Текст книги "Белый Клык. Рассказы"

Часть III

Волчонок наткнулся на это нечаянно, по своей вине и неосторожности. Он вышел из пещеры и спустился к ручью, чтобы напиться. Возможно, что он не заметил этого еще потому, что был совсем сонный (он всю ночь провел на охоте и только что проснулся). Небрежность его объясняется еще тем, что путь к ручью был ему хорошо знаком. Он часто здесь бродил, и с ним ничего не случалось.

Он спустился мимо засохшей сосны, пересек поляну и побежал между деревьями. И вдруг одновременно увидел и учуял что-то незнакомое. Перед ним молча сидели на корточках пять живых существ, каких он еще ни разу не видел. Это было его первое знакомство с людьми. Но при виде его никто из них не вскочил, не оскалил зубов, не зарычал. Они не пошевелились и сидели в зловещем молчании.

Замер и волчонок. Его инстинкт требовал бежать со всех ног, но внезапно и первый раз в жизни проснулся в нем какой-то другой инстинкт. Великий страх, похожий на благоговение, сковал его. Тягостное сознание своей слабости и ничтожества лишило его сил. Перед ним были власть и могущество, далеко превышавшие его силы.

Волчонок ни разу не видел человека, но инстинктом чувствовал его могущество. Он смутно распознал в нем животное, отвоевавшее себе первенство среди прочих обитателей Северной пустыни. Не только своими глазами смотрел волчонок на человека, но и глазами всех своих предков, некогда бродивших во мраке, невдалеке от бесчисленных зимних костров, и приглядывавшихся на безопасном расстоянии, скрываясь в кустарнике, к странному двуногому существу, которое стало господином над всей живой тварью. Наследственный благоговейный страх, накопленный столетиями борьбы и опыта, овладел волчонком. Этого наследства хватило бы с избытком и для взрослого волка, но взрослый волк не преминул бы пуститься в бегство, волчонок же, парализованный страхом, припал к земле, уже наполовину изъявляя покорность, какую его порода выказывала с тех пор, как волк впервые подошел к человеку и стал греться у разложенного им костра.

Один из индейцев встал, подошел к волчонку и наклонился над ним. Волчонок еще ниже припал к земле. Неизвестное, воплотившееся наконец в существо из плоти и крови, нагнулось к нему и попыталось его схватить. Волчонок ощетинился, зарычал, и его маленькие белые клыки обнажились.

Протянутая, подобная року, рука остановилась на минуту, и человек сказал со смехом:

– Вабам вабиска ип пит тах! (Смотрите, какие белые клыки!)

Другие индейцы громко засмеялись, подзадоривая его схватить волчонка. Рука опускалась ниже и ниже, а в волчонке боролись два противоположных инстинкта. Один внушал ему, что надо покориться, другой толкал на борьбу, результатом чего стал компромисс. Он последовал обоим инстинктам. Он покорялся до тех пор, пока рука не коснулась его. Тогда он стал бороться, вонзил зубы в руку. В следующий момент он получил удар по голове, сваливший его на бок. Тут уж пропала всякая охота бороться. Волчонок превратился в покорного щенка. Он сел на задние лапы и заскулил. Но человек, чью руку он укусил, рассердился. Волчонок получил новый удар по голове, от которого опрокинулся и заскулил еще громче.

Четыре индейца хохотали, и даже укушенный засмеялся. Они окружили волчонка и смеялись над ним, а тот продолжал скулить от боли и ужаса. Но вот он что-то услышал и насторожился, индейцы тоже насторожились. Волчонок знал, что это было, и, издав последний протяжный вопль, в котором слышалось больше торжества, чем боли, умолк, дожидаясь прихода матери – свирепой, неукротимой матери, сражавшейся со всеми, убивавшей всех и ни перед чем не отступавшей. Она приближалась с громким рычанием. Услышав вопли волчонка, она бросилась ему на помощь.

