Текст книги "Избранное"

Глава IX

Вэнс Корлисс постепенно приспосабливался к жизни на Севере, и оказалось, что многое далось ему без труда. Хотя сам он был неизменно корректен, он скоро привык к крепким выражениям других, даже в самом веселом разговоре. Керзи, маленький техасец, который иногда у него работал, начинал и кончал каждую фразу добродушным пожеланием: «Будь ты проклят!» Этим же восклицанием он выражал удивление, радость, огорчение и все прочие свои чувства. В зависимости от высоты тона, ударения и интонации это выражало всю гамму человеческих переживаний. Вначале это было для Корлисса постоянным источником раздражения и отвращения, но понемногу он не только примирился, но даже привык и ждал с нетерпением очередного проклятия. Однажды в схватке собака Керзи потеряла ухо, и когда юноша наклонился к ней, чтобы увидеть рану, то сочетание нежности и сочувствия в его «Будь ты проклят!» было прямо-таки откровением для Корлисса. Не все плохо, что исходит из Назарета, глубокомысленно решил он и, как некогда Джекоб Уэлз, в соответствии с этим пересмотрел свою жизненную философию.

Жизнь общества в Доусоне протекала по-разному. Наверху, где поселились офицеры, у Уэлзов и в некоторых других местах, жены наиболее состоятельных людей устраивали приемы. Чаепития, обеды, танцы, благотворительные собрания были там обычным явлением. Однако мужчины не могли довольствоваться только этим. Внизу, в городе, все шло совсем по-иному и занимало мужчин ничуть не меньше. Клубы еще не успели появиться здесь, и мужская часть общества проявляла свойства своего пола, собираясь табунами в трактирах; только священники и миссионеры составляли исключение. Все сделки и договоры заключались в трактирах. Здесь же в товарищеском кругу обдумывались планы новых начинаний, велись переговоры о покупке, обсуждались последние новости. Золотые короли и погонщики собак, старожилы и чечако встречались здесь на равной ноге. Вероятно, это происходило еще и потому, что в Доусоне было немного больших помещений, а в трактирах стояли столы для карточной игры и полы были натерты для танцев. И ко всему этому, в силу необходимости, Корлисс приспособился очень быстро. Керзи, который весьма ценил его, высказался так: «Самое лучшее, что все это ему чертовски нравится, будь он проклят!»

Но всякая необходимость приспосабливаться имеет свои неприятные стороны. И в то время как в целом перемена в Корлиссе проходила гладко, в отношении Фроны дело обстояло хуже. У нее были свои собственные представления о морали, непохожие на принятые в ее кругу, и она считала, что женщина может делать вещи, которые шокировали даже завсегдатаев трактиров. Это и явилось причиной первой ссоры между ней и Корлиссом.

Фроне нравилось бегать с собаками в жестокий мороз. Щеки ее горели, кровь кипела, все тело как бы летело вперед, и ноги быстро поднимались и опускались в бешеном беге. В один ноябрьский день, когда был первый сильный мороз и термометр показывал шестьдесят пять ниже нуля, она запрягла в нарты собак и помчалась вниз по реке. Выехав за город, она пустилась бегом. И вот так, то на нартах, то бегом, она миновала индейскую деревню, дважды сделала по восемь миль вокруг Мусхайд-Крика, пересекла реку по льду и через несколько часов поднялась на западный берег Юкона прямо против города. Она хотела вернуться по накатанной нартами дороге, но за милю до нее попала в мягкий снег и заставила разгоряченных собак идти тише. Она двинулась по реке, под нависшими утесами; порой ей приходилось делать крюк, чтобы избежать скалистых выступов; порой, наоборот, крепко прижиматься к стенам, чтобы обойти попадавшиеся полыньи. Идя таким образом впереди своих собак, она вдруг наткнулась на женщину, которая сидела на снегу и смотрела через реку на окутанный дымом Доусон. Женщина плакала, и этого было вполне достаточно, чтобы заставить Фрону прервать свою прогулку. Слезы, струившиеся по щекам незнакомки, превращались в ледяные шарики, и в глазах ее, мокрых и затуманенных, было выражение неизмеримой и безнадежной скорби.

– О! – воскликнула Фрона, оставляя собак и подходя к ней. – Вы ушиблись? Не могу ли я помочь вам?

Незнакомка покачала головой.

– Вы не должны сидеть здесь! Почти семьдесят ниже нуля, и вы замерзнете через несколько минут. У вас уже отморожены щеки. – Фрона крепко потерла побелевшие места снегом и увидела, как кровь снова прилила к ним.

– Простите! – Женщина с упрямым видом поднялась на ноги. – Благодарю вас, мне совсем не холодно. – Она поправила свою меховую шапочку. – Я просто присела на одну минуту.

Фрона заметила, что она очень красива. Ее женский глаз в одну минуту оценил великолепные меха, покрой платья и вышивку бисером на мокасинах. Оглядев незнакомку, она инстинктивно отступила назад.

– Я не ушиблась, – продолжала женщина. – Просто испортилось настроение из-за бесконечной пустыни.

– Я понимаю, – ответила Фрона, овладев собой. – Я вас понимаю. Этот ландшафт, должно быть, навевает тоску, хотя я лично никогда этого не чувствую. Угрюмость и суровость его производят на меня сильное впечатление, но тоски не вызывают.

– Это потому, что у нас разная жизнь, – задумчиво возразила незнакомка. – Тут дело не в том, как выглядит ландшафт, а в том, как мы его воспринимаем. Если бы нас не было, то ландшафт остался бы тот же, что и раньше, но потерял бы всякое значение для людей. Важно то, чем мы его наделяем.

 
В самих нас правда. Не берет начала
Она во внешнем мире…
 

Глаза Фроны заблестели, и она продолжала:

 
В нас средоточье есть, где обитает
Доподлинная правда, а кругом…
 

Как дальше? Я забыла.

 
Сплошные стены грубой плоти…
 

Женщина внезапно остановилась и залилась серебряным смехом, в котором послышались нотки горечи. Фрона вздрогнула и сделала движение, как бы желая вернуться к своим собакам. Женщина приветливо дотронулась до нее, и это настолько напомнило Фроне самое себя, что тотчас же нашло отклик в ее сердце.

– Подождите минутку, – сказала она с мольбой в голосе. – Поговорите со мной. Я давно уже не встречала женщины… – она остановилась и, казалось, искала слова, – …которая знает наизусть «Парацельса». Вы видите, я угадала. Вы дочь Джекоба Уэлза, Фрона Уэлз, если не ошибаюсь.

Фрона кивнула головой и внимательно посмотрела на нее. Она отдавала себе отчет в этом вполне простительном любопытстве, проистекавшем из откровенного желания узнать как можно больше. Это существо, похожее на нее и в то же время такое отличное, с душевным миром, древним, как древнейшая раса, и юным, как новорожденный младенец, такое далекое, как костры наших предков, и вечное, как человечество, – в чем различие между этой женщиной и ею? Ее пять чувств говорили, что его нет. По всем законам природы они были равны, и только глубоко укоренившиеся предрассудки и мораль общества не разрешали признавать это. Так думала Фрона, рассматривая незнакомку. Она испытывала возбуждающее чувство опасности, как бывает, когда откинешь вуаль и смотришь на таинственное божество. Ей вспомнилось: «Ее стопы опираются на ступени ада, ее жилище – дорога к могиле, к обители смерти». И в то же время перед ее глазами был глубоко понятный ей жест, с которым в немой мольбе обратилась к ней женщина. Фрона посмотрела на печальную белую пустыню, и день ей также показался тоскливым.

