Текст книги "Я подарю тебе солнце"

– За что извиняться? – спрашивает Фрай. – За то, что вас, педиков, педиками назвал?

Йети смеется. Что земля трясется. Даже в Тайбэе.

Видно, что Фрай взбодрился – тут ему никто перечить не смеет, в особенности никто из неудачников помладше, кого он обзывал педиками и жопами с того самого момента, как у нас появились уши.

– Ты это смешным находишь? – продолжает Брайен. – Я что-то нет. – Он делает шаг назад и оказывается еще выше. Он превращается в кого-то другого, вроде бы в Дарта Вейдера. Сферу спокойствия он убрал обратно в палец и стал похож на существо, которое ест человеческую печень. Пассерованную с глазами и кончиками пальцев ног.

От него волнами исходит ненависть.

Я хотел бы уехать вместе с цирком, но вместо этого вдыхаю поглубже и встаю, скрестив руки, которые за последние несколько секунд стали совсем тоненькими, на впавшей груди. Я принимаю как можно более угрожающую позу, думая о крокодилах, акулах, черных пираньях, чтобы придать себе смелости. Но это не работает. Тогда я вспоминаю медоеда, который набирает килограмм за килограммом, превращаясь в самое сильное существо на планете! Неожиданно убийственный маленький пушистик. Я щурюсь, захлопываю рот.

И тут случается самое страшное. Йети с Фраем начинают надо мной ржать.

– О-о-ой, Пузырь, какой ты страшный, – воркует Фрай. Йети складывает на груди руки, передразнивая меня, а Фрая это так веселит, что он делает то же самое.

Я задерживаю дыхание, чтобы не рухнуть.

– Мне реально кажется, что вам обоим пора извиниться и пойти дальше, – раздается у меня за спиной. – В противном случае я за последствия не отвечаю.

Я резко разворачиваюсь. Брайен спятил? Он что, не видит, что он вдвое меньше Фрая и в три раза меньше Йети? А я – это я? Или у него «узи» в сумке?

Но Брайен возвышается над нами на камне, и его это как будто не беспокоит. Он перекидывает из руки в руку камень, похожий на тот, который все так и лежит у меня в кармане. Все остальные наблюдают за тем, как он прыгает с ладони на ладонь, а руки при этом едва двигаются, словно он управляет камнем силой мысли.

– Не уходите, значит? – говорит он своим рукам, а потом поднимает взгляд на Фрая и Йети, а ритм прыжков камня даже не нарушается. Невероятно. – Я тогда хотел бы кое-что узнать. – Брайен медленно улыбается, контролируя лицо, но вена на шее пульсирует яростью, и очень вероятно, что последующие его слова приведут к нашей смерти.

Фрай бросает взгляд на Йети, и кажется, что они оба наскоро решают, что сделают с нашими земными останками.

Я опять затаиваю дыхание. Мы все ждем того, что скