Текст книги "Адская кошка"

Одна моя подруга Лили, которая работала волонтером в приюте, знала об этом и буквально с головой окунулась в работу в «Обществе лучших друзей животных»[12]12
  Best Friend Animal Society – общество защиты животных, образованное в США в 1991 г. На национальном уровне занималось оказанием помощи бездомным животным, организацией приютов и пр.


[Закрыть] в начале 90-х. Она занялась тем (за свой счет, конечно), что говорила с людьми, которые собирались сдать своих питомцев в Общество защиты животных, и советовала им отправить зверей к «Лучшим друзьям», в Юту, где был организован огромный приют для несчастных. Она приводила главный аргумент «за» – отсутствие эвтаназии. Был ли я… Глубоко обижен? Завидовал? И то, и другое. Где-то в глубине моего сознания мелькала мысль, что я бы хотел работать в том месте. Но мир, где животных не убивают, не существовал, была лишь модель подобного мира. И кому-то приходилось иметь дело с обществом, где принято все ненужное выкидывать.

Я двигался в верном направлении. Число животных, убиваемых в приютах каждый год, сократилось: раньше было 10 миллионов в год. А сейчас стало четыре. Но есть одно «но», и как бы мне не было грустно это говорить – количество мест в приютах и людей, желающих взять питомца, намного меньше, чем убиваемых животных.

Я ни в коем случае не говорю о тех особях, которых мы называем «кошачье сообщество». Они наши дикие товарищи. Мы отлавливаем их, стерилизуем и отпускаем обратно, в их привычную дикую среду. Они живут значительно меньше, чем другие их собратья, но мы не можем просто поймать их и убить. Они не принадлежат и никогда не принадлежали нам. Нет, я говорю о тех животных, которых оставили на улице выживать, о тех, которые сбежали когда-то и вряд ли уже смогут жить в доме. Таких наша забота в приюте делала абсолютно неуправляемыми и попросту злила. А нам не хватало ресурсов и даже мест! Умереть в приюте рядом с приютским работником, который хоть как-то пытается выразить сочувствие и подарить хоть немного любви, или же погибнуть на улице изможденными, ранеными, одинокими – вот между чем и чем приходилось выбирать животным. Та любовь, которую они получали от нас как бы мимолетно, все-таки была реальной, настоящей.

Все великие мысли, находящиеся в зачаточном состоянии, приходят с молоком матери и подпитываются «праведным гневом». Вот тогда наступает время гневных речей, и мы тычем пальцем в поисках виноватых. Это хорошо, потому что мы развиваемся, когда злимся. Но неизбежно пальцы перестают тыкать, а руки опускаются вниз – вниз, обратно к работе. А эта работа обычно грязная.

Сейчас все-таки движения, выступающие против убийства животных, преобладают, а такие организации, как «Лучшие друзья», уже знают, как изменить сложившуюся ситуацию, а не просто составляют планы. Но все еще много и других людей, которые собирают информацию, а потом с пеной у рта доказывают, что животные умирают в приютах из-за халатности сотрудников. Это те люди, которые употребляют слова «нацист» в отношении меня, те, кто постоянно говорят так и о других. Что? В самом деле? Вы обвиняете администрацию и работников приюта в том, что они убивают, потому что бессердечные и ленивые? Простите. Безыскусность – это одно, а вот она же, прикрытая праведностью – уже нечто другое. В таком случае, все, кто поносят приюты, и кто только вопит «нет убийству животных» и не предлагает никакого альтернативного варианта решения проблемы, – идите к черту! Все приюты, «не убивающие» животных, которые сначала берут слепых котов или старых и больных псов, чтобы получить пожертвования, а потом выкидывает несчастных животных обратно на улицу – идите к черту! А также все те, кто насмехается над приютами, где усыпляют животных, те, кто считает нашу работу грязной – тоже идите к черту. Дважды!

А тем, кто любит животных и всячески помогает приютам, надо иметь смелость и посмотреть правде в глаза: ваши пожертвования проблему не решают. Я не пустослов по натуре. Но «не убий», как единственное и очевидное решение вопроса, до сих пор воспринимается работниками приюта как оскорбление животных и всей системы. Ты можешь злиться на систему и менять ее. Мы работали с животными, потому что любили их, и любили так сильно, как никогда не любили людей. И каждый из нас отчаянно хотел, чтобы настал тот день, когда наша помощь не потребуется. И если все вы сомневаетесь в этом, то идите к черту!

Усыплять животное – это одно, а вот слышать причины, почему хозяева хотят убить своих питомцев – это абсолютно другое, что-то за гранью понимания. Четырнадцатилетнего кота хотели сдать, потому что в доме, где он жил, должен был родиться ребенок. Один пес болел раком, и его хотели убить, потому что у него был… рак! В особо тяжелые дни подобные причины выводили нас из себя.

Один парень принес очаровательного родезийского риджбека, принимала его моя подруга Марта.

– Мне, правда, очень жаль его отдавать, – сказал парень.

Марта опустилась на колени перед псом и потрепала его за ухо.

– Почему вы не можете его оставить? – спросила она, одновременно отправляя пса в питомник.

– Я переезжаю.

Марта похолодела.

– Черт возьми, куда вы переезжаете? В Китай?

Больше в приюте она работать не смогла.

Мы успокаивали себя, точнее внушали себе мысль, что все эти люди, которые приносили своих питомцев нам, хотя бы не бросали их на улице на произвол судьбы или не оставляли в пустующих квартирах и домах. А это происходило с поразительной регулярностью. Мне кажется, что то, как люди обращаются с животными, иной раз хуже, чем усыпление несчастного пса или кота. Я был посланником. Всего лишь. А сообщение пришло из того места, где было решено не ценить и вообще не обращать никакого внимания на существа, неспособные разговаривать или ходить на двух ногах. В таком случае, разве могло это не вдохновить меня на перемену ценностей и веры, на новые идеалы? Быть рядом с бродячей собакой, буквально держать ее за лапу, баюкать, говорить слова любви, пытаться хотя бы в последние часы или минуты жизни животного показать, что есть в мире любовь. Я знал, что в этом перевернутом мире я делал больше хорошего, чем плохого.

В приюте не существовало такого понятия, как «обычный день». Я никогда не думал, выходя из дома, что сегодня будет такой-то день. Я пришел сюда с места, где утром я брал зубную щетку в руку и отправлялся чистить аудиокниги, и это нехитрое занятие занимало у меня все 8 часов рабочего времени. В ОЗЖ мой день был намного активнее и суматошнее, потому что постоянно что-то происходило. Однажды моя группа «Pope of the Circus Gods» выступала на ночной вечеринке в Хилле, районе Боулдера, где тусили студенты, и утром я проспал, не услышал будильник. Было несложно, я же жил в халупе без окон. Единственное, что могло меня разбудить, если я не услышал будильник, так это переполненный мочевой пузырь и солнце, бьющее в глаза. Когда просыпаешься, чтобы пописать, а у тебя нет водопровода и туалета в доме, то идешь на улицу, «в удобства снаружи». А солнце уже с утра шпарит как сумасшедшее. Поэтому, если не взять бутылку (вчерашняя выпивка) и не использовать ее вместо солнечных очков, то можно получить жесткий удар по голове (не буквально, конечно) – яркий свет режет глаза, голова начинает болеть невыносимо. Мобильников тогда еще не было, да и стационарным телефоном мне тоже разжиться не удалось. Я был совершенно изолирован от мира.