Она кинулась к людям, разъяренная, готовая на все, и это придавало ей дьявольский вид. Но этот спасительный гнев только обрадовал волчонка. Он взвизгнул от счастья и бросился навстречу матери, в то время как люди поспешно отступили на несколько шагов. Волчица стояла между детенышем и людьми, ощетинившись и яростно рыча. Даже волчонок не узнавал ее: до такой степени ярость сделала ее страшной.

Но один из людей крикнул:

– Кич!

В этом восклицании слышалось удивление, и волчонок почувствовал, как вздрогнула его мать.

– Кич! – крикнул снова человек, на этот раз резко и повелительно.

И волчонок увидел, как волчица, его бесстрашная мать, поползла, извиваясь, по земле, визжа от радости, виляя хвостом и всем видом выражая миролюбие. Волчонок ничего не понимал. Он был потрясен. Чувство благоговения к человеку овладело им с новой силой. Итак, инстинкт не обманул его: мать подтверждала это. Она тоже выражала покорность перед этими неведомыми существами.

Человек подошел к волчице. Он положил руку ей на голову, а она припала к земле еще плотнее. Она не укусила его, даже не угрожала. Прочие люди тоже приблизились, окружили ее, ощупывали, притрагивались к ней, а она не пыталась их отогнать. Они были крайне возбуждены, их рты издавали громкие звуки. Но в этих звуках не было ничего угрожающего, и волчонок подполз и прижался к матери, все еще взвизгивая по временам, хотя и стараясь сдерживаться.

– Все просто и понятно, – заговорил индеец, – ее отец был волк. Правда, по матери она произошла от собаки. Но разве мой брат не оставлял ее мать привязанной три ночи в лесу? Значит, отцом Кич был волк.

– Уже прошел год, Серый Бобр, как она убежала, – сказал второй индеец.

– И в этом нет ничего странного, Язык Лосося, – ответил Серый Бобр. – В то время был голод, и собакам не хватало мяса.

– Она жила среди волков, – сказал третий индеец.

– Похоже на то, Три Орла, – сказал Серый Бобр, положив руку на волчонка, – и вот доказательство.

Волчонок слегка зарычал, почувствовав прикосновение, и рука поднялась, чтобы нанести удар. Но волчонок спрятал клыки и с покорным видом приник к земле, а рука стала чесать у него за ухом и гладить по спине.

– Вот доказательство этого, – продолжал Серый Бобр. – Ясно, что его мать – Кич, а отец – волк. Поэтому в нем мало собачьего и много волчьего. И так как у него белые клыки, то и кличка ему будет Белый Клык. Я сказал. Он – моя собака. Разве Кич не была собакою моего брата? И разве не умер брат мой?

Волчонок, получивший таким образом имя, лежал и слушал. Еще некоторое время люди издавали ртами свои звуки. Потом Серый Бобр вынул нож из чехла, висевшего у него на шее, пошел в кустарник и вырезал палку. Белый Клык наблюдал за ним. Серый Бобр сделал зарубки на концах палки и обвязал вокруг них ремни из сыромятной кожи. Один ремень он надел на шею Кич, затем подвел ее к небольшой сосне и привязал второй ремень к дереву.

Белый Клык пошел за матерью и лег подле нее. Язык Лосося протянул руку и перевернул его на спину. Кич выказала беспокойство, и страх снова овладел Белым Клыком. Он не мог подавить в себе рычание, но уже не делал попыток кусаться. Рука приятно гладила его по животу и перекатывала то на одну, то на другую сторону. Было смешно и неловко лежать на спине с растопыренными кверху лапами. Кроме того, Белый Клык был так беспомощен в этом положении, что все его существо восставало против такого унижения. Он не мог защищаться. Если бы это неведомое существо захотело причинить ему боль, то Белый Клык знал, что ему этого не избежать. Попробуйте отпрыгнуть, когда все ваши четыре лапы подняты кверху! Однако покорность заставила его подавить страх, и он только рычал едва слышно. Рычание вырывалось невольно, и за рычание теперь не били по голове. К тому же, как это ни странно, Белый Клык испытывал какое-то необъяснимое блаженство, когда рука гладила его по шерсти. Когда же он был перевернут на бок, то и рычать перестал, а когда пальцы стали чесать у него за ухом, приятное ощущение усилилось. Погладив, человек оставил его в покое и отошел, и весь страх испарился в Белом Клыке. Ему предстояло еще много раз испытывать страх перед человеком, но теперь совершился как бы залог тех дружеских отношений, которые должны были установиться между ним и людьми.

Некоторое время спустя Белый Клык услышал приближение странных звуков и определил их как звуки, издаваемые людьми. Подходила остальная часть племени, растянувшаяся в длинную вереницу, как это принято у индейцев в походе. Здесь было много мужчин, женщин и детей – всего около сорока человек, и все они сгибались под тяжестью лагерного скарба и оружия. С ними пришло очень много и собак, тоже, за исключением щенят, нагруженных разной поклажей. На спине в мешках каждая собака несла от двадцати до тридцати фунтов разного груза.

Белый Клык еще не видел собак, но при встрече почувствовал, что они одной с ним породы, только в чем-то не сходны с ним. Они тотчас же доказали, как незначительно их отличие от волков, когда учуяли волчонка и его мать. Началась свалка. Белый Клык, ощетинившись, рычал и хватал зубами за морды налетавших собак, но был сбит с ног и почувствовал, как острые зубы собак впиваются в его тело. Лежа под ними, он хватал их за ноги и животы. Поднялась невообразимая суматоха. Он слышал рычание Кич, бросившейся ему на помощь, крики людей, палочные удары, которыми отгоняли собак, и вой побитых животных.

Через несколько секунд Белый Клык снова был на ногах. Он мог теперь видеть, как люди палками отгоняли собак, защищая и спасая его от ярости животных одной с ним породы, которая в то же время чем-то отличалась от волчьей. И хотя он не мог составить себе ясное представление о справедливости, тем не менее по-своему почувствовал справедливость людей и признал их за создателей и исполнителей закона. Кроме того, он оценил силу, с какою они заставляли подчиняться закону. Они не кусались и не царапались, как те животные, с которыми он сталкивался, но свою живую силу передавали с помощью мертвых предметов. Мертвые предметы исполняли их приказания. Палки и камни, направленные этими странными существами, прыгали в воздухе как живые и причиняли чувствительную боль собакам, нападавшим на волчонка.

Для волчонка эта сила была необыкновенной, непостижимой и богоподобной. Белый Клык по самой натуре своей не мог знать что-либо о богах; в лучшем случае он мог понимать, что существуют вещи, недоступные знанию; но изумление и благоговение, какие он испытывал к людям, походили на те, какие сам человек испытывал бы при виде небесного существа, мечущего молнии с вершины горы на изумленный мир.

Последняя собака была отогнана, суматоха улеглась, и Белый Клык, зализывая раны, размышлял о первом знакомстве с жестокостью собачьей своры и о своем приобщении к ней. Ему до сих пор казалось, что его порода состоит из Одноглазого, его матери и из него самого. Они стояли отдельно; но здесь неожиданно открылось много существ, принадлежащих, очевидно, к той же породе. И особенно обидно было то, что эти существа из его породы сразу набросились на него, пытаясь его уничтожить.

К тому же он негодовал на то, что его мать привязали к палке, хотя это и сделали высшие существа. Это отзывалось капканом, неволей. Впрочем, о капкане и о рабстве он ничего не знал. Свобода бегать, бродить и лежать сколько хочешь была у него врожденной; здесь же, он чувствовал, эту свободу нарушали. Движения его матери были ограничены длиною палки, что в то же время ограничивало и его, так как он пока не мог обойтись без матери.

Это ему не нравилось. Когда же люди поднялись с места, ему не понравилось еще более то, что какой-то маленький человек взял палку за другой конец и повел Кич как пленницу, а позади матери поплелся и Белый Клык, очень смущенный и огорченный этим новым событием.

Они спустились вниз по долине, где протекал ручей, значительно дальше тех мест, куда заходил Белый Клык, и дошли до конца долины. Здесь, где ручей впадал в Маккензи, на берегу на высокие шесты были подняты челноки и решетки для сушки рыбы.