Она невольно вздрогнула, но сказала довольно естественным тоном:

– Пройдемтесь немного, чтобы согреться. Я никак не думала, что так холодно, пока сама не постояла на месте. – Она повернулась к собакам: – Эй, Кинг, Сэнди, вперед! – И опять обратилась к незнакомке: – Я совсем замерзла! А вы, должно быть…

– О, мне не холодно. Вы бежали, и ваша мокрая одежда прилипла к телу, а я сохранила тепло. Я видела, как вы выскочили из саней за Госпиталем и понеслись вниз по реке, точно Диана среди снегов. Как я завидовала вам! Должно быть, вы получили удовольствие.

– О да, – просто сказала Фрона. – Я с детства люблю собак.

– Это напоминает мне Древнюю Грецию.

Фрона не ответила, и они продолжали идти молча. Фрона не смела дать волю своему языку, но ей бы очень хотелось извлечь для себя из горького жизненного опыта незнакомки те сведения, которые ей были необходимы. Ее захлестнула волна жалости и скорби, и в то же время ей было неловко оттого, что она не знала, что сказать или как проявить свое участие. И, когда та начала говорить, Фрона почувствовала большое облегчение.

– Расскажите мне, – произнесла женщина полузастенчиво, полуповелительно. – Расскажите мне о себе. Вы здесь новый человек. Где вы были до того, как приехали сюда? Говорите.

Лед до известной степени был сломан, и Фрона начала говорить о себе с искусно подделанной девичьей наивностью, точно она не понимала плохо скрытого желания незнакомки узнать о том, чего она была лишена и чем обладала Фрона.

– Вот дорога, к которой вы направлялись. – Они обогнули последний утес, и спутница Фроны указала на узкое ущелье, откуда на санях возили в город дрова. – Там я вас покину, – решила она.

– Разве вы не возвращаетесь в Доусон? – осведомилась Фрона. – Становится поздно, и вам лучше не задерживаться здесь.

– Нет… я…

Мучительное колебание незнакомки заставило Фрону понять, что она совершила необдуманный поступок. Но Фрона уже сделала первый шаг и не могла теперь отступить.

– Мы вернемся вместе, – храбро сказала она и прибавила, желая выразить свое искреннее сочувствие: – Мне все равно.

Кровь бросилась той в лицо, и рука ее потянулась к девушке знакомым жестом.

– Нет, нет, прошу вас, – пролепетала она. – Прошу вас, я… я предпочитаю пройти еще немного дальше. Смотрите! Кто-то идет!

В это время они подошли к дороге, по которой возили дрова. Лицо Фроны горело так же, как и лицо незнакомки. Легкие нарты, запряженные собаками, вылетели из ущелья и поравнялись с ними. Мужчина бежал рядом с упряжкой и махал рукой обеим женщинам.

– Вэнс! – воскликнула Фрона, когда он бросил хлыст в снег и остановил сани. – Что вы здесь делаете? Разве синдикат хочет скупить и дрова?

– Нет! Вы плохо о нас думаете. – Лицо Вэнса светилось счастливой улыбкой, когда он пожимал ей руку. – Керзи покидает меня. Он отправляется искать счастья, кажется, к Северному полюсу. Вот я и пошел поговорить с Дэлом Бишопом, не согласится ли он работать у меня.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на ее спутницу, и Фрона увидела, как улыбка на его лице сменилась выражением гнева. Фрона вдруг поняла, что в создавшемся положении она беспомощна, и, хотя где-то в глубине ее души кипело возмущение против жестокости и несправедливости всего происходящего, ей оставалось только молча наблюдать за развязкой этой маленькой трагедии.

