Текст книги "Собрание сочинений в одной книге"

Глава IV

– Одно несомненно: надо действовать быстро, – заявил Фрэнсис семейству Солано. Совещались они на пьяцце гасиенды. Леонсия взволнованно ходила взад-вперед по пьяцце.

– Несомненно! – воскликнула она презрительным тоном, внезапно остановившись. – Несомненно только одно: мы должны во что бы то ни стало его спасти!

И в подтверждение своих слов она так страстно зажестикулировала, что чуть было не задела Фрэнсиса по лицу. Затем повернулась и так же яростно потрясла кулаком перед носом отца и братьев, словно желая придать больше силы своим словам.

– Быстрее! – с жаром воскликнула она. – Еще бы не быстро! Ведь иначе… – и голос ее оборвался при мысли об ужасной участи, которая ожидала Генри в случае промедления со стороны его друзей.

– Для начальника все гринго одинаково хороши, – сказал Фрэнсис, сочувственно кивая головой. Какой прекрасной казалась ему в эту минуту Леонсия! Что за удивительная девушка! – Ведь этот господин – всевластный хозяин в Сан-Антонио. Он привык рубить с плеча и не даст Генри передышки, – без сомнения, даст ему столько же времени, что и мне. Нужно выручать Генри из тюрьмы сегодня же!

– Послушайте, – снова заговорила Леонсия. – Мы все, Солано, не можем допустить… этой… этой казни! Наша гордость… наша честь… Не можем допустить, не можем! Да говорите же! Отец! Скажи ты, предложи что-нибудь!

Пока Солано обсуждали положение дел, Фрэнсис молчал. Его охватила печаль. С каким жаром говорила Леонсия и как прекрасна она была в эту минуту! Но все ее помыслы были с другим. И эта мысль повергала молодого человека в глубокую грусть. Сцена в патио тюрьмы все еще стояла у него перед глазами. После того как его освободили, а Генри арестовали, Леонсия бросилась на шею своему жениху и тот схватил ее за руку, желая убедиться, на месте ли его кольцо. А затем… затем последний долгий поцелуй…

«Ну что ж?» – подумал Фрэнсис и грустно вздохнул. Ведь он со своей стороны сделал все, что мог. Когда Генри увели жандармы, он спокойно и холодно напомнил Леонсии, что тот – ее жених и что лучшей партии нечего желать даже представительнице славного рода Солано.

И все же при воспоминании об этом ему становилось тяжело на душе, хотя он сознавал, что поступил так, как и следовало поступить порядочному человеку. Да, иначе вести себя он не мог. Однако сознание собственной правоты и порядочности – плохое утешение для человека, который потерял любимую женщину.

Но разве он мог надеяться на что-то иное? Несчастье его заключалось в том, что он опоздал, приехал сюда тогда, когда эта прелестная девушка-цветок уже отдала свое сердце другому, и этот другой был нисколько не хуже его самого, а может быть, – подсказывало Фрэнсису чувство справедливости – даже и лучше. Порядочность заставляла его хранить верность Генри Моргану, отважному и немного бесшабашному потомку бесшабашного предка, любившему разгуливать по диким местам в грубых холщовых брюках и в сомбреро, питавшемуся морскими сухарями и черепашьими яйцами, готовому перерыть лопатой целых два острова в надежде отыскать спрятанное под землей сокровище пирата, – Генри Моргану, питавшему кровожадную страсть к ушам незнакомцев, нарушивших его уединение.

Пока Энрико Солано с сыновьями, сидя на широкой пьяцце гасиенды, обсуждали различные планы и проекты, – проекты, которых почти не слышал погруженный в размышления Фрэнсис, появилась горничная. Она что-то шепнула Леонсии на ухо и увела ее на террасу, прилегавшую к другому фасаду дома. Тут произошла сцена, которая вызвала бы и гнев и смех Фрэнсиса, если бы он при ней присутствовал…

На террасе Леонсия увидела Альвареса Торреса. Он стоял перед ней в отличавшемся чисто средневековым великолепием костюме местных богатых плантаторов – костюме, который многие еще продолжают носить в Центральной Америке. Низко поклонившись молодой девушке, так что его сомбреро почти коснулось земли, он пододвинул ей плетеное кресло. Леонсия поздоровалась с ним немного грустно; но его посещение возбудило ее любопытство, словно она надеялась, что он принес ей какую-то удивительную весть.

