Текст книги "Собрание сочинений в одной книге"

* * *

Фрэнсис нагнал свой отряд там, где тропа становилась все круче и изголодавшиеся, тяжело дышавшие лошади остановились передохнуть.

– Никогда больше не пущусь в путешествие без звонкой монеты. – И он с восторгом стал рассказывать все, что видел, притаившись на покинутой усадьбе. – Генри, когда я умру и отправлюсь в рай, возьму с собой увесистый мешок денег. И там он может спасти меня от бед, одному только Богу известных. Послушайте, что я вам расскажу. Они дрались, как кошки с собаками, у этого колодца. Один не доверял другому, и от согласившегося спуститься в колодец потребовали, чтобы он оставил все свои деньги тем, кто стоял наверху. Они совершенно отбились от рук. Начальник под угрозой револьвера заставил самого маленького и худощавого спуститься в колодец. А тот, когда спустился, стал их шантажировать, говорил, что не поднимется наверх. Потом он поднялся, но они не выполнили своих обещаний и задали ему хорошую трепку. Когда я уходил оттуда, они все еще его били.

– Но теперь твой мешок опустел, – сказал Генри.

– В том-то и беда, – согласился Фрэнсис. – Будь у меня достаточный запас пезо, я взялся бы держать наших преследователей позади сколько угодно. Кажется, я был слишком щедр! Я не знал, что этих бедняг можно так дешево купить. Но я вам расскажу нечто такое, от чего у вас волосы станут дыбом. Торрес, сеньор Торрес, сеньор Альварес Торрес, ведет погоню вместе с начальником полиции. Он вне себя из-за задержки. Они чуть было не передрались, потому что начальник полиции не сумел держать своих людей в повиновении. Да, сэр, и он послал начальника к черту. Я ясно слышал, как он послал начальника к черту!

Еще миль через пять лошади под Леонсией и ее отцом совсем ослабели; между тем тропинка спустилась в темный овраг, а затем снова стала подниматься в гору. Фрэнсис настоял, чтобы все остальные двигались вперед, а сам отстал. Выждав минут пять и дав им уйти вперед, он двинулся за ними в арьергарде. Несколько дальше, на открытом месте, покрытом только густой травой, он, к великому своему смущению, увидел следы лошадиных копыт величиной с тарелку. В образовавшиеся углубления уже просачивалась темная маслянистая жидкость, в которой он сразу узнал неочищенную нефть. Это было только начало – только та нефть, которая просачивалась из струи, которая текла дальше и впадала в главный поток. Ярдов через сто он наткнулся и на самый поток – целую реку нефти. Вода образовала бы на таком склоне водопад, но, поскольку это была густая, как патока, неочищенная нефть, она медленно стекала с холма. Предпочитая сделать остановку здесь, чтобы не шлепать по жидкой грязи, Фрэнсис уселся на скале, положил возле себя с одной стороны винтовку, с другой – револьвер, скрутил папиросу и стал напряженно прислушиваться, ожидая с минуты на минуту приближения погони.

Между тем избитый пеон в страхе перед новыми побоями нахлестывал изо всех сил свою загнанную кобылу и проехал вéрхом обрыва, как раз над Фрэнсисом. У нефтяного источника его лошадь упала, совершенно обессиленная. Пиная ее ногами, он заставил животное подняться и начал так колотить лошадь палкой, что она шарахнулась от него и, ковыляя, побежала к зарослям. Но первый день его приключений еще не кончился, хотя пеон сам об этом не подозревал. Он тоже примостился на камне, поджав ноги, чтобы не касаться нефти, свернул папироску и, куря ее, созерцал текущую нефть. Шум приближающихся людей вспугнул его, и он скрылся в зарослях, начинавшихся у самого камня. Выглянув оттуда украдкой, беглец увидел двух незнакомцев. Они подошли прямо к нефтяному источнику и, повернув клапан посредством железного колеса, замедлили течение нефти.

– Больше нельзя, – сказал тот, который был, по-видимому, старшим. – Еще поворот, и трубы взорвутся от напора. Гринго-инженер предупреждал меня об этом.

Теперь только маленькая струйка, представлявшая собой, однако, определенную опасность, продолжала медленно стекать с холма.

Едва эти два незнакомца закончили свою работу, как показался конный отряд и пеон узнал гасиендадо, которому он принадлежал, а также надсмотрщиков и гасиендадо с соседних плантаций. Они, видимо, охотно воспользовались возможностью устроить охоту на сбежавшего рабочего, подобно тому как англичане увлекаются охотой на лисиц.

Нет, эти два нефтяника никого не видели. Но гасиендадо, ехавший впереди, заметил следы лошадиных копыт и пришпорил своего коня в том направлении, куда они вели. Вся компания последовала за ним. Пеон выждал, выкурил папироску до самого конца и стал размышлять. Когда все скрылись из виду, он решился выйти, открыл клапан нефтяного источника и стал наблюдать, как нефть под давлением забила фонтаном и потекла бурным потоком. Он услышал ворчание, хлюпанье и клокотание вырывающегося на поверхность газа и стал прислушиваться к этим звукам. Он не понимал смысла всего происходящего, и от дальнейших злоключений его избавило только то обстоятельство, что он истратил на папиросу свою последнюю спичку. Тщетно рыскал он в своих отрепьях, щупал уши и волосы. У него не осталось ни одной спички.

Радостно хихикая при виде потока нефти, которую он так бесполезно тратил, пеон вспомнил о тропинке в ущелье внизу, побежал с горы и наткнулся прямо на Фрэнсиса, который встретил его с револьвером в руках. Беглец вмиг опустился на свои разодранные колени и в ужасе молил о пощаде человека, которого сегодня дважды предал. Фрэнсис вглядывался в него, но не узнал, так как запекшаяся кровь превратила израненную и исцарапанную голову и лицо в какую-то маску.

– Амиго, амиго[33]33
  Амиго – друг (исп.).


[Закрыть], – бормотал пеон.

Тут молодой Морган услышал, как где-то внизу, на тропинке, упал камень, задетый, очевидно, человеческой ногой. В следующий момент Фрэнсис узнал в том, что еще осталось от пеона, то несчастное существо, которому он отдал половину виски из своей фляжки.

– Ну, амиго, – сказал Фрэнсис на местном наречии. – Похоже на то, что они гонятся за тобой?

– Они убьют меня, забьют меня до смерти, они разъярены, – лепетал несчастный. – Вы для меня друг, вы для меня отец, вы для меня мать. Спасите меня!

– Ты умеешь стрелять? – спросил Фрэнсис.

– Я был охотником в Кордильерах, прежде чем меня продали в рабство, сеньор, – ответил пеон.

Фрэнсис передал ему револьвер, указал прикрытие и приказал не стрелять, пока он не будет уверен, что не промахнется. В это время в его голове проносились далекие от этих мест мысли: «В Тарритуане сейчас начинается игра в гольф. Миссис Биллингем сидит на веранде клуба и раздумывает, как ей наверстать те три тысячи очков, на которые она отстала, молит Бога послать ей удачу. А я здесь – о Господи! Господи! – прижатый к нефтяному потоку».

Эти размышления сразу оборвались, как только на тропинке появились начальник полиции, Торрес и жандармы. В то же мгновение Фрэнсис выстрелил из винтовки, и так же мгновенно они скрылись. Он не знал, попал ли в кого-то или они просто отступили. Преследователи вовсе не собирались нападать, они пока прятались в кустарнике. Фрэнсис и пеон делали то же самое, укрываясь за кустами и скалами и часто меняя позицию. К концу первого часа у Фрэнсиса оставался всего один патрон. У пеона, благодаря угрозам и предупреждениям Фрэнсиса, было еще два патрона в револьвере. Но этот час Фрэнсис выиграл для Леонсии и ее родных, будучи совершенно уверен, что сможет в любой момент перейти вброд нефтяную реку и скрыться. Таким образом, все обстояло относительно благополучно и продолжало бы так обстоять, если бы сверху вдруг не нагрянул новый отряд людей. Спускаясь вниз, они стреляли из-за деревьев. Это был гасиендадо со своими соседями, гнавшийся за беглым пеоном. Но Фрэнсис думал, что его преследует другой полицейский отряд. Выстрелы, которыми они его осыпали, казалось, подтверждали такое предположение.

