало из пурпурных губ, открывая всем причастным тайную мудрость, всеохватный злорадный юмор, невообразимую информацию, которая сжалась, прячась в этой нечестивой голове под чёрной широкополой шляпой. Затем, с последним радостным смешком (и теперь, в первый раз, в его тоне можно было расслышать прикосновение одиночества), он повернулся на каблуках и выскользнул из Трансценденты, слившись с ночью, как ночь, исчезая в странном мраке зарослей, замерев на миг, чтобы ещё раз рассмеяться великими раскатами надмирного смеха. И он ушёл.

Доктор Сакс засвидетельствовал своё почтение Эмилии Сент-Клер и её гостям, он как пришёл, так и ушёл, тайно, с невероятным восторгом, смешавшим все знания, причины и цели, собранные человеком в жизни. Он знал то, чего не знали другие; что-то рептильное; вы спросите: был ли он человеком?

Через открытую дверь втекал вонючий влажный ветер плодородных, грязных болот. Луна взглянула безумно, на миг, сквозь разрывы мартовского неба. Всё затихло, кроме отдельных стонов сражённых смертных.