Женщина встретила его взгляд, слегка отклонившись в сторону, точно избегая грозящего удара. Скорбное выражение ее лица возбуждало жалость. Окинув ее долгим холодным взором, он медленно повернулся к ней спиной. Фрона увидела, что лицо женщины сразу стало серым и грустным. Она рассмеялась громким презрительным смехом, но безысходная горечь, сверкнув, затаилась в ее глазах. Казалось, что такие же горькие, презрительные слова вот-вот готовы были сорваться с ее языка. Но она взглянула на Фрону, и на лице ее отразилась лишь бесконечная усталость. Тоскливо улыбнувшись девушке и не сказав ни слова, она повернулась и пошла по дороге. И также не сказав ни слова, Фрона прыгнула в нарты и помчалась прочь. Дорога была широкая, и Корлисс погнал своих собак рядом с ней. Сдерживаемое ею до сих пор возмущение вылилось наружу. Казалось, что незнакомка заразила ее своим презрением.

– Вы животное!

Слова эти, сказанные громко и резко, разорвали тишину, точно удар хлыста. Этот неожиданный возглас, в котором слышалось бешенство, поразил Корлисса. Он не знал, что делать, что сказать.

– Вы трус, трус!

– Фрона! Послушайте…

Но она прервала его:

– Нет. Молчите. Вам нечего мне сказать! Вы поступили подло! Я разочарована в вас. Это ужасно, ужасно!

– Да, это было ужасно – ужасно, что она шла с вами, говорила с вами, что ее могли увидеть с вами!

– Я не желаю вас больше знать! – крикнула она.

– Но есть правила приличия.

– Правила приличия! – Она повернулась к нему и дала волю своему гневу. – Если она неприлична, то неужели же вы думаете, что вы приличны? Вы, который с видом святоши первым бросаете в нее камень?

– Вы не должны так говорить со мной. Я не допущу этого.

Он ухватился рукой за ее нарты, и, несмотря на свой гнев, она почувствовала при этом радость.

– Не смею? Вы трус!

Он сделал движение, точно хотел ее схватить, и она занесла свой хлыст, чтобы ударить его. Но, к счастью для него, он не отступил. Побледнев, он спокойно ожидал удара. Тогда она повернулась и хлестнула собак. Став на колени и размахивая хлыстом, она неистово закричала на животных. Ее упряжка была лучше, и она быстро оставила Корлисса позади. Погоняя собак все быстрее и быстрее, она хотела уйти не столько от него, сколько от самой себя. Поднявшись во весь опор по крутому берегу реки, она, как ветер, пролетела через город мимо своего дома. Никогда в жизни не была она в таком состоянии, никогда еще она не испытывала такого гнева. Ей было не только стыдно, она боялась самой себя.

Глава Х

На следующее утро Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза, разбудил Корлисса довольно поздно. Он принес маленькую записку от Фроны, в которой она просила инженера при первой возможности навестить ее. Ничего больше в записке не было. Он долго раздумывал над нею. Что Фрона хочет сказать ему? Она всегда была для него загадкой, а после вчерашнего происшествия он просто не знал, что и думать. Не желает ли она прекратить с ним знакомство, имея к тому весьма веские причины? Или же, воспользовавшись преимуществами своего пола, еще больше его унизить? Холодно и обдуманно высказать ему свое мнение о нем? Или же она будет извиняться за необдуманную резкость, которую позволила себе? В ее записке не было ни раскаяния, ни гнева, ни намека – ничего, кроме официального приглашения.

Он отправился к ней поздним утром в довольно неопределенном настроении. Но чувство собственного достоинства не покинуло его, и он решил держаться так, чтобы ничем не связывать себя. Он выжидал момента, когда она проявит свое отношение к происшедшему. Но она, не таясь, без обиняков, подошла к делу с той свойственной ей прямотой, которой он всегда восхищался. Стоило ему взглянуть ей в лицо и почувствовать ее руку в своей руке, чтобы понять, что все опять хорошо, хотя она еще не успела произнести ни одного слова.

– Я рада, что вы пришли, – начала она. – Я не могла успокоиться, не увидев вас и не сказав, как мне стыдно за вчерашнее.

– Ну, ну, совсем не так страшно! – Они все еще стояли. Он сделал шаг к ней. – Уверяю вас, я ценю ваше отношение к этому. Теоретически оно заслуживает всякой похвалы, но все же я откровенно должен сказать, что в вашем поведении было много… много такого… такого, против чего можно было бы возразить с точки зрения светских приличий. К сожалению, мы не можем их игнорировать. Но, по моему мнению, вы не сделали чего-либо, чтобы сердиться на себя.

– Это очень мило с вашей стороны! – воскликнула она снисходительно. – Но это неправда, и вы сами знаете, что это так. Вы знаете, что вы поступили, как сочли нужным, вы знаете, что я обидела вас, оскорбила вас, вы знаете, что я вела себя как уличная девчонка, и чувствовали ко мне отвращение…

– Нет, нет. – Он поднял руку, как бы для того, чтобы защитить ее от тех ударов, которые она сама себе наносила.

– Да, да. И у меня есть все основания стыдиться. В свое оправдание я могу сказать только следующее: мне было очень жаль эту женщину, так жаль, что я готова была расплакаться. Тогда появились вы, – вы знаете, что вы сделали, – и жалость к ней заставила меня возмутиться вашим поведением – и я разнервничалась как никогда. Я думаю, что это была истерика. Во всяком случае, я была вне себя.

– Мы оба были вне себя.

– Нет, это неправда. Я поступила скверно, но вы были таким же, как сейчас. Но, пожалуйста, садитесь: вы стоите так, точно ждете новой вспышки, чтобы убежать.

– Ну, не такая уж вы страшная, – засмеялся он, поворачивая стул таким образом, чтобы свет падал ей в лицо.

– А вы не такой уж трус. Впрочем, вчера я, по-видимому, была очень страшная. Я… ведь почти ударила вас. И вы вели себя очень мужественно, когда хлыст взвился над вами. Вы даже не подняли руки, чтобы защитить себя.

– Я замечаю, что собаки, которых вы бьете, тем не менее лижут вам руки и хотят, чтобы вы их приласкали.

– Значит? – смело спросила она.

– Поживем – увидим, – вывернулся он.

– И несмотря на все, вы меня прощаете?

– Я надеюсь, что и вы меня простите.

– Тогда я довольна, хотя вы не сделали ничего такого, за что нужно было бы вас прощать. Вы действовали, руководствуясь вашими взглядами, а я – своими, и они мне представляются более терпимыми. Теперь я понимаю! – воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. – Я совсем не сердилась на вас вчера и совсем не обращалась с вами грубо и не оскорбляла вас. Все это относилось не к вам лично. Вы просто представляли собою то общество, которое вызвало мое негодование и гнев, и, как представитель его, вы приняли на себя главный удар. Не так ли?

– Понимаю. Все это очень умно. Тем самым вы избегаете обвинения в том, что вчера плохо обошлись со мной. Но сегодня вы это повторяете снова, несправедливо делая из меня ограниченного, низкого и презренного человека. Лишь несколько минут назад я сказал вам, что теоретически ваш поступок не заслуживает упрека. Но уж если мы заговорили о светских приличиях, то это не совсем так.

– Вы не понимаете меня, Вэнс. Послушайте! – Ее рука легла на его руку, и он с удовлетворением стал слушать. – Я всегда полагала, что все существующее справедливо. И, хотя я и сожалею, в этом я подчиняюсь мудрости общества, потому что так уж устроен человек. Но это я делаю только в обществе. Вне его я смотрю на эти вещи иначе. И почему бы мне не смотреть на них иначе? Понимаете ли вы меня? Я нахожу, что вы виноваты. Вчера, когда мы встретились у реки, вы были не согласны со мной. Ваши предрассудки одержали верх, и вы поступили как достойный представитель общества.

– Стало быть, вы проповедуете две истины? – сказал он. – Одну для избранных, другую для толпы? Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике? Во всяком случае, все, что вы говорите, звучит в высшей степени лицемерно.

– Я думаю, что, вероятно, сейчас вы скажете, что все люди родились свободными и равными, с целой кучей природных прав. Вот вы собираетесь взять на работу Дэла Бишопа. Почему же он должен это делать? Как вы можете позволить это? Где тут равенство и свобода?

– Нет, – возразил он. – Мне придется внести некоторые поправки в вопросы равенства и свободы.

– И если вы их внесете, то вы пропали! – воскликнула она. – Потому что тогда вы станете придерживаться моих взглядов и увидите, что я уж вовсе не такая лицемерка. Но не будем углубляться в дебри диалектики. Я хочу знать все. Расскажите мне про эту женщину.

– Не особенно подходящая тема, – возразил Корлисс.

– Но я хочу знать.

– Вряд ли это вам будет полезно.

Фрона нетерпеливо топнула ногой и посмотрела на него.

– Она очень, очень красива, – сказала она. – Вы не находите?

– Чертовски красива.

– Да, красива, – настаивала она.

– Пусть будет так. Но она столь же жестока, зла и неисправима, сколь прекрасна.

– Однако, когда я встретила ее на дороге, у нее было мягкое выражение лица, и в глазах стояли слезы. Я думаю, что с женской прозорливостью увидела ту сторону ее характера, которая нам незнакома. Мне это было так ясно, что, когда вы подошли, я была слепа ко всему, что не относилось к ней. О, какая жалость! Какая жалость! Она ведь такая же женщина, как я, и можно не сомневаться, что между нами очень много общего. Она даже декламировала Браунинга!..

– А на прошлой неделе, – прервал ее Вэнс, – она в один присест выиграла у Джека Дорси на тридцать тысяч золотого песка, у Дорси, чья заявка и так уже заложена и перезаложена! На следующее утро его нашли в снегу, и в барабане его револьвера одно гнездо было пусто.

Не ответив, Фрона подошла к канделябру и сунула палец в огонь. Потом протянула его Корлиссу, чтобы он мог видеть опаленную кожу, и сказала, краснея от гнева:

– Я отвечу иносказательно. Огонь – прекрасная вещь, но я злоупотребляю им, и я наказана.

– Вы забываете, – возразил он, – что огонь слепо повинуется законам природы, а Люсиль свободна. Она сделала то, что хотела.

– Не я забываю, а вы. Ведь Дорси тоже был свободен. Но вы сказали «Люсиль». Это ее имя? Я бы хотела узнать ее поближе.

Корлисс вздрогнул.

– Не надо! Мне тяжело, когда вы так говорите.

– Но почему?

– Потому что, потому что…

– Ну?

– Потому что я очень уважаю женщин. Фрона, вы всегда были откровенны, и я тоже буду откровенным с вами. Мне это тяжело, ибо я всегда уважал вас, ибо я не хочу, чтобы к вам приближалось что-либо нечистое. Когда я увидел вас и эту женщину рядом, я… вам не понять, что я почувствовал в тот момент!

– Нечистое? – Ее губы сжались, но он этого не заметил. Едва уловимый победный огонек зажегся в ее глазах.

– Да, нечистое, скверна, – повторил он. – Есть вещи, которые порядочная женщина не должна понимать. Нельзя копаться в грязи и остаться чистым.

– Это открывает самые широкие возможности. – Она нервно сжимала и разжимала руки. – Вы сказали, что ее зовут Люсиль. Вы с ней знакомы. Вы рассказываете мне о ней, и, конечно, вы еще многое скрываете. Одним словом, если нельзя прикоснуться и остаться чистым, то как же обстоит дело с вами?

– Но я…

– Разумеется, вы – мужчина. Отлично! Так как вы мужчина, то вы можете прикасаться к скверне. Так как я женщина, то я не могу. Скверна оскверняет. Не так ли? Но тогда зачем же вы здесь, у меня? Уходите!

Корлисс, смеясь, поднял руки.

– Сдаюсь! Вы побеждаете меня вашей формальной логикой. Я могу только прибегнуть к более действенной логике, которой вы не признаете.

– А именно?