– Суд уже кончился, Леонсия, – сказал Торрес тихо и печально, как если бы говорил о покойнике. – Его приговорили к смерти. Завтра в десять часов он будет казнен. Все это очень грустно, очень, очень грустно. Но… – Он пожал плечами. – Нет, я не стану говорить о нем ничего плохого. Он был человеком чести, и единственный его недостаток – вспыльчивость. Слишком горяч, слишком несдержан. Эта вспыльчивость и погубила его, заставив погрешить против чести. Не потеряй Генри голову, рассуждай хладнокровно, он никогда бы не ударил Альфаро ножом в спину…

– Неправда! Он не убивал моего дядю! – воскликнула Леонсия, вскинув вверх склоненную раньше голову.

– Очень жаль, – продолжал Торрес тихим и грустным голосом, стараясь не противоречить ей. – Все – и судьи, и народ, и начальник полиции – все одинаково убеждены в его виновности. Очень жаль, разумеется. Но я пришел говорить с вами не об этом. Я пришел, чтобы предложить вам свои услуги. Располагайте мною всецело. Моя жизнь, даже моя честь в вашем распоряжении. Говорите! Я ваш раб…

И Альварес неожиданно полным изящества движением склонил перед Леонсией колено и взял ее за руку. Видимо, он собирался продолжить свои красноречивые излияния, но в этот миг его взгляд упал на кольцо, блестевшее на ее четвертом пальце. Торрес невольно нахмурился, но тотчас же опустил голову, чтобы молодая девушка не могла заметить его злобу. Только когда его лицо приняло обычное выражение, он снова поднял голову.

– Я помню вас еще тогда, когда вы были маленькой, Леонсия, когда вы были еще очаровательным ребенком, – и я всегда любил вас. Нет, вы должны меня выслушать! Прошу вас об этом. Моему сердцу необходимо высказаться. Выслушайте же меня. Я всегда любил вас! Но когда вы вернулись из монастыря, где заканчивали свое образование, когда вы приехали из далеких стран уже женщиной – прекрасной и благородной дамой, настоящей представительницей рода Солано, – тогда, о, тогда мое сердце загорелось безумной страстью. Я был терпелив. Я долго молчал. Но вы могли догадаться о моих чувствах, – наверное, вы догадывались о них. С тех пор я пылаю страстью к вам. Меня сжигает пламя любви к вашей красоте – пламя, еще более яркое, чем ваша красота.

Леонсия знала, что остановить поток красноречия Торреса было невозможно. Она терпеливо слушала, глядя на склоненную перед ней голову поклонника и думая о том, почему это он так плохо пострижен и где он стригся в последний раз – в Нью-Йорке или в Сан-Антонио?

– Знаете ли вы, чем были для меня с тех пор, как вернулись?

Но Леонсия ничего не ответила. Она не пыталась даже вырвать у него свою руку, хотя он так крепко сжимал ее пальцы, что кольцо Генри Моргана впилось в палец и причиняло боль. Но она не слушала речей испанца. Ее мысли унеслись далеко. «Почему это южане всегда употребляют такие цветистые выражения, говоря о своих чувствах?» Генри был совсем не такой. Он почти ни слова не сказал – предпочитал действовать. Он поддался ее обаянию, чувствуя, что и она в свою очередь к нему неравнодушна, и вдруг, без предупреждения – знал, что она не удивится и не испугается, – обнял ее и прижался устами к ее устам. И она вовсе не была этим поражена, напротив, ответила ему поцелуем. И только тогда Генри, все еще держа ее в своих объятиях, заговорил о любви.