Индейцы разбили здесь лагерь. Белый Клык с удивлением смотрел кругом. Могущество этих существ увеличивалось с каждой минутой. Он уже видел их власть над клыкастыми собаками. Одно это доказывало их силу. Но их власть над неживыми предметами еще более поразила волчонка. Они могли не только делать вещи подвижными, но могли изменять и самый мир. Особенно поразила его эта их способность. Он во все глаза смотрел, как устраивали из шестов остовы для палаток. Впрочем, это еще не было особенно чудесным для существ, заставляющих летать в воздухе палки и камни на большие расстояния. Но когда остовы из шестов, покрытые полотном и шкурами, превратились в вигвамы, Белый Клык был совершенно растерян.

Больше всего его поражали огромные размеры вигвамов. Вигвамы поднимались вокруг него со всех сторон, как какая-то чудовищная, быстро растущая жизнь, и занимали почти все его поле зрения. Он боялся их. Они зловеще возвышались над ним, колышась временами от ветра, и он в страхе приседал, не спуская с них глаз и готовясь отскочить, если они попытаются низвергнуться на него.

Но скоро его страх перед вигвамами прошел. Он видел, как женщины и дети входили и выходили из них без всякого вреда, как собаки часто пытались пробраться внутрь, прогоняемые, впрочем, камнями и руганью. Через некоторое время он оставил Кич и осторожно подполз к стене ближайшего вигвама. Его влекло любопытство, развивающееся вместе с ростом, необходимость учиться, жить и действовать, чтобы приобретать опыт. Последние несколько дюймов до стены вигвама Белый Клык прополз особенно медленно и осторожно. События последнего дня приготовили его ко всему неожиданному и невероятному. Наконец его нос коснулся стены, и он замер в ожидании, но ничего не случилось. Тогда он тщательно обнюхал странное сооружение, пропитанное человеческим запахом, схватил зубами конец полотняной стены и потянул. Ничего не произошло, хотя ближняя часть вигвама заколыхалась. Он потянул сильнее, и стена заколыхалась сильнее. Это доставило ему удовольствие, и он тянул до тех пор, пока не заколыхался весь вигвам. Резкий крик индейской женщины заставил его опрометью броситься к Кич. Но после этого Белый Клык больше не боялся вигвамов.

Через минуту он снова ушел от матери. Ее палка была привязана к колу, вбитому в землю, и она не могла последовать за ним. Щенок, гораздо крупнее и старше Белого Клыка, медленно подошел к нему с воинственным видом. Щенка звали Лип-Лип, как позже узнал Белый Клык. Он уже имел некоторый опыт в схватках с другими щенками и считался большим забиякой.

Белый Клык признал в нем существо своей породы, он не казался опасным; поэтому Белый Клык приготовился встретить его дружелюбно. Но когда незнакомец вдруг напружинил ноги и оскалил клыки, то же самое проделал и Белый Клык. Они выжидательно кружились друг за другом, рыча и скалясь. Это длилось несколько минут и уже стало нравиться Белому Клыку, принявшему кружение за особый вид игры, но внезапно с молниеносной быстротой Лип-Лип прыгнул, рванул Белого Клыка зубами и отскочил. Укус пришелся в плечо, раненное почти до кости рысью и еще не зажившее. Испуг и боль заставили Белого Клыка завизжать, а в следующий момент он сам с яростью набросился на Лип-Липа и стал его злобно грызть.

Но Лип-Лип начал жизнь в индейской деревне и дрался со многими щенками. Три, четыре, шесть раз его острые маленькие зубы вцеплялись в новичка, и наконец Белый Клык, постыдно скуля, бежал под защиту матери. Это была его первая из многих драка с Лип-Липом, потому что они с первого же дня стали врагами. Им предопределено было теперь бороться почти постоянно.

Кич ласково облизывала волчонка и пыталась убедить его остаться с нею, но его любопытство было ненасытно, и уже через несколько минут он отправился на новые исследования. Он натолкнулся на Серого Бобра, который сидел на корточках и что-то делал с палками и сухим мхом, разложенным перед ним на земле. Белый Клык приблизился и стал наблюдать. Серый Бобр издал звуки, которые показались Белому Клыку невраждебными, и он подошел ближе.

Женщины и дети подносили Серому Бобру палки и ветки, а тот, очевидно, трудился над чем-то важным. Белый Клык подошел так близко, что дотронулся до колена Серого Бобра: настолько сильно было его любопытство. Он уже позабыл, что перед ним одно из страшных неведомых существ. Он вдруг увидел, как что-то странное, похожее на туман, начало подыматься от палок и мха из-под рук Серого Бобра. Затем между теми же палками показалось, крутясь и извиваясь, что-то живое, похожее по цвету на солнце в небе. Белый Клык ничего не знал об огне, который теперь манил его к себе, как свет в пещере в первые дни жизни. Он подполз к огню совсем близко, услышал смех Серого Бобра и понял, что в этих звуках нет ничего враждебного. Тогда он коснулся носом огня, собираясь лизнуть его языком.

На секунду он оцепенел. Неизвестное, притаившееся между палками и мхом, свирепо вцепилось ему в нос. Он отпрянул и разразился отчаянным визгом. Кич рванулась с рычанием, насколько ей позволила палка, и закружилась в ярости, потому что не могла прийти к нему на помощь. Серый Бобр громко хохотал, хлопая себя по бедрам, и рассказывал всем о случившемся; раздался дружный, шумный хохот. А Белый Клык сидел и визжал – одинокая и жалкая маленькая фигурка среди людей.

Это была самая сильная боль, какую он когда-либо испытывал. И нос и язык были обожжены, и это сделало живое существо, похожее по цвету на солнце, выросшее из-под рук Серого Бобра. Белый Клык скулил не переставая, и каждый новый его вопль вызывал взрывы смеха. Он пытался смягчить боль в носу своим языком, но язык тоже был обожжен, две боли, соединившись, вызвали двойную боль, и он завыл отчаяннее и беспомощнее, чем когда-либо.

Но потом ему стало стыдно. Он научился понимать, почему люди смеются. Людям не дано знать, откуда некоторые животные знают, что такое смех, и понимают, когда над ними смеются. Но, как бы то ни было, Белый Клык узнал смех и почувствовал стыд от того, что люди смеются над ним. Он повернулся и убежал не потому, что испытал боль от ожога, а потому, что смех проникал глубже и причинял боль сильнее, чем огонь. И он побежал к Кич, к единственному в мире существу, которое не смеялось над ним.

За сумерками настала ночь. Белый Клык лежал подле матери. Нос и язык еще болели, но его мучило чувство более сильное. Он испытывал тоску по дому.

Он чувствовал пустоту в себе, томился по тишине и спокойствию ручья и родной пещеры. Жизнь стала слишком шумной. Тут было так много этих существ, которых он только теперь узнал – мужчин, женщин и детей, – и все они шумели и раздражали его. Были еще собаки, которые все время дрались, грызлись, производили шум и неурядицу. Он знал, что спокойное одиночество прежней жизни кончилось. Здесь, казалось, самый воздух был насыщен жизнью, которая жужжит и шепчет что-то не переставая, и он сам становится беспокойным, нервным и непрерывно ожидающим чего-то неминуемого.

Он наблюдал, как люди ходили между вигвамами, исчезали и вновь появлялись. Подобно тому как человек взирает на созданных им же самим богов, так Белый Клык смотрел на людей. Они были высшими существами, истинными богами. По смутному его понятию, они обладали способностью (так и люди думают о своих богах) творить чудеса. Они – властелины, обладающие высшею степенью могущества, они – повелители всего живого и неживого, заставляющие повиноваться все, что движется, и дающие движение неподвижному. Они творят жизнь, кусающуюся и похожую на солнце, заставляя ее вырастать из неживого мха и сучьев. Они делают огонь! Они – боги!

Потекли дни, каждый из которых приносил Белому Клыку новый опыт. Пока Кич сидела на привязи, он бродил по поселку, исследуя, осматривая и изучая. Он быстро ознакомился с образом жизни людей, но это знание не породило в нем пренебрежения к ним: чем больше он узнавал людей, тем больше убеждался в их превосходстве, тем яснее проявлялась их таинственная мощь, тем несомненнее казались они ему подобными богам.

Человек страдает, когда его боги низвержены и алтари разбиты, но ни волку, ни одичавшей собаке, которые припадают к ногам человека, не приходится переживать таких страданий. В противоположность человеку, чьи боги, как туманные образы и блуждающие духи воображаемой доброты и могущества, невидимы и неосязаемы, волк и дикая собака, подойдя к костру, находят своих богов облеченными в плоть и кровь, осязаемыми, занимающими определенное место на земле и расходующими свое время для выполнения своих дел и своего назначения. Не требуется никаких усилий, чтобы уверовать в такого бога, и ничто не в состоянии поколебать эту веру. Вот он стоит на своих двух ногах с дубиной в руке, бесконечно могучий, гневающийся или любящий; он – тайна и могущество, облеченные в живое тело, которое истекает кровью, когда его рвут, и которое так же может быть вкусно, как всякое другое мясо.

Так думал и Белый Клык. Эти люди были несомненными и вездесущими богами. Как его мать изъявила им покорность, когда ее назвали по имени, так и он покорился людям. Он отдавал им преимущество во всем, считая это их несомненной привилегией. Он уступал им дорогу, когда они шли. Он немедленно являлся на их зов. Когда они грозили ему, он униженно ползал перед ними; когда выгоняли, торопился уйти. Каждое их желание было выражением власти, и они могли приводить его в исполнение посредством палок и кулаков, летающих камней и больно хлещущих бичей.

Он принадлежал людям, как принадлежали им все собаки. Его поступки зависели от их велений, а его тело они вольны были бить, мучить или пощадить. Таков был урок, который он скоро усвоил. Это далось ему тяжело, так как у него тоже была сильная и властная натура; но с трудом постигая принуждение, он незаметно для себя приучался любить его. Отдавать свою судьбу в другие руки и снимать с себя ответственность – вот что было вознаграждением, потому что всегда легче опираться на других, чем стоять одному.

Все это случилось, конечно, не сразу; отдаться людям душою и телом за один день он не мог. Нельзя забыть наследие предков, воспоминания о Северной пустыне. Бывали дни, когда он выходил к опушке леса и прислушивался к зову лесной чащи. После этого он возвращался в лагерь беспокойный, встревоженный, задумчивый и, тихо повизгивая, ложился подле Кич, облизывал ее морду и как бы расспрашивал ее.

Белый Клык скоро изучил все лагерные обычаи. Он подметил несправедливость и жадность взрослых собак при раздаче мяса или рыбы. Он узнал, что мужчины более справедливы, дети более жестоки, а женщины добрее всех в лагере; от женщин ему чаще всего перепадали куски мяса или кости. После двух-трех схваток с матерями подрастающих щенят он пришел к заключению, что самое благоразумное не подходить к ним, держаться от них возможно дальше и уходить при их приближении.

Но отравою его жизни стал Лип-Лип. Будучи крупнее, старше и сильнее Белого Клыка, он избрал его для своих нападений. Белый Клык не избегал драк с ним, но всегда терпел неудачу. Враг был ему не по силам. Лип-Лип сделался его кошмаром. Едва Белый Клык отходил от матери, забияка словно вырастал из-под земли, преследовал его, рычал и, если вблизи не было людей, бросался на него и начинал драку. И так как Лип-Лип неизменно оказывался победителем, то драки стали доставлять ему наслаждение, а для Белого Клыка они стали источником страдания. Но поражения не усмиряли его. Хотя часто он выходил из схваток полуживым, дух его оставался неукротимым. Впрочем, происходящее не замедлило сказаться: он стал озлобленным и мрачным. Он был зол от рождения, бесконечное же преследование озлобило его еще больше. Веселая беспечно-детская сторона его характера не могла развиться. Он никогда не играл и не резвился с другими щенками в лагере: Лип-Лип не допускал этого. Едва Белый Клык появлялся вблизи щенят, Лип-Лип набрасывался на него, доводил дело до драки и грызся с ним до тех пор, пока не отгонял прочь побежденным.