Когда я понял, что произошло, то рванул на работу, потому что не хотел ее потерять. Только когда я вошел внутрь здания приюта, я понял, что умудрился добежать из своего сарая до машины, доехать до приюта и даже перебежать через грязную каменистую улицу около работы БОСИКОМ! Возвратиться домой означало бы перевалить всю свою утреннюю работу на плечи других работников, поэтому я трудился в резиновых сапогах, которые носили мы все. Сапоги было одного размера, огромные и неудобные, и обычно мы обували их поверх своих ботинок. А в этот день я работал в них босиком, ноги ужасно потели, а когда я ходил, то раздавался препротивный звук, как будто я пердел. Но этот день стал днем открытий для меня: заботиться о том, кто смотрит на меня, ждет моей ласки и внимания (тот, кому я, возможно, найду новый дом), и в то же самое время не обращать внимания на собственные нужды – действительно нечто. И если бы я знал, что заботиться о кошках – мое призвание, это были бы другие чувства. Я никогда в жизни не идентифицировал себя с «кошатником». Думаю, стоит уточнить. Я вырос с собакой, в школе у меня была кошка, но в общем-то сильной привязанности ни к кому у меня не было. И я не могу вспомнить конкретного момента, когда на меня снизошло озарение, и я сказал себе: «Вот оно!» Такое уже случилось один раз в моей жизни, и это было связано с музыкой.

Со временем я узнал, что в основном приюты ориентированы на собак – и наш, и другие, в которых мне довелось побывать. Эдакая собакоцентрическая модель мира. Мы конечно же любили кошек не меньше, чем собак, но, в отличие от котов, собаки больше понимали и были обучаемы. В приюте мы дрессировали псов, плюс ко всему хотели облегчить им социализацию в новой среде: послушных псов чаще забирали в семьи. В нашем приюте было много возможностей для собак.

Для кошек меньше. Они содержались в одиночных металлических клетках, окруженные всяческими потенциальными угрозами в виде враждебных рук, ног и неизвестных запахов. У волонтеров, которые работали с кошками, не было специальных поводков, как у тех, кто занимался псами, поэтому котов мыли, расчесывали прямо в клетках или переносили в пустые комнаты, где обычно мы встречались с потенциальными хозяевами. Такой порядок не помогал избавить котов от беспокойства, и они испытывали это чувство постоянно. В отличие от собак, все коты, которых мне довелось наблюдать в питомнике, пытались спрятаться: они либо поворачивались спинами к прутьям решетки, либо забивались в угол, либо зарывались в подстилки. Потенциальные усыновители, стоя перед клеткой и видя такое поведение, думали, что коту грустно и печально. А кто захочет взять несчастного кота? Каждый такой зверь, который отказался смотреть на своего потенциального хозяина, был усыплен напрасно. Эта кошачья «грусть» стала для меня новым стимулом для развития. Я начинал понимать, как мое «я» влияет на поведение кошек, в то же время я стал различать понятия «моя кошка» – «не моя кошка».

Кошачья загадка № 101

Улучшение условий жизни равно улучшению благополучия вашей кошки. Пусть именно это станет вашим личным посвящением в причудливый кошачий мир – так вы научитесь смотреть на окружающую действительность глазами вашего питомца:

1) Кошкам нужно охотиться. Игра и ловля добычи – одно и то же. Если кот не охотится, то он не чувствует своего пространства, поэтому играйте со своими животными. Игра на КАЖДЫЙ ДЕНЬ: «поймай, убей, съешь».

2) Котам нужна собственная территория. Ее границы они определяют визуально и по запаху. Убедитесь, что у вашего питомца достаточно «кроватей», подстилок, когтеточек. Все это нужно положить в правильные места – те, которые пахнут именно вами!

3) Кошки видят в режиме 3D. Если они смотрят на пол, то это не значит, что они видят только его. В тоже время в поле зрения находятся диван, табуретка, раковина, книжный шкаф. Если у котов есть доступ ко всем этим предметам, то их личная территория значительно расширяется.