О чем говорят сейчас те там, на пьяцце? Что придумают ее родные и Фрэнсис Морган? Мысли Леонсии порхали, и она была глуха к мольбам стоявшего перед ней поклонника. «Фрэнсис! Ах!» У молодой девушки вырвался легкий вздох. Ведь она твердо знает, что любит Генри. Так почему же этот чужой гринго покорил ее сердце? Неужели она такая безнравственная? Любит ли она того? Или другого? Любит ли вообще кого-нибудь? Нет, нет, она не может быть ветреной изменницей. А впрочем… Может быть, все это оттого, что Фрэнсис и Генри так похожи друг на друга – ее бедное глупое женское сердце соединяет их воедино. И все-таки…

Леонсии казалось, что она готова следовать за Генри на край света, терпеть ради него и бедность, и лишения; но с Фрэнсисом она готова была идти еще дальше, терпеть еще больше. Генри она, безусловно, любит – так подсказывает ей сердце. Но она любит и Фрэнсиса. Более того, девушка догадывалась о том, что и он ее любит. В их поцелуе там, в камере тюрьмы, было нечто такое, чего она забыть не могла. Но между ее любовью к Генри и чувством к Фрэнсису существовало какое-то различие, которого она постичь не могла. Порой у нее мелькала позорная мысль, что она, последняя и единственная представительница женской линии рода Солано, просто-напросто безнравственная тварь!

Внезапно острая боль от врезавшегося в руку кольца заставила ее очнуться: Торрес в порыве страсти крепко стиснул ее пальцы. Она стала прислушиваться к тому, что он говорил:

– Вы были для меня мучительным, но сладким тернием, непрестанно вонзавшимся мне в сердце! Вы, словно шпорой, разрывали мне грудь, наполняя ее страданием и любовью! Я полон мечтами о вас… и о том, что я совершу ради вас! У меня для вас всегда было одно имя – владычица моих грез. Вы будете моей женой, Леонсия! Мы забудем этого сумасшедшего гринго, который уже стоит одной ногой в могиле. Я буду лелеять и беречь вас. Буду любить вас всегда. Образ того, другого, никогда не встанет между нами. Я не позволю себе вспоминать о нем. Что касается вас, то я буду любить вас так, что вы поневоле забудете о нем и воспоминания о прошлом никогда не принесут вам даже минутного страдания.

Но Леонсия по-прежнему ничего не отвечала. Ее длительное молчание придало Торресу надежду. Она чувствовала, что ей не следует высказываться определенно, нужно хитрить с ним. Если есть возможность спасти Генри… Ведь Торрес предлагал ей свои услуги! Нельзя резко отталкивать его, когда жизнь ее жениха может зависеть от расположения испанца.

– Говорите… я весь горю! – задыхаясь, произнес Торрес.

– Молчите! – прошептала она. – Как могу я отвечать на чью-либо любовь, когда еще жив тот, кого я любила?

«Любила!» Употребив этот глагол в прошедшем времени, она невольно вздрогнула. Торрес также был поражен: слово «любила» воскресило его надежды. Значит, Леонсия уже почти согласна. «Любила» могло означать только то, что она уже больше не любит Генри. Теперь любовь к нему – дело прошлое. Как женщина с тонкой душой, она не могла, разумеется, высказать свои чувства, пока тот, другой, был еще жив. Какая утонченность! Торрес сам считал себя человеком тонких чувств и даже гордился этим, он был уверен, что сумел разгадать мысли Леонсии. Итак… уж он позаботится о том, чтобы приговоренного к смерти не успели спасти друзья. Если он хочет назвать Леонсию своей, необходимо, чтобы Генри Морган умер как можно скорее.

– Не будем об этом говорить… пока, – сказал он с чисто рыцарской нежностью и, тихо пожав руку молодой девушки, встал и посмотрел ей в глаза.

Леонсия тоже слегка ответила на его пожатие, словно хотела выразить ему свою признательность.

– Пойдемте, – сказала она, поднимаясь с места, – пойдемте к моим родным. Они сейчас совещаются и разрабатывают план спасения Генри Моргана.

Когда Леонсия и Торрес появились на пьяцце, разговор сразу прекратился, словно беседующие не вполне доверяли испанцу.

Старый Энрико встал и покачал головой. Несмотря на почтенный возраст, он держался прямо и фигура у него была не менее стройная и легкая, чем у его сыновей.

– У меня есть план, – начал было Торрес, но Алессандро, старший из братьев Солано, взглядом предупредил его, чтобы он замолчал.