Пеон подполз к нему и, показав, что в револьвере осталось еще два патрона, вернул ему оружие, попросив коробку спичек. Затем он дал понять, что Фрэнсису следует перейти ущелье и выбраться по другой его стороне. Наполовину угадывая его намерения, молодой человек послушался, выстрелил со своей новой, более выгодной позиции в полицейский отряд в последний раз и зашвырнул винтовку далеко в овраг.

В следующий момент нефтяная река запылала с того места, где пеон поднес к ней спичку. Еще через минуту источник выбросил фонтан горящего газа. И наконец, из самого оврага вырвался пламенный поток и устремился на отряд Торреса и начальника полиции. Опаленные жаром, Фрэнсис и пеон вскарабкались по противоположной стороне оврага, обошли пылающую тропу, затем снова вышли на нее в безопасном месте и побежали мелкой рысцой.

Глава Х

В то время как пеон и Фрэнсис в полной безопасности передвигались по тропе, проходящей в овраге, который пониже того места, куда стекала нефть, превратившаяся в огненную реку, начальнику полиции, Торресу и жандармам пришлось спасаться, карабкаясь по крутой стене оврага. В то же время отряд гасиендадо, преследующий пеона, был вынужден податься назад и подняться вверх, чтобы спастись от ревущего в ущелье пламени.

Пеон все оглядывался назад через плечо, пока не указал с радостным криком на второй столб черного дыма, поднимавшийся в стороне от первого горящего источника.

– Еще! – хихикал он. – Есть и еще источник, и все они запылают. Все их племя, все они заплатят за мое избиение. А дальше – целое озеро нефти – как море, как Юкатан!

Тут Фрэнсис припомнил слова гасиендадо о нефтяном море, вспомнил, что оно заключало в себе по меньшей мере пять миллионов бочек нефти, из-за отсутствия транспорта еще не отправленных к морю и находящихся в естественной впадине под открытым небом: нефть сдерживалась только дамбой…

– Какая тебе цена? – спросил он пеона.

Тот не понял.

– Сколько стоит твоя одежда и все, что на тебе?

– Полпезо. Нет, половину полпезо, – горестно признался пеон, глядя на то, что осталось от его лохмотьев.

– А что у тебя есть?

Бедняга пожал плечами, признаваясь в полной своей нищете, и горестно добавил:

– У меня есть только… долг. Я должен двести пятьдесят пезо. Этим я связан на всю жизнь, проклят на всю жизнь, как человек, больной раком. Из-за этого-то долга я и стал рабом гасиендадо.

– Пустяки! – не мог не усмехнуться Фрэнсис. – Ты стоишь меньше нуля; твоя цена – отвлеченная отрицательная величина, не имеющая вне математического представления реального смысла. И вот ты сжег сейчас нефти не менее чем на миллионы пезо. А если почва рыхлая и пласты сдвинутся, то нефть будет просачиваться и из самой скважины, и тогда должно загореться все нефтяное поле, а это уже миллиарды долларов. Да, для существа, стóящего на двести пятьдесят долларов меньше нуля, ты молодец, ты мужчина!

Из всего этого пеон понял только последние слова.

– Да, я мужчина, – сказал он, выпячивая грудь и вскидывая истерзанную голову. – Я мужчина из племени майя.

– Ты? Из индейского племени майя? – насмешливо усомнился Фрэнсис.

– Я наполовину майя, – неохотно признался пеон. – Мой отец чистокровный майя. Но женщины племени майя в Кордильерах ему не нравились. Он полюбил женщину смешанной крови из долины, и родился я. Но она изменила ему с негром из Барбадоса, и отец вернулся в Кордильеры. Как и моему отцу, мне суждено было полюбить женщину смешанной крови из долины. Ей нужны были деньги, а я обезумел от страсти. И тогда я продался в пеоны за двести пезо. Пять лет я был рабом, меня били. И что же? К концу этих пяти лет я должен был уже не двести, а двести пятьдесят пезо!

* * *

В то время как Фрэнсис Морган и многострадальный майя все больше углублялись в Кордильеры, чтобы нагнать своих, а юкатанские нефтяные источники все быстрее обращались в дым, еще дальше, в самом сердце Кордильер, назревали новые события, которым суждено было свести вместе всех преследуемых и преследователей – Фрэнсиса, Генри, Леонсию и их отряд, пеона-беглеца, гасиендадо, жандармов во главе с начальником полиции и Альваресом Торресом, горящим желанием добиться не только обещанной Томасом Риганом награды, но и обладания Леонсией.

В пещере сидели старый мужчина и хорошенькая молодая женщина смешанной крови. При свете дешевой керосиновой лампы она читала вслух переплетенную в пергамент большую книгу Блэкстона в испанском переводе. Оба были босы, с голыми руками. Одеждой им служили плащи с капюшонами из грубой дерюги. Капюшон женщины был откинут назад, открывая ее пышные черные волосы. Капюшон старика был глубоко надвинут на голову, как у монаха. Его лицо аскета, с острыми чертами, величественное и полное силы, было чисто испанского типа. Такое лицо могло быть у Дон Кихота. Но существовало и различие. Глаза этого старика были закрыты и обречены на вечный мрак слепоты. Никогда не смог бы он увидеть ветряную мельницу и ломать о нее копья.

Слепой сидел в глубоком раздумье, в позе Роденовского «Мыслителя», и слушал читавшую ему вслух красивую метиску. Но он не был мечтателем, и не в его натуре было, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами. Несмотря на слепоту, которая непроницаемой пеленой скрыла от него весь видимый мир, он был человеком, склонным прежде всего к действию, и его душу никак нельзя было назвать слепой – так безошибочно она проникала в самое сердце и душу мира, лежащие под его внешней оболочкой, и так хорошо он видел самые потаенные грехи и тайные добродетели людей. Старец поднял руки, остановил девушку и стал вслух размышлять о прочитанном.

– Человеческое правосудие, – заговорил он медленно и с уверенностью, – это в наши дни состязание в уме и ловкости. Не справедливость, а ум и изворотливость – вот что теперь важнее всего. Законы вначале были хороши, но способы, которыми они осуществлялись, завели людей на ложный путь. Они приняли путь за цель, средства достижения – за самый предмет стремлений. Но закон есть закон, он необходим, он есть благо. К сожалению, в наши дни правосудие сбилось с верного пути. Судьи и адвокаты состязаются в уме и учености, ссорятся друг с другом, совершенно забывая об истцах и ответчиках, которые стоят перед ними, содержат их и ищут справедливости и беспристрастия, а не ума и учености.

Однако старик Блэкстон все-таки прав. Под всем этим, на самом дне, в самом основании здания правосудия, лежит глубокая и искренняя жажда права и справедливости для всех честных людей. Но что говорит Блэкстон? Люди сами придумали себе много нового. И вот закон, бывший вначале добрым, так исказило влияние всего придуманного, что он служит больше не обиженным и даже не обидчикам, а только разжиревшим судьям и худым, голодным адвокатам. Их ждут слава и нажива, если удается доказать, что они остроумнее своих противников и даже самих судей, выносящих приговор.

Старик остановился, все еще в позе «Мыслителя», между тем как метиска ждала, чтобы он подал ей обычный знак, предлагая продолжать чтение. Наконец, как бы взвешивая в своих мыслях судьбы вселенной, он сказал:

– Но у нас есть правосудие здесь, в Панамских Кордильерах, – правосудие истинное и беспристрастное. Мы работаем не для людей и не для собственного желудка. Дерюга взамен тонкого сукна помогает решать дело беспристрастно и справедливо. Читай дальше, Мерседес. Блэкстон всегда прав, если только правильно его понимать. Это то, что теперь называется парадоксом, то есть то же самое, что и современное правосудие, которое тоже суть парадокс. Читай дальше. Блэкстон – сама основа человеческого правосудия, но сколько зла совершается умными людьми во имя права!

Минут через десять слепой мыслитель поднял голову, втянул ноздрями воздух и жестом остановил девушку. Она тоже втянула в себя воздух и спросила:

– Может быть, это лампа, о Справедливый?

– Это горит нефть, – ответил он. – Это не лампа. И запах идет издалека. Я слышал также выстрелы в ущелье.

– Я ничего не слыхала, – отозвалась девушка.

– Дочь моя, ты видишь и не нуждаешься в том, чтобы слышать так, как я. В ущельях была стрельба. Прикажи моим детям все разузнать и доложить мне.

Девушка смиренно поклонилась старику, который не видел, но привык различать ухом каждое движение ее тела; он знал, что она ему поклонилась. Затем она откинула завесу из одеял и вышла. По обе стороны входа в пещеру сидело по человеку, очевидно, из класса пеонов. Каждый был вооружен винтовкой и мачете, за поясом были заткнуты ножи без ножен. Когда девушка передала приказание, пеоны встали и поклонились, – видимо, не ей, а тому, от кого исходило приказание. Один из них постучал рукоятью мачете о камень, на котором сидел, и стал прислушиваться. Камень замыкал рудоносную жилу, тянущуюся по всей горе, через ее середину. А дальше, на противоположном склоне горы, откуда, как из гнезда хищной птицы, открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел другой пеон: он прижал ухо к такому же камню, а затем постучал по нему в ответ. Потом он подошел к стоящему шагах в шести от него полузасохшему дереву, сунул руку в дупло и потянул за веревку, висевшую внутри, как звонарь дергает за веревку колокола.

Никакого звука не последовало. Вместо того большой сук, ответвлявшийся от главного ствола на высоте пятидесяти футов и торчавший, как крыло семафора, стал двигаться вверх и вниз. На расстоянии двух миль отсюда, на горном хребте, ему ответило такое же дерево-семафор. А еще дальше, по склонам гор, сверкание солнечных лучей в ручном зеркале передало, как по гелиографу, приказание старика из пещеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным языком вибрирующих рудоносных жил, солнечных бликов и качающихся веток.

* * *

В то время как Энрико Солано, сидевший на коне с осанкой юноши-индейца, и оба его сына, Алессандро и Рикардо, державшиеся с обеих сторон за стремена, старались наилучшим образом использовать время, выигранное Фрэнсисом в арьергардном сражении с жандармами, Леонсия на своей лошади и Генри Морган несколько отстали от них.

Оба они непрерывно оглядывались в надежде, что Фрэнсис их нагонит. Не дождавшись друга, Генри повернул обратно. Через пять минут Леонсия, обеспокоенная судьбой Фрэнсиса не меньше Генри, попыталась повернуть назад свою лошадь. Но упрямое животное, старавшееся догнать бежавшую впереди лошадь, не слушалось повода, стало брыкаться и наконец остановилось. Леонсия сошла с лошади, бросила поводья на землю (в Панаме так всегда стреноживают оседланных лошадей) и пешком двинулась по тропинке в обратном направлении. Девушка так быстро шла за Генри, что почти нагнала его, когда он встретился с Фрэнсисом и пеоном. В следующую минуту оба – Генри и Фрэнсис – уже бранили ее за безрассудство, но в голосах обоих слышалась нежность, и каждый с неудовольствием улавливал эту нотку в голосе другого.

Они настолько забыли об опасности, что отряд гасиендадо, внезапно вылетевший из зарослей с направленными на них винтовками, застал их врасплох. Несмотря на то что гасиендадо нашли с ними пеона, которого они тотчас же принялись избивать кулаками и ногами, все обошлось бы для Леонсии и обоих Морганов благополучно, будь здесь старинный друг семейства Солано, владелец пеона. Но приступ малярии, повторяющийся у него через каждые два дня на третий, заставил гасиендадо слечь в ознобе вблизи горящего нефтяного поля.