– К силе. Что мужчина хочет от женщины, то он и получает.

– Тогда я буду бить вас вашим же оружием, – быстро сказала она. – Возьмем Люсиль. Что мужчина хочет, то он и получает. Так всегда ведут себя все мужчины. Это произошло и с Дорси. Вы не отвечаете? Тогда позвольте мне сказать еще два слова о вашей более действенной логике, которую вы называете силой. Я сталкивалась с ней и раньше. А вчера я увидела ее в вас.

– Во мне?

– В вас, когда вы хотели остановить мои нарты. Вы не могли победить свои первобытные инстинкты и поэтому не отдавали отчета в своих поступках. У вас было лицо пещерного человека, похищающего женщину. Еще одна минута, и, я уверена, вы бы схватили меня.

– Простите, я никак не думал…

– Ну, вот, теперь вы все испортили! Как раз это мне в вас и понравилось. Разве вам не кажется, что я тоже вела себя как пещерная женщина, когда занесла над вами хлыст?

Но я еще не расквиталась с вами, двуликий человек, несмотря на то, что вы покидаете поле битвы. – Ее глаза лукаво заблестели, и на щеках образовались ямочки. – Я хочу сорвать с вас маску.

– Ну что ж, я в ваших руках! – покорно ответил он.

– Тогда вы должны кое-что вспомнить. Сначала, когда я была очень смиренной и извинялась перед вами, вы облегчили мое положение, сказав, что только с точки зрения светских приличий считаете мой поступок неразумным. Не так ли?

Корлисс кивнул головой.

– После того как вы назвали меня лицемеркой, я перевела разговор на Люсиль и сказала, что хочу узнать все, что возможно.

Он опять кивнул.

– И, как я и думала, я кое-что узнала. Ибо вы сейчас же начали говорить о пороке, скверне и о соприкосновении с грязью – и все это касалось меня. Вот два ваших утверждения, сударь. Вы можете придерживаться только одного из них, и я уверена, что вы предпочитаете последнее. Да, я права. Так оно и есть. Сознайтесь, вы были неискренни, когда нашли мое поведение неразумным только с точки зрения светских приличий. Я люблю искренность.

– Да, – начал он. – Я был неискренен. Но я сам этого не понимал, пока ваш анализ не привел меня к этому. Говорите что хотите, Фрона, но я считаю, что женщина должна быть незапятнанной.

– Но разве мы не можем, как боги, отличать добро от зла?

– Мы не боги. – Он грустно покачал головой.

– Только мужчины – боги?

– Это разговоры современной женщины, – нахмурился он. – Равноправие, право голоса и тому подобное.

– О! Не надо! – запротестовала она. – Вы не хотите или не можете меня понять. Я не думаю бороться за женские права, и я ратую не за новую женщину, а за новую женственность. Потому что я искренна, желаю быть естественной, честной и правдивой, потому что я всегда верна себе, вы считаете за благо понимать меня неверно и критиковать мои поступки. Я стараюсь быть верной себе и думаю, что мне это удается. Но вы не видите логики в моих поступках, потому что вам понятнее тепличные растения – хорошенькие, беспомощные, упитанные маленькие пустышки, божественно невинные и преступно невежественные… Они слабы и беспомощны и не могут быть матерями жизнеспособных, сильных людей.

Она резко оборвала свою речь. Кто-то вошел в холл и, тяжело ступая в мягких мокасинах, направлялся к ним.

– Мы – друзья, – быстро добавила она и прочла ответ в глазах Корлисса.

– Я не помешал? – Дэйв Харни многозначительно осклабился и важно осмотрелся вокруг, прежде чем пожать им руки.

– Нет, нисколько, – ответил Корлисс. – Мы так надоели друг другу, что мечтали о том, чтобы кто-нибудь пришел. Если бы не вы, то мы, очевидно, поссорились бы. Не правда ли, мисс Уэлз?