Вследствие этого Белый Клык рано утратил детские черты и казался теперь старше своего возраста. Лишенный радостей игры, он ушел в себя и развивался умственно. Он стал хитер, у него всегда вдоволь было свободного времени, чтобы обдумывать разные проделки. Лишенный возможности получать свою долю пищи во время общей кормежки собак, он научился воровать. Он должен был промышлять еду и научился делать это так искусно, что вскоре стал бичом для индейских женщин. Он научился незаметно проползать по всему лагерю, чтобы знать и слышать все, что происходит кругом, и согласно с этим и поступать; научился он и избегать встреч со своим неумолимым преследователем.

Еще в первые дни вражды с Лип-Липом Белый Клык сыграл с ним злую шутку и в первый раз познал сладость мести. Как прежде Кич умела заманивать собак из лагеря белых людей на съедение волкам, так точно Белый Клык заманил Лип-Липа прямо в пасть Кич. Спасаясь от Лип-Липа, он кружил между палатками лагеря. Он бегал хорошо, быстрее всех щенков его возраста и быстрее Лип-Липа. На этот раз он не воспользовался своим преимуществом, а все время держался на шаг впереди от преследователя. Возбужденный погоней и близостью убегавшей жертвы, Лип-Лип забыл осторожность и не обращал внимания на то, что происходит рядом. Когда же вспомнил, было уже поздно. Мчась вокруг палатки, он с разгона наткнулся на Кич, привязанную к ее палке. Он взвизгнул от неожиданности, когда ее карающие челюсти схватили его. Она была привязана, но, несмотря на это, Лип-Лип отделался недешево. Она сбила его с ног, так что он не мог убежать, кусала и рвала своими клыками. Когда ему удалось наконец откатиться от нее, он пополз прочь весь растерзанный, изувеченный телесно и угнетенный духовно. Шерсть на нем торчала клоками там, где по ней прошлись зубы Кич. Он открыл пасть и испустил продолжительный душераздирающий щенячий визг. Но дело на этом не закончилось. Белый Клык цапнул его за заднюю ногу, и он пустился в бегство, а его жертва неслась по его пятам, до самого его вигвама. Здесь на выручку подоспели индианки, и Белый Клык, превратившийся в разъяренного демона, в конце концов отступил под градом камней.

Настал день, когда Серый Бобр решил, что склонность к бродяжничеству у Кич прошла, и освободил ее. Белый Клык ликовал, видя свою мать свободной. Он радостно разгуливал с ней по лагерю, и, пока он был подле нее, Лип-Лип держался на почтительном расстоянии. Белый Клык даже ощетинивался и подходил к нему с вызывающим видом, но Лип-Лип не принимал вызова. Он был не дурак, и, смирив жажду мести, решил ждать, пока не встретится с Белым Клыком один на один.

В тот же день Кич вместе с сыном дошла до опушки леса невдалеке от лагеря. Шаг за шагом он увел сюда мать и теперь, когда она нерешительно остановилась, старался увлечь ее дальше. Ручей, берлога и спокойные леса манили его, и он хотел, чтобы она ушла вместе с ним. Он отбежал на несколько шагов и оглянулся. Она не двигалась. Он умоляюще визжал и бегал меж кустов, возвращался к ней, лизал ее в морду и убегал снова. А она не двигалась. Он остановился и смотрел на нее пристально и настойчиво, выражая этим все, что творилось в нем. Но она отвернулась и смотрела в сторону поселка.

То, что призывало в лес волчонка, манило и ее. Но она слышала также и другой, более громкий призыв – призыв огня и человека, призыв, отвечать на который из всех животных дано только волку и дикой собаке, которые братья друг другу.