Гасиендадо довели пеона до того, что он мог только плакать, стоя на коленях. С Леонсией же они были весьма почтительны и даже с Фрэнсисом и Генри обращались довольно сносно. Однако молодым Морганам связали руки за спиной и решили отвести их вверх по оврагу, туда, где оставались лошади. Что касается пеона, то эти люди продолжали срывать на нем свой гнев с жестокостью, присущей латиноамериканцам.

Но им не суждено было отвести куда-либо своих пленников.

Послышались радостные возгласы, и на арене появились жандармы начальника полиции, сам начальник и Альварес Торрес. Затрещал отрывистый, горячий, быстрый говор; оба отряда преследователей одновременно и спрашивали, и давали объяснения. И среди полного столпотворения, когда говорили все, но никто не мог понять другого, Торрес, с кивком по адресу Генри и с торжествующей насмешкой в сторону Фрэнсиса, величественно встал перед Леонсией и отвесил ей низкий поклон с почтительностью истинного гидальго.

– Слушайте, – сказал он вполголоса, когда она сделала жест отвращения. – Не поймите меня ложно. Не принимайте меня за того, кем я никогда не был. Я здесь, чтобы спасти вас от всего плохого, что может с вами случиться. Вы – царица моих грез. Я умру за вас и умру с радостью, хотя с еще большей радостью я хотел бы жить ради вас.

– Я вас не понимаю, – коротко ответила она. – Не понимаю, почему речь может идти о жизни или смерти. Мы не сделали ничего плохого – ни я, ни мой отец. То же касается Фрэнсиса Моргана и Генри. И поэтому, сеньор, здесь не может быть и речи о жизни и смерти.

Генри и Фрэнсис, стоявшие очень близко к Леонсии, вслушивались в ее разговор с Торресом и, несмотря на всеобщий шум и гам, улавливали его обрывки.

– Не забывайте, однако, о смерти, грозящей Генри Моргану, – настаивал Торрес. – Достоверно известно, что он присужден к смерти за убийство Альфаро Солано, который был вашим родным дядей и родным братом вашего отца. Спасти Генри Моргана невозможно, но Фрэнсиса Моргана я мог бы наверняка спасти, если только…

– Если? – спросила Леонсия, едва не заскрежетав зубами. Она была похожа в эту минуту на тигрицу.

– Если вы будете милы со мной и выйдете за меня замуж, – сказал Торрес с поразительной твердостью, хотя оба гринго, правда, беспомощно, с руками, связанными за спиной, уставились на него и в их глазах читалось одинаковое желание убить его на месте. Быстро взглянув на обоих Морганов и убедившись в их полной беспомощности, Торрес в порыве страсти схватил Леонсию за руку и стал ее убеждать.

– Леонсия, в качестве вашего супруга я смогу сделать что-нибудь и для Генри. Возможно, мне даже удастся спасти ему жизнь, если он согласится немедленно уехать из Панамы.

– Испанская собака! – захрипел Генри, пытаясь освободить связанные за спиной руки.

– Американский пес! – воскликнул Торрес и наотмашь ударил Генри по зубам.

В мгновение ока Генри выбросил вперед ногу и дал Торресу такого пинка в бок, что тот отлетел в сторону Фрэнсиса, который также быстро лягнул его со своей стороны. Торрес летал взад-вперед, как волан между двумя ракетками, отбрасываемый ногами обоих Морганов, пока жандармы не схватили их и не стали избивать, пользуясь их беспомощностью. Торрес не только подбодрял жандармов, но даже выхватил свой нож. Закипела оскорбленная латинская кровь, особенно горячая у испаноамериканцев, и дело закончилось бы кровавой трагедией, если бы неожиданно не появилось десятка два вооруженных людей – они сразу же завладели положением. Некоторые из таинственных пришельцев были одеты в куртки и штаны из хлопчатобумажной ткани, другие – в холщовые плащи с капюшонами.

Жандармы и гасиендадо в страхе попятились, крестясь и бормоча молитвы и восклицая:

– Слепой Бандит! Справедливый! Это его люди! Мы пропали!