– Я думаю, что это не совсем так, – улыбнулась она. – Собственно говоря, мы уже начали ссориться.

– Вы как будто немного взволнованны, – критически заметил Харни, небрежно развалившись на диване.

– Ну, что слышно насчет голода? – спросил Корлисс. – Организована общественная помощь?

– Не нужно никакой общественной помощи. Отец мисс Фроны все предусмотрел. Он напугал всех. Три тысячи людей пошли по льду в горы, а тысячи полторы спустились вниз к продовольственным ямам, так что опасность миновала. Как Уэлз и полагал, все хотели сделать побольше запасов и набрасывались на продовольствие. Теперь вся орава направилась в Соленые Воды и взяла с собой всех собак. Между прочим, весной, когда подвоз уменьшится, собаки очень повысятся в цене. Я уже набрал около ста штук. Хочу заработать долларов по сто с головы.

– Вы думаете, это возможно?

– Даже уверен. Между нами говоря, я отправляю на будущей неделе двух парней в глубь страны. Они мне там купят пятьсот собак, каких только смогут найти. Я достаточно долго жил здесь, чтобы сесть с этим в калошу.

Фрона рассмеялась:

– А с сахаром кто попался?

– Мало ли что бывает, – спокойно ответил он. – Да, кстати, о сахаре. Я достал «Сиэтл Пост Интеллидженсер» всего лишь месячной давности.

– Ну, что слышно насчет Соединенных Штатов и Испании?

– Не торопитесь, не торопитесь! – Долговязый янки замахал руками, призывая к молчанию Фрону и Корлисса.

– Прочли вы газету? – спросили они оба в один голос.

– Угу! От доски до доски, даже объявления.

– Тогда расскажите, – начала Фрона. – Испания…

– Молчите, мисс Фрона! Я начну по порядку. Эта газета обошлась мне в пятьдесят долларов. Я встретил по дороге в Клондайк человека с газетой и моментально купил ее. В городе этот дурень мог бы получить за нее и сотню.

– Но что же в ней есть? Испания…

– Как я уже сказал, газета стоила мне пятьдесят долларов. Это единственный экземпляр, который сюда дошел. Все умирают от желания узнать новости, и потому я пригласил на сегодняшний вечер избранных лиц. Ваша квартира – единственное подходящее место, где они могут читать ее вслух по очереди, покуда им не надоест. Конечно, если вы им разрешите.

– О, пожалуйста! Я очень рада. Это страшно мило с вашей стороны.

Он отмахнулся от ее комплимента.

– Я так и думал! Слушайте же. Вы говорите, что я влопался с сахаром. Так вот, каждое лицо мужского или женского пола, которому захочется хоть одним глазком взглянуть на мою газету, должно принести мне пять чашек сахару. Поняли? Пять больших чашек сахару, безразлично какого, белого, коричневого или пиленого. Я возьму у всех долговые расписки и завтра пошлю мальчика собирать сахар.

Сначала лицо Фроны выразило недоумение, потом она громко рассмеялась.

– Это будет превесело! Я согласна предоставить свою квартиру, потому что это пахнет скандалом. Итак, сегодня вечером, Дэйв? Верно, что сегодня?

– Конечно! И вы получите приглашение за то, что даете мне помещение.

– И папа тоже заплатит свои пять чашек! Вы должны настоять на этом, Дэйв.

Дэйв одобрительно посмотрел на нее.

– Держу пари, что заставлю его заплатить.

– А я заставлю его идти за колесницей Дэйва Харни.

– Вернее, за возом с сахаром, – поправил Дэйв. – Завтра же вечером я возьму газету в бар. Она уже не будет такой свежей, и там она достанется дешевле. Я думаю, что хватит и одной чашки. – Он выпрямился и хвастливо щелкнул пальцами.

– Но я не собираюсь ничего разглашать раньше времени. И даже если они будут читать газету всю ночь, то все равно им не обойти Дэйва Харни – в сахарном ли деле или в каком другом.