Кич повернулась и рысцой не спеша побежала к поселку. Поселок удерживал ее сильнее всякой привязи. Невидимой и тайной силой боги захватили и не отпускали ее. Белый Клык сидел в тени березы и тихонько визжал. Запах сосны и тонкие лесные ароматы наполняли воздух, напоминая ему о прежней свободной жизни. Но он был еще щенком, и сильнее, чем зов человека или пустыни, был зов матери. До сих пор он зависел от нее. Время независимости еще не наступило. Он поднялся и грустно поплелся в лагерь, изредка присаживаясь, чтобы поплакать и послушать зов, доносящийся из глубин леса.

Время в Северной пустыне, которое мать уделяет детенышу, коротко, а под властью человека оно еще короче. Так было и с Белым Клыком. Серый Бобр был в долгу у индейца Три Орла, который уходил вверх по Маккензи на Большое Невольничье озеро. Лоскут алого сукна, медвежья шкура, двадцать патронов и Кич пошли в уплату долга. Белый Клык увидел, как его мать взял в челнок Три Орла, и хотел последовать за нею. Ударом кулака Три Орла бросил его на берег. Челнок отпихнули, Белый Клык прыгнул в воду и поплыл за ним, не обращая внимания на крики Серого Бобра. Даже он, божество, не существовал в эти минуты для Белого Клыка – так сильно страшился он потерять мать.

Но боги привыкли видеть повиновение, и Серый Бобр сердито спустил челнок для преследования. Нагнав Белого Клыка, он протянул руку, схватил волчонка за загривок и вытащил его из воды. Но он не сразу бросил его на дно челнока. Держа его одной рукой в воздухе, другой он наносил ему побои. Да, это действительно были побои! Рука Серого Бобра была тяжелая, каждый удар рассчитан верно, и удары сыпались без числа.

Под градом ударов Белый Клык раскачивался, как неправильно дергающийся маятник. Разнообразные чувства волновали его в это время. Сначала удивление, затем испуг, сопровождаемый взвизгиванием при каждом ударе. Но скоро настало время проявиться гневу. Его свободная натура заявила о себе, он оскалил зубы и бесстрашно зарычал прямо в лицо разгневанному божеству. Божество рассвирепело еще больше, и удары посыпались чаще, стали тяжелее и сильнее.

Серый Бобр продолжал бить, Белый Клык продолжал рычать. Но это не могло длиться вечно. Кто-то должен был наконец уступить, и уступил Белый Клык. Страх снова овладел им, потому что его в первый раз по-настоящему била рука человека. Случайно испытанные им раньше удары палкой или камнем были лаской по сравнению с этими побоями. Он смирился и начал скулить и визжать. Сначала он взвизгивал при каждом ударе, но скоро страх перешел в ужас, а визг сменился непрерывным воем, уже не совпадающим с ритмом побоев. Наконец Серый Бобр опустил руку, которая наносила удары. Белый Клык, вися в воздухе, продолжал визжать. Это, должно быть, удовлетворило хозяина, и он грубо кинул его на дно лодки. Между тем челнок уносило течением. Серый Бобр поднял весло, Белый Клык мешал грести, и Серый Бобр сердито толкнул его ногой. В этот момент свободолюбие Белого Клыка пробудилось вновь, и он вцепился зубами в ногу, обутую в мокасин.

Трепка, которую он только что перенес, была ничто в сравнении с той, которую он получил теперь. Гнев Серого Бобра был страшен, и Белым Клыком овладел ужас. Теперь руку заменило тяжелое весло, и, когда его опять бросили на дно челнока, на его тельце не было живого места. Серый Бобр вновь толкнул его ногой. Но Белый Клык не повторил нападения на мокасин. Он усвоил новый урок своего рабства: никогда, ни при каких обстоятельствах не должен он кусать бога, своего хозяина и повелителя; тело господина и хозяина священно, и зубы таких, как он, не должны осквернять его. Очевидно, это считается преступлением из преступлений, оскорблением, которому нет ни прощения, ни снисхождения.