На дорожке, проложенной ниже пьяццы, показались двое мальчишек-нищих. Одеты они были словно огородные чучела. Судя по росту им можно было дать лет по десять, но в глазах и выражении лиц проглядывало столько хитрости и знания жизни, что они казались гораздо старше. Одежда их была необычайно оригинальна. У каждого была только одна часть костюма, так что на двоих приходились одна рубашка и одни штаны. Но что это были за штаны! Сшитые из старой парусины, они, несомненно, когда-то принадлежали рослому мужчине. Мальчику же доходили почти до горла, пояс был застегнут вокруг шеи и кое-где связан веревками, чтобы штаны не свалились у него с плеч. Для рук были проделаны отверстия на месте карманов. Внизу штаны подрезали ножом, чтобы они не волочились по земле. На втором мальчике была мужская рубашка, полы которой подметали землю.

– Ко всем чертям! – яростно накинулся на ребят Алессандро и стал их прогонять.

Однако одетый в штаны мальчик невозмутимо снял со своей головы лежащий на ней камень. Под камнем была записка. Алессандро перегнулся через балюстраду, взял письмо, взглянул на него и передал Леонсии. Мальчик тотчас же стал клянчить монету. Фрэнсис, невольно рассмеявшись, кинул нищим несколько мелких серебряных монет, после чего рубашка и штаны важно удалились.

Записка была от Генри. Леонсия торопливо пробежала ее глазами. Это было вовсе не прощальное письмо: Генри не допускал и мысли о том, что смерть его неизбежна, вернее, считал, что она может произойти только из-за какой-то непредвиденной случайности. Но поскольку никто не гарантирован от случайностей, молодой человек решил, что ему не мешает, пожалуй, на всякий случай проститься с невестой. При этом он в шутливом тоне просил ее не забывать Фрэнсиса, учитывая, что тот так похож на самого Генри.

Первым побуждением Леонсии было показать записку присутствующим, но, прочитав то, что касалось Фрэнсиса, она передумала.

– Это от Генри, – сказала девушка и спрятала письмо за вырез блузки. – Ничего важного. Видимо, он ни на минуту не сомневается в том, что так или иначе выберется из тюрьмы.

– Об этом уж мы позаботимся, – решительно заявил Фрэнсис.

Леонсия благодарно ему улыбнулась, вторую улыбку она подарила Торресу, вопросительно взглянув на испанца:

– Вы говорили, у вас есть какой-то план, сеньор Торрес?

Торрес улыбнулся, покрутил свой ус и принял важный вид.

– Есть только один способ – излюбленный способ англосаксов, всех гринго. Он очень прост и ведет к цели. В том-то и дело, что он ведет прямо к цели. Мы вырвем Генри из тюрьмы самым простым, грубым, первобытным способом – так любят действовать гринго. Это единственная вещь, которой никто не ожидает. Потому-то она и должна удаться. На пристани всегда шляется толпа разной рвани. Можно нанять этих проходимцев – столько, сколько понадобится, – и с их помощью напасть на тюрьму. Заплатите им щедро, дайте часть денег вперед, и дело будет сделано.

Леонсия с восторгом закивала головой в знак согласия. У старого Энрико заблестели глаза и раздулись ноздри, словно он уже почувствовал запах пороха. Глядя на него, воодушевились и молодые люди. Все повернулись к Фрэнсису, ожидая, что он скажет. Но он медленно покачал головой. Леонсия вскрикнула от разочарования.

– Это безнадежно! – заявил Фрэнсис. – Зачем вам всем рисковать жизнью и решаться на такую безумную авантюру, которая заранее обречена на провал?

С этими словами он встал со своего места рядом с Леонсией и подошел к балюстраде; при этом молодой человек всего на секунду очутился между Торресом с одной стороны и остальными мужчинами – с другой. Уловив подходящий момент, он успел бросить многозначительный взгляд Энрико и его сыновьям.

– Что касается Генри, то, по-моему, нет никакой надежды его спасти! – продолжал Фрэнсис.

– Вы хотите сказать, что сомневаетесь во мне? – вспыхнул Торрес.

– Да что вы, господь с вами! – стал разубеждать его молодой Морган.

Но испанец продолжал с жаром:

– Неужели вы, человек, которого я едва знаю, – вы хотите отстранить меня от участия в совещании семейства Солано, моих самых старинных и уважаемых друзей?

Старый Энрико, заметив, что Леонсия рассердилась на Фрэнсиса, успел предупредить ее взглядом и затем вежливым жестом остановил Торреса.

– Никто и никогда не отстранит вас от совещания семейства Солано, сеньор Торрес, – сказал он. – Вы действительно старинный друг нашего дома. Мы с вашим покойным отцом были товарищами, можно сказать, почти братьями. Но это не мешает, – простите старика, если он выскажет вам всю правду, – это нисколько не мешает сеньору Фрэнсису вполне справедливо утверждать, что ваш план разгрома тюрьмы совершенно безнадежен. Это чистейшее безумие. Вы знаете, какой толщины там стены? Они могут целый месяц выдерживать осаду. А все же, признаюсь, и меня соблазнил было ваш проект, когда вы его изложили. Это мне напоминает один случай из времен моей молодости. Мы тогда воевали с индейцами в Кордильерах… Впрочем, давайте сядем все поудобнее и я вам расскажу эту историю.

Но Торрес, по его словам, был слишком занят разными делами; он сказал, что ему некогда. Обида его прошла, и испанец любезно простился со всеми присутствующими, причем даже извинился перед Фрэнсисом. Ему подали лошадь. Он вскочил в свое отделанное серебром седло, взял в руки украшенные серебром поводья и умчался по направлению к Сан-Антонио. У него там было одно важное дело: он постоянно обменивался телеграммами с Риганом. По протекции ему разрешили пользоваться телеграфной станцией в Сан-Антонио и оттуда передавать телеграммы в Вэра-Круц. Союз с Риганом оказался не только выгодным, но и способствовал осуществлению личных намерений Торреса относительно Леонсии и обоих Морганов.

– Что вы имеете против сеньора Торреса? Почему отвергли предложенный им план и рассердили его? – спросила Фрэнсиса после отъезда испанца Леонсия.

– Ровно ничего, – был ответ. – Попросту мы в нем не нуждаемся, и он мне не особенно приятен. Он дурак, и потому может испортить любое дело. Вспомните, как его легко сбили с толку на суде, когда стали расспрашивать о шраме. А может быть, ему и доверять-то не следует. Впрочем, не знаю. Во всяком случае, зачем нам доверяться ему, когда мы и без него обойдемся? Что касается его проекта, то он, безусловно, выполним. Мы так и сделаем – организуем нападение на тюрьму и освободим Генри, если вы все согласны на такое рискованное предприятие. Но нам нет никакой надобности полагаться на оборванцев и проходимцев с пристани. Если мы считаем, что не сумеем сделать это вшестером, то лучше не браться за дело.

– Да ведь у тюрьмы всегда караулит по меньшей мере десяток часовых, – возразил Рикардо, младший брат Леонсии, молодой человек лет восемнадцати.

Леонсия, которая снова воодушевилась, кинула ему сердитый взгляд, но Фрэнсис поддержал юношу:

– Правильно сказано, – согласился он. – Но мы уберем часовых.

– А стены толщиной в пять футов? – спросил Мартинец Солано, близнец Альварадо.

– Мы пройдем сквозь них, – ответил Фрэнсис.

– Но каким образом?! – воскликнула Леонсия.

– А это я вам сейчас объясню. У вас много верховых лошадей, сеньор Солано? Отлично! А вы, Алессандро, не будете ли так добры достать для меня несколько динамитных патронов? Они всегда имеются на плантациях. Отлично! Прекрасно! Как нельзя лучше! Вы, Леонсия, как хозяйка дома, должны знать, имеется ли у вас в кладовой запас виски три звездочки?