Многострадальный пеон выскочил вперед, упал на свои окровавленные колени перед человеком с суровым лицом, который, судя по всему, был предводителем людей Слепого Бандита. Из его уст полились поток громких жалоб и мольбы о правосудии.

– Знаешь ли ты, к какому правосудию взываешь? – гортанным голосом спросил его предводитель.

– Да, это Жестокое Правосудие, – ответил пеон. – Я знаю, что значит обратиться к Жестокому Правосудию, и все-таки я к нему обращаюсь, потому что ищу справедливости и мое дело правое.

– И я требую Жестокого Правосудия! – воскликнула Леонсия со сверкающими глазами и, обращаясь к Фрэнсису и Генри, вполголоса добавила: – Каково бы ни было это Жестокое Правосудие!

– Едва ли оно может быть пристрастнее того, какого можно ожидать от Торреса и начальника полиции, – ответил Генри тоже вполголоса. Потом он смело выступил вперед и громким голосом обратился к предводителю в надвинутом на лицо капюшоне:

– И я требую Жестокого Правосудия!

– И я тоже, – пробормотал Фрэнсис сначала тихо, а затем повторил свое требование громко.

С жандармами в этом деле, по-видимому, не считались. Что касается гасиендадо, то они также выразили готовность подчиниться приговору Слепого Бандита, каким бы этот приговор ни был. Запротестовал только начальник полиции.

– Вы, может быть, не знаете, кто я, – волнуясь, чванно заявил он. – Я, Мариано Веркара-э-Хихос, носитель старинного славного имени, я служу долго и честно. Я начальник полиции Сан-Антонио, лучший друг губернатора и пользуюсь большим доверием правительства Панамской Республики. Я – закон. Есть только один закон и одно правосудие – это закон и правосудие Панамы, а не Кордильер. Я протестую против произвола, который вы называете Жестоким Правосудием. Я пошлю отряд против вашего Слепого Бандита, и сарычи будут клевать его кости в Сан-Хуане.

– Не забывайте, – саркастически предупредил Торрес раздраженного начальника полиции, – что это не Сан-Антонио, а Юкатанские леса. И что у вас нет войска.

– Не были ли эти двое несправедливы к кому-нибудь из тех, кто обращается к Жестокому Правосудию? – резко спросил предводитель.

– Да, – торжественно заявил пеон. – Они меня избивали. Все меня били. И они меня били. И без всякой причины. Мои руки в крови. Мое тело исцарапано и изодрано. Я снова взываю к Жестокому Правосудию и обвиняю этих двух людей в несправедливости.

Предводитель кивнул и дал знак своим людям обезоружить пленников.

– Справедливости! Я требую справедливости! – закричал Генри. – Мои руки связаны за спиной. Пусть либо у всех будут связаны руки, либо ни у кого. Кроме того, очень трудно идти со связанными руками.

Тень улыбки скользнула по губам предводителя, когда он приказал своим людям развязать путы, которые явно свидетельствовали о неравенстве среди его пленников.

– Уф! – вздохнул Фрэнсис, с улыбкой обращаясь к Генри и Леонсии. – Я смутно припоминаю, что где-то миллион лет тому назад я жил в спокойном городишке под названием Нью-Йорк; мы наивно считали себя отчаянными сорванцами, потому что с упоением играли в гольф, казнили раз полицейского инспектора электричеством, боролись с тайными обществами и объявляли простую игру, имея семь верных взяток на руках.

Через полчаса они вышли на высокий хребет, откуда открывался вид на окружающие высокие горы.

– Вот так история! – удивленно воскликнул Генри. – Тысяча чертей! Эти парни, одетые в рогожу, вовсе не такие уж дикари. Посмотри, Фрэнсис, да у них целая система семафоров. Понаблюдай-ка за этим ближним деревом, а потом за тем большим, на другой стороне ущелья. Посмотри, как движутся их ветки.

Несколько миль пленников вели с завязанными глазами, так их ввели в пещеру, где правило Жестокое Правосудие. Когда повязки с глаз были сняты, они увидели, что находятся в большой высокой пещере, освещенной множеством факелов, а перед ними на высеченном в скале троне сидит слепой, белый как лунь старец в грубой холщовой одежде. У его ног, прислонившись плечом к коленям старца, сидела прекрасная метиска.

Слепой заговорил, и в его голосе послышались серебристые нотки старости и усталой мудрости:

– Жестокое Правосудие услышало призыв. Говорите! Кто требует беспристрастного правосудия?

Никто не решался выступить. Даже начальник полиции не осмелился больше протестовать против законов Кордильер.

– Здесь есть женщина, – продолжал Слепой Бандит, – пусть она и говорит первая. Все смертные – безразлично мужчины они или женщины – в чем-то виновны, или, во всяком случае, их близкие считают их в чем-то виновными.

Генри и Фрэнсис хотели остановить Леонсию, но она, улыбнувшись тому и другому, повернулась к Справедливому и ясным, звенящим голосом произнесла:

– Я только помогла своему жениху спастись от смерти, грозившей ему за убийство, которого он не совершал.

– Я выслушал тебя, – сказал Слепой Бандит. – Теперь подойди ко мне.

Оба Моргана, любившие Леонсию и беспокоившиеся за ее судьбу, увидели, что люди в холщовой одежде подвели девушку к старцу и опустили перед ним на колени. Метиска положила руку Слепого на голову Леонсии. С минуту царило торжественное молчание. Уверенные пальцы слепца покоились на лбу Леонсии, ощущая биение пульса в ее висках. Затем он снял руку и откинулся назад для произнесения приговора.

– Встань, сеньорита, – промолвил он. – В твоем сердце нет зла. Ты свободна. Кто еще взывает к Жестокому Правосудию?

Фрэнсис немедленно вышел вперед.

– Я тоже помогал тому человеку спастись от незаслуженной смерти. Мы носим одно и то же имя, мы дальние родственники.

Фрэнсис также опустился на колени и ощутил, как чувствительные пальцы, коснувшись его бровей и висков, остановились на пульсе руки.

– Мне не все ясно, – сказал Слепой. – Нет мира и покоя в твоей душе. Какая-то зависть гложет тебя.

Вдруг выступил пеон и заговорил. Услышав его голос, люди в холщовых плащах содрогнулись, как от богохульства.

– О Справедливый, отпусти этого человека на свободу! – страстно закричал он. – Дважды я пал духом и предал его, и дважды в тот же день он защитил меня и спас от врага.

И пеон, снова стоя на коленях, на этот раз уже перед Праведником, дрожа и замирая от суеверного страха, почувствовал легкое, но уверенное прикосновение пальцев самого странного судьи, перед которым когда-либо стояли на коленях люди. Его раны и струпья были быстро ощупаны до самых плеч и ниже по спине.

– Он свободен, – объявил Справедливый. – Но в душе его смятение и тревога. Нет ли здесь кого-нибудь, кто мог бы объяснить нам причину?

И Фрэнсис понял, какую тревогу угадал в его душе Слепой; тот понял, что он сильно любит Леонсию и что эта любовь грозит поколебать его верность Генри. В ту же минуту поняла все и Леонсия, и, если бы Слепой мог видеть тот невольный взгляд, которыми они обменялись с Фрэнсисом, он безошибочно определил бы, какая забота мучит Фрэнсиса.

Метиска также это видела, и сердце подсказало ей, что тут замешана любовь. Все понял и Генри – и невольно нахмурился. Праведник заговорил:

– Нет сомнения, что здесь виновно сердце. Вечное горе, которое женщина приносит мужчине. Но я освобождаю этого человека. Дважды за один день он помог человеку, который его дважды предал. Его любовная тоска не помешала ему оказать помощь человеку, несправедливо приговоренному к смерти. Остается испытать еще одного, а также решить, что делать с этим истерзанным созданием, которое два раза в течение одного дня, отуманенное себялюбием, обнаружило слабость духа, но сейчас нашло в себе силу и мужество вступиться за ближнего.

Слепец наклонился и стал водить пальцами по лицу пеона.

– Ты боишься смерти? – спросил он вдруг.

– Да, Великий Святой, я страшно боюсь смерти, – ответил пеон.