Один взгляд, один шаг по направлению к клетке, лапа между прутьями клетки. Я начал читать книги о кошках, об их поведении. Я читал все, что мог достать. Я проглатывал каждое слово. И я говорю, что для парня, которому трудно читать что-то без картинок, это было реально великим достижением. И когда я читал что-нибудь про кошек, то мог сразу же пройти в питомник и проверить. Впервые я использовал элементы игры и поощрений в работе с обезумевшими кошками, которых должны были усыпить некоторое время спустя. Я просто взял их после работы и некоторое время играл с ними, одновременно пытаясь выяснить, какой вариант больше подходит для каждой. И при помощи метода проб и ошибок и вознаграждения – «дай пять» через прутья клетки, – я помог котам не замыкаться в себе и держаться недалеко от решетки, а не забиваться в угол. В таком случае шансы быть взятыми в дом из приюта у них возрастали. Получив результат с одним котом, я переходил к другому. В выигрыше остались все. Даже Чикс, приютский талисман, был протестирован. Правда, по этому поводу со мной начали спорить коллеги. Кот гонялся за мышами, коих в приюте развелось бесчисленная армия, и ел их (для его диабета это была идеальная еда). Когда кто-то из работников пытался остановить его, я вмешивался и показывал, что в зубах у кота мышь. Я с энтузиазмом начал доказывать волонтерам, работникам приюта, что так кот борется со своей болезнью, живет нормальной жизнью обычного кота и никому не мешает.

Кошек можно выдрессировать

Кликер-дрессировка – метод дрессировки животных, основанный на системе поощрений. Он используется для дрессировок разных видов животных – от дельфинов и китов до кур, попугаев, котов и собак. Кликер-тренинг – метод эффективный (подробнее можно прочитать в книге Карен Прайор «Кликер-дрессировка для кошек»). Хотя я и не поклонник того, чтобы использовать эту систему дрессировки, чтобы научить животных таким унизительным вещам, как прыжки через обруч и езда на велосипеде, кликер-дрессировку можно применять для:

1) улучшения взаимоотношений с питомцем, например, пока вы готовите ужин, кот будет спокойно сидеть рядом;

2) достижения эмоциональной связи с животным во время разного рода тренировок;

3) совмещения с другими методами во время спортивных тренировок, которые укрепляют силу и дух кота, и одновременно вашу связь с ним.

Тогда я понял, что достиг нового уровня понимания кошачьей натуры. Теперь я не только знал, что кошки грустят (более подходящего слова не подобрать), но и понимал, почему. У собак таких чувств не было, мы заботились о них. Не в обиду собакам, они-то как раз наоборот знают, как добиться от человека внимания. Собаки понимают, как надо общаться с людьми, ко всему прочему, они знают, как люди общаются друг с другом. В общем, я так замысловато пытаюсь сказать, что псы в курсе, на какие наши кнопки нужно нажимать, чтобы получить желаемое. У кошек этого никогда не было, их эволюционное развитие шло обособленно, поэтому они не умеют общаться с людьми. Но в какой-то момент я осознал, что стоило мне взглянуть на кота, нового питомца, я понимал: есть диалог.

Позвольте, я объясню, пока не перешел к следующему. Я никогда не спрашивал у кота: «Ну же, Чарли, расскажи мне, что с тобой». А Чарли мне не отвечал: «О, Джексон, спасибо, что спросил. Меня несколько раздражает свет лампы, и да, убери, пожалуйста, хлам, который я загадил. Ножки то у меня все еще есть, да? Ходить могу. А вот жаловаться нет, приятель».

Но все же где этот самый коммуникатор у животных? Общеизвестное определение общения звучит так: общение – это передача или обмен информацией или новостями, а также передача или обмен чувствами или идеями. Так что же, общаюсь я? Это единственное, что у меня есть, такая специфическая форма взаимодействия с другими, своеобразная нирвана, которую я бы сравнил со священной тишиной во время медиативных практик, о которой мне рассказывали некоторые знакомые. Каждое мгновение, каждый кивок, расширившиеся или сузившиеся зрачки помогают нам чувствовать друг друга. Ты задерживаешь дыхание, я тоже. Если волосы на руках у меня встают, то это значит, что твое тело в тридцати футах от меня. Я поднимаю подбородок на три дюйма вверх, ты расслабляешься и узнаешь меня. Ты вжимаешься в стену перед дверцей, я начинаю плакать. Общение – это понимание, замедление течения времени, движения пространства вплоть до полной остановки, именно тогда образуются связи между двумя существами. И мы понимаем, что связи не обязательно налаживаются посредством языка, речи. А английский вообще не подходит для этого процесса, он вообще злейший враг.

И в связи с этим у меня уже давно образовалась проблема в отношениях с хозяевами животных – я чувствовал давление с их стороны. Я пытаюсь объяснить людям, что чувствуют их питомцы, двуногие не понимают, расстраиваются и разочаровываются. Я могу объяснить движения животного, но изменения в энергетической температуре и другие признаки – описать невозможно. Я не злорадствую, когда говорю, что знаю вашего кота лучше, чем вы. Я просто пытаюсь объяснить вам на английском то, что ваш питомец говорит на кошачьем. Я просто хочу, чтобы вы тоже поняли. И если бы я представлял себя в виде какого-то образа, то я бы был воздушным змеем, которой соединяет человека и небо. Ни я, ни кто-то другой не может вдохнуть в животное жизнь, руководствуясь человеческим опытом и мышлением, и, видимо, отсюда у двуногих товарищей появляется это нетерпение и желание навешивать ярлыки. И когда я, пробыв какое-то время наедине с котом, возвращаюсь в человеческую действительность, мне трудно ответить на вопрос: «А о чем сейчас думает Ральфи?»

Конечно, в то время я вообще не думал об этом, я просто хотел быть защитником животных. Я верил, что могу им быть и подталкивал других к такому видению своей профессии. Также я понимал, что не смогу переводить с кошачьего, если у меня под рукой не будет словарей, исследований и прочих материалов. И я мог даже вопить во все горло, что заключил сделку с миром кошек, но моего имени, татуировок и бороды было достаточно, чтобы меня считали психом. И я осознавал, что мне нужны были реальные доказательства, чтобы меня поняли.

Не прошло и пары месяцев, как я стал сотрудником службы приема животных. Я серьезно, прикиньте! Текучка на этой должности была ого-го, потому что работа была крайне тяжелой – выгорали люди быстро. Вообще в приюте в принципе работать нелегко, но «передовая» выматывала быстрее: нужно было постоянно общаться с людьми, которые, прожив с питомцами по двенадцать и даже больше лет, выбрасывали их, потому что, например, «больше для них не было места».

Многие из нас пришли в приют, потому что здесь был высокий уровень так называемого выгорания человека. Получить должность сотрудника приемки означает, что ты обладаешь особым видом дипломатии, что, в общем-то, было сомнительным комплиментом. Давление на этой должности чувствовалось очень хорошо. В то время руководителем отдела был Лонни, ему приходилось играть роль клапана на пароварке. Он легко справлялся со сложными ситуациями и играючи успокаивал нас. Но было очевидно, что он начал сгорать. Он уходил в дальнюю комнату и долбил ногами по стенам, оставляя вмятины на гипсокартоне, срывал злость на мебели. Потом начал отыгрываться на мне и других работниках.

А однажды у него сорвало крышу. Он разозлился на что-то несущественное, швырнул бумаги и вышел. А по пути он снял висящий у него как ожерелье ключ от кассового аппарата, начал размахивать им и ударил меня по затылку – случайно, скорее всего. А потом просто покинул здание. Спасибо и доброй ночи. На следующий день я и мой друг, который устроился в приют на той же неделе, что и я, и также проработал не больше полугода, получили должности со-руководителей.

Каждому из нас знакомо чувство, – ну, или я надеюсь на то, что знакомо, поскольку не люблю быть в меньшинстве – что вы чего-то хотели достичь, достигали этого и понимали, что все не то. Желаемая работа, квартира, город. Однажды вы проснулись и поняли: «Боулдер. Точно. Вот это место. Надо ехать туда. Вот где я смогу покорить все вершины, поймаю вдохновение, люди будут меня вдохновлять, и я буду любить горы…» Ты даже места этого не видел. Ты вообразил, что взберешься на свои собственные вершины в стране вершин. Ну, если все-таки не получится, то здесь можно прекрасно пострадать. Прожив лето в своем авто и получив возможность двигаться дальше, в буквальном и переносном смысле вложив ВСЕ в новую жизнь, однажды утром ты просыпаешься, смотришь вокруг с восхищением, но каким-то неискренним, видишь заснеженные соседские дома, оглядываешься на свое пошлое и понимаешь: «Это не то».

В общем, это продвижение как таковым продвижением-то и не было. Бумажная работа, сопряженная с каждодневной головной болью. Мы отказывали потенциальным хозяевам. Нам приходилось собирать деньги с людей, чьи животные сбежали или потерялись, а потом содержались у нас до поры до времени. Я осторожно общался со всеми красными от злости хозяевами, со всеми теми, у кого от ярости вены на шее вздувались, а также с людьми «в темных очках» (понимаете, о чем я?), я делал все возможное, чтобы в условиях маленького помещения не разразилось грандиозное светопреставление. Конечно, у этой должности были и позитивные стороны: мы удачно подбирали пары хозяин – животное, контролировали процесс «усыновления». Но я чувствовал себя клапаном от пароварки. Я в принципе неконфликтный человек, но я пугал конфликтных. Моя гиперчувствительность помогала мне определять таковых, как только они переступали порог приюта. Я делал все возможное, использовал все свои навыки эффективного общения, моего вербального айкидо, чтобы не принять негатив на себя, а пропустить через. Я делал все, что мог.

– Не может быть! Не верю! – кричал на меня один парнишка, когда я сказал ему, что он должен заплатить некоторую сумму денег, которую приют потратил за его корги,[13]13
  Порода декоративных собак.


[Закрыть] пока тот жил здесь. Он огляделся: в комнате было полно народу, хотя была суббота. А взгляд его был таким, будто чувак хочет собрать банду и поколотить меня. Людей было так много, что я не мог говорить своим обычным ободряющим голосом ди-джея.

– Но, послушайте…

– Да лучше бы ты засунул моего долбанного пса в газовую камеру, чем вернул его мне!

Его визитка тянула на 50 долларов, на руке были часы «Rolex», которые стоили явно больше моей месячной зарплаты.

– Я не думаю, что…

– Да ты фашист!

И я взорвался. Я потерял контроль. Я стал как Лонни. Я ломанулся через стол, чтобы ухватить его за шею. К счастью, он отступил, а я неловко шлепнулся на пол. Мой напарник отвел меня в конференц-зал, где я сидел и вспоминал свое собеседование полгода назад. Я развалился на куски за такой короткий промежуток времени, мое психическое состояние нельзя было назвать нормальным. Но в то же время я понял, что пора сказать себе «хватит». И двигаться дальше. Мне нужно было найти новую цель, более грандиозную, чем эта. И служить ей.

Я стал проводить много времени с Дейзи, координатором нашего питомника. Она обладала особым даром обучать людей, не пытаясь никого переубедить. В отличие от того «обучения», которое проводила та вымотанная женщина-ветеринар, Дейзи искренне любила свою работу, ей нравилось быть послом животных. Она так вдохновенно говорила о работе и идеях, что на ее лице и груди проступали красные пятна. Она представила нашу позицию людям тогда, когда организация, выступавшая за этичное отношение к животным, считалась без пяти минут террористической. Дейзи смогла принести нашу идею стерилизации животных в классы, рассказывала о ней целым организациям, и чтобы всем было понятнее, использовала графики, диаграммы и фильмы. Мы говорили с шестиклассниками, десятиклассниками, общались с теми детьми, которые могли бы придумать что-то новое в трудные моменты в своей жизни. Часто мы с Дейзи говорили о концепции разумного руководства: животные не принадлежат нам, как вещи, как, например, сумки или газонокосилки. Мы их кураторы. Мы их направляем. В те нелегкие дни именно Дейзи сформировала у меня понимание того, почему мы работаем с животными, как нам нужно выстраивать с ними отношения.

Дейзи была слишком правильной, чтобы попытаться объяснить свой уход, прежде чем клубок сплетен поглотил ее. Но как ни крути, когда она сообщила мне, что уезжает, мне захотелось продолжить работу – хотя бы в ее честь. Проблема заключалась в том, что координирование являлось важной составляющей всей деятельности отдела по работе с общественностью, и оно было несколько выше моего понимания, особенно после той моей выходки на ресепшене. Но, как обычно, меня это не остановило. Я понял, что мои намерения, воззрения смогут исправить мою абсолютную неспособность к организационной работе.

Так же, как я начинал работать в ОЗЖ с мыслями: «А что, если…», я втиснулся в одежду сотрудника отдела по работе с общественностью и убедил начальство, что она сидит на мне идеально. Этот костюм подчеркнул мои природные данные. Театр – мое призвание. И я прекрасно сыграл очередную роль: я говорил о благополучии животных, об их стерилизации; охарактеризовал нас, работников организации, как наставников; твердил о нашей миссии в начальных школах, в залах больших начальников и еще где-то. Моя способность налаживать контакт со зрителями на концерте пригодилась мне в беседах со школьниками в классах, с чиновниками, прессой и со всеми остальными, с кем встречался в тот или иной день. Я знал, что они терпят меня и пытаются переварить информацию, и я старался бить в те места, где уже были разломы и бреши. Я четко излагал, разговаривал с ними так, как никто другой до меня.

Но мозг мой отказывался работать организованно. В голове у меня плавали обрывки каких-то идей. Если кто-то или что-то находилось рядом и могло поймать эти обрывки, было неплохо. Но чаще всего я был один, и все мои идеи уплывали в неизвестном направлении, а это означало, что я абсолютно не умею планировать и долго концентрироваться на одном аспекте. Я мог в красках представить себе, например, законченную презентацию Power Point, но вот сделать её я совершенно не мог. Если бы кто-то решил испытать меня и мою способность концентрироваться на одном вопросе, то нашел бы меня в каком-нибудь офисе, где я бы сидел и смотрел на авторучку, и представлял, что именно от нее зависит, будет проект жить или умрет. Но спасибо нашему руководству, они были со мной все это время. Они дали мне отличный органайзер, наняли мне ассистента, пожертвовали временем, чтоб я мог все закончить, и они не закручивали гайки до тех пор, пока я не оставил им другого выбора. Но даже тогда, когда я сделал еще очень немного полезного для Работы с общественностью (я тогда еще с кошками работал), я уже чувствовал себя на своем месте. И тогда я перешел черту.

В ту июньскую ночь, примерно в два часа, я сидел в приюте, дедлайн маячил передо мной. Было холодно, это я определил по пару, поднимающемуся от моей чашки с кофе. Я сидел и думал, что если хочу остаться на этой должности, то должен хорошо выполнять свои обязанности, и не отвлекаться ни на что другое.

В восточной части Колорадо было невыносимо сухо, и казалось, что так будет вечно, но не тут-то было, и мы начали ждать бурю. Дождь барабанил по крыше, а я понимал, что здание приюта расположено в низине, и его может затопить к чертям собачьим, если непогода будет бушевать всю ночь. Я готовил презентацию, но вдохновение куда-то пропало, а я сидел и надеялся исключительно на свою волю, убеждал себя, что каждая прошедшая минута – это потерянные полчаса сна и очередная доза «допинга», которую мне придется принять, чтобы утром быть свежим, как огурчик. Вдобавок ко всему, стоял какой-то шум. В нашем здании всегда было эхо, а в такие ночи, как эта – дождливые, с громом и молниями – все, что нужно было сделать, так это десять шагов в любую сторону и услышать мольбы из разных концов здания. Если бы мне нужно было пописать, то я ловил звук из зоны, где жили собаки-потеряшки; аппарат с прохладительными напитками – зона, где собак готовят к новой семье, ксерокс – кошачья зона. И я просто сидел за своим столом, смотрел на все увеличивающиеся мокрые пятна в углу на потолке, мне было нехорошо от большого количества выпитого кофе (и других стимуляторов) и отсутствия сна. Но больше всего меня волновали коты: эта проблема была вишенкой на торте моего беспокойства.

Они кричали. Они все кричали.

В своем чрезвычайно возбужденном состоянии я начал понимать, почему молодые родители считают до десяти, чтобы не начать трясти свое разбушевавшееся чадо. Я знал, что в приюте было несколько новых мам и их младенцев. Мы взяли несколько котов из другого питомника, потому что там был перебор из-за только что родивших кошек. Кроме того, у нас оставалось много животных, ждущих стерилизации, а также тех, кого сдали бывшие хозяева. Они все кричали: шум непогоды и перепады давления действовали на них удручающе, и чем хуже становилась погода, тем невыносимее было им, а они могли выразить свое беспокойство только голосом. Я чувствовал, что и у меня поднялось давление, оно было такое высокое, что в ушах стоял шум. (А вообще шум в ушах у меня появился давно, после моих концертов). В итоге я был так раздражен и зол, что ударился головой о стол. И тогда у меня созрел план.

Анита Фрейзер из моего родного Нью-Йорка была одним из первых моих наставников на расстоянии. Я только начал работать с кошками, первые шаги мои были довольно робкими, и мне было страшно звонить более опытным людям и спрашивать у них советов, поэтому я запоем читал книги и прокручивал в голове диалоги с теми авторами, чьи мысли мне были близки. Анитра Фрейзер для меня была образцом, своеобразной Мери Поппинс, которая всецело рассмотрела вопрос кошачьего мышления. Она ездила на велосипеде по улицам моего города и консультировала, консультировала. В работе она использовала множество методов, не боялась применять и ноу-хау, к тому же она верила в свое чутье. Одной из концепций, которые Анита выдвигала, была концепция «Кот, я тебя люблю!» Она ходила по улицам Манхэттена, переходя от особняка к особняку, она писала свою книгу «The natural Cat».[14]14
  «Естественная пища для котов».


[Закрыть] Она смотрела в глаза кошкам, которые лежали на подоконниках в домах, смотрела не пристально, а по-доброму, и про себя произносила: «Я тебя люблю».

Когда впервые я прочитал об этом способе, то сразу же решил опробовать его на Велюрии, одной из пяти кошек, которые в то время жили со мной. И он сработал! Как и предсказывала Анита, кошка моргнула и расслабилась.

Невозможно было переоценить значение и действенность метода «Кот, я тебя люблю». Это один из наших способов проникнуть в коммуникативный мир кошек. Они, коты, могут голосом и звукоподражанием привлечь внимание человека, причем такими звуками, которые характерны исключительно для людей. Кошки не мяукают друг для друга в большинстве своем; они мяукают для нас и для того, чтобы получить что-то от нас. И когда мы думаем об этом, то потихоньку учимся слушать и преодолеваем этот языковой барьер. Поскольку я был новичком в работе с кошками, то считал, что эту концепцию можно использовать, как Розетту Стоун.[15]15
  Розеттский камень (Rosetta Stone) – каменная плита, давшая ключ к дешифровке египетской письменности.


[Закрыть] Я был в предистерическом состоянии, ужасно устал, но думал только о том, как успокоить кошек. Остальное в этот раз можно было послать к черту: можно не поспать в эту ночь нормально, а просто подремать на столе, не надо доделывать презентацию, а нужно искать способ помочь котам, поэтому я решил поэкспериментировать.