– Ага, заговор начинает созревать! – рассмеялся Фрэнсис, получив утвердительный ответ Леонсии. – У нас уже есть все данные для романа во вкусе Райдера Хаггарда или Рекса Бича. Теперь слушайте. Впрочем, погодите. Я хочу поговорить с вами, Леонсия, по поводу любительского спектакля…

Глава V

В тот же день, часа в три пополудни, Генри сидел у окна своей камеры и глядел сквозь решетку на улицу. Он ждал, когда же наконец повеет ветерок с моря и освежит тяжелую, душную атмосферу. Улица была пыльная и грязная – грязная потому, что город со времен своего основания – несколько сот лет тому назад – не знал иных ассенизаторов, кроме бродячих собак и хищных птиц, которые постоянно рылись в кучах мусора и отбросов. Низенькие, выбеленные известью домики, построенные из камня или из обожженной глины, превращали эту улицу в настоящее пекло.

Вся эта белизна – белые дома, белая пыль – так сверкала, что от нее становилось больно глазам. Генри уже собирался отойти от окна, как вдруг заметил, что оборванцы, которые лежали и дремали у порога дома напротив, неожиданно очнулись и стали с интересом смотреть куда-то в конец улицы. Генри ничего не мог видеть, он только услышал, как задребезжал какой-то экипаж, очень быстро мчавшийся к тюрьме. Вскоре показалась двуколка, запряженная одной лошадью. Лошадь эта, очевидно, закусила удила и понесла. Седовласый и седобородый старик, сидевший в повозке, тщетно старался остановить обезумевшее животное.

Генри улыбнулся. Его удивляло, что эта наполовину развалившаяся двуколка еще не разлетелась вдребезги, когда ее подкидывало на глубоких колеях и выбоинах. Все колеса уже разболтались и могли в любую секунду отлететь. Ветхая упряжь тоже держалась каким-то чудом. Поравнявшись с окном, у которого стоял Генри, старик сделал еще одну отчаянную попытку остановить лошадь. Он встал на ноги и изо всех сил натянул вожжи. Одна из них, левая, видимо, была гнилой и лопнула. Старик упал назад, продолжая дергать за правую вожжу. Лошадь резко свернула направо. Что-то случилось – отлетело или сломалось колесо – этого Генри так и не смог разобрать. Одно было несомненно: повозка превратилась в груду обломков, но старик не выпустил единственной вожжи из рук, хотя лошадь и протащила его несколько шагов по пыльной дороге. Он заставил животное описать круг и таким способом остановил.

Когда он встал на ноги, вокруг него уже успела собраться толпа оборванцев. Но из тюрьмы выскочили несколько жандармов и начали грубо расталкивать людей. Генри словно прирос к окну. Можно было только удивляться, что человек, которому совсем мало оставалось жить, проявляет такой интерес к обычному уличному происшествию.

Старик дал подержать свою лошадь жандарму и сразу же, даже не стряхнув с себя пыли, прихрамывая, поспешил к своей двуколке и начал рассматривать ящики, которые вез. Их было несколько – и больших, и маленьких. Один ящик, по-видимому, особенно его беспокоил, он даже попытался его поднять и словно прислушивался, все ли цело внутри.

Наконец старик выпрямился. Один из жандармов подошел к нему и начал его расспрашивать. В ответ он стал охотно и многословно излагать свою историю.

– Кто я? Увы, сеньор, я бедный старик и живу далеко отсюда. Зовут меня Леопольдо Нарваэц. Правда, мать моя – царство ей небесное! – была немкой, но зато отцом моим был Балтазар де-Хезус-и-Серпаллос-э-Нарваэц, сын храброго генерала Нарваэца, который сражался под знаменами самого великого Боливара[17]17
  Боливар Симон (1783–1830) – освободитель южноамериканских колоний из-под владычества Испании.


[Закрыть]. Теперь я наполовину разорен, а дом мой далеко отсюда!

Его продолжали осыпать вопросами и выражениями сочувствия, на которые никогда не скупятся испанцы, даже если имеют дело с самым бедным оборванцем. Ободренный старик благодарил присутствующих и продолжал свой рассказ.

– Сейчас я еду в Бокас-дель-Торо – на дорогу ушло пять суток, а торговля идет плохо. Я живу в городе Колоне – ах, что бы я ни дал, чтобы очутиться там сейчас! Но что поделаешь! Ведь даже представитель славного рода Нарваэцов может превратиться в странствующего торговца, а бедному странствующему торговцу тоже надо жить, не правда ли, сеньоры? Но скажите мне, живет ли у вас здесь, в вашем благословенном городе, некий Томас Ромеро?

– В Панаме можно в каждом городе найти целую кучу Томасов Ромеро, – сказал, смеясь, Педро Зурита, помощник начальника тюрьмы. – Опишите-ка его подробнее!

– Он двоюродный брат моей второй жены, – охотно ответил старец. Оглушительный смех толпы при этих словах, видимо, его озадачил.

– В Сан-Антонио и его окрестностях имеется около дюжины Томасов Ромеро, – продолжал Зурита, – и любой из них может оказаться двоюродным братом вашей жены. Есть пьяница Томас Ромеро. Есть вор Томас Ромеро. Есть еще один Томас Ромеро. Впрочем, нет, его повесили с месяц тому назад за грабеж и убийство. А в горах живет богач-скотовод Томас Ромеро. Есть еще…

При упоминании о всех этих Ромеро Леопольдо Нарваэц только печально покачал головой. Но, услыхав про скотовода, он повеселел и перебил своего собеседника:

– Простите, сеньор, это, наверное, он и есть. Во всяком случае, похоже на то. Я разыщу его. Если бы можно было спрятать мой товар в надежном месте, я сразу же отправился бы на поиски. Впрочем, мне повезло, что несчастье случилось со мной именно здесь. Я могу оставить свои ящики на хранение у вас – с первого взгляда видно, что вы человек честный.

С этими словами старик, порывшись у себя в кармане, достал два серебряных пезо и передал их помощнику начальника тюрьмы.

– Вот вам. Я попрошу вас и ваших людей помочь мне, но не даром.

Генри усмехнулся, заметив, какой эффект произвели деньги. Педро Зурита и жандармы сразу же стали относиться к старику с почтением. Оттеснив любопытных от разбитой повозки, они сразу же начали переносить ящики в помещение тюрьмы.

– Осторожно, сеньоры, осторожно! – умолял старик, когда жандармы взялись за самый большой из ящиков. Он, видимо, очень боялся за него. – Обращайтесь с ним поосторожнее. Это очень ценный товар и хрупкий, очень хрупкий!

Пока переносили ящики из повозки в тюрьму, старик распряг лошадь и положил сбрую в двуколку, оставив на лошади одну уздечку. Однако Педро Зурита велел внести и сбрую.

– Стоит нам отвернуться, как все исчезнет в ту же секунду – все, вплоть до последнего ремешка, – пояснил он, окинув строгим взглядом толпу оборванцев.

Торговец взобрался на свою повозку и уже оттуда с помощью сторожа и жандармов кое-как взгромоздился на лошадь.

– Готово, – наконец сказал он. – Тысяча благодарностей, сеньоры. Какое счастье, что мне попались добрые люди, у которых мой товар будет в целости и сохранности! Впрочем, тут только товары – товары бедного странствующего торговца, но в них все мое достояние. Очень рад, что имел честь познакомиться с вами. Завтра же я вернусь сюда вместе с моим родственником, которого непременно отыщу, и освобожу вас от труда хранить мое жалкое добро. До свидания, сеньоры, до свидания!

И старик, сняв шляпу, помахал ею.

Торговец удалился, осторожно пустив лошадь шагом. Видно было, что после катастрофы он не особенно доверяет животному. Внезапно его окликнул Педро Зурита. Старик остановился и повернул голову.

– Узнайте на кладбище, сеньор Нарваэц, – посоветовал ему помощник начальника тюрьмы. – Там, наверное, есть целая сотня Ромеро…

– Прошу вас, сеньор, храните большой ящик как зеницу ока, – крикнул в ответ старик.

Генри продолжал стоять у окна, пока не опустела улица. И жандармы, и толпа быстро разошлись, стремясь поскорее укрыться в тени от палящих лучей солнца. «Неудивительно, – решил узник, – что в голосе старика было что-то знакомое, родное. Ведь он испанец лишь наполовину, и потому у него выговор не вполне испанский – слышится какой-то акцент, очевидно унаследованный им от матери-немки. Впрочем, торговец говорил по-испански очень бойко, как туземец. Его и ограбят, как туземца, если только в тяжелом ящике, оставленном им на хранение в тюрьме, действительно есть что-то ценное». Генри был в этом уверен. Но вскоре он отошел от окна и забыл об этом происшествии.

Тут же неподалеку, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти футов от камеры Генри, в дежурной комнате тюрьмы произошло ограбление Леопольдо Нарваэца.

Началось все с того, что Педро Зурита внимательно, с тоской во взоре, оглядел достопримечательный ящик со всех сторон. Затем приподнял его, чтобы проверить, насколько он тяжел, и, наконец отыскав щель, начал обнюхивать ее, словно надеясь узнать по запаху, как собака, что находится внутри.

– Брось, Педро, – со смехом сказал один из жандармов. – Тебе заплатили два пезо за честность!

Зурита вздохнул, отошел в сторону, сел, снова взглянул на ящик и снова вздохнул. Разговор не клеился. Глаза всех были устремлены на таинственный ящик. Кто-то вытащил засаленную колоду карт, но и карты не смогли отвлечь всеобщего внимания от ящика. Игра шла вяло. Жандарм, который только что поддразнивал Педро, сам подошел к ящику и стал принюхиваться.

– Ни малейшего запаха, – объявил он. – Видно, товар ничем не пахнет. Но что бы это могло быть? Кабальеро уверял, что там нечто очень ценное.

– Тоже сказал – «кабальеро»! – возмутился другой жандарм. – Отец старика, наверное, разносил по улицам тухлую рыбу, да и дед его тоже. Теперь любой нищий оборванец уверяет, что он потомок конквистадоров.

– А почему бы и нет, Рафаэль? – возразил Педро Зурита. – Ведь все мы происходим от конквистадоров.

– Без сомнения, – поддакнул Рафаэль. – Конквистадоры убили множество народа…

– И стали предками оставшихся в живых, – закончил Педро, вызвав своей остротой всеобщий хохот. – А все-таки я готов отдать один из этих пезо, чтобы узнать, что там такое в этом ящике!

– А вот и Игнасио, – сказал Рафаэль, приветствуя приход нового тюремщика. Припухшие веки вновь прибывшего свидетельствовали о том, что он только что встал после сиесты[18]18
  Сиеста – послеобеденный отдых в испаноязычных странах.


[Закрыть]. – Ему не заплатили за честность. Ну-ка, Игнасио, удовлетвори наше любопытство – скажи нам: что находится в этом ящике!

– Откуда мне знать? – сказал Игнасио и посмотрел, все еще мигая спросонок, на предмет, возбуждавший всеобщий интерес. – Ведь я только что проснулся!

– Так, значит, тебе не заплатили за то, чтобы ты был честным! – сказал Рафаэль.

– Пресвятая Мадонна! Кому это может прийти в голову требовать от меня честности, хотя бы за плату? – спросил тюремщик.

– В таком случае возьми-ка вон топор и вскрой ящик, – предложил Рафаэль. – Нам нельзя. Ведь Педро должен поделиться с нами двумя пезо, которые он получил, значит, и мы получили плату вперед за честность. Открой ящик, Игнасио, а не то мы умрем от любопытства!

– Мы только посмотрим, только взглянем, – нервно бормотал Педро, пока тюремщик отдирал топором одну из досок крышки. – А потом снова закроем ящик… Всунь-ка туда руку, Игнасио. Что ты там нащупал? Ага!

Игнасио долго тащил что-то. Наконец рука его опять показалась в отверстии. Он держал что-то обернутое в картон.

– Раскрывай поосторожнее, ведь придется все снова аккуратно уложить.

Наконец многочисленные обертки из картона и бумаги были сняты, и взорам жандармов предстала четвертная бутыль, полная виски.

– Как тщательно она уложена! – с благоговением пробормотал Педро. – Очевидно, хорошее виски, если принято столько мер предосторожности.

– Это виски американо, – вздохнул один из жандармов. – Я как-то пил виски американо. Удивительный напиток! Он придал мне столько храбрости, что я во время боя быков прыгнул на арену – дело было в Сантосе – и пошел один на дикого быка. Правда, бык поднял меня на рога, но на арену-то я все-таки прыгнул!

Педро взял бутыль, намереваясь отбить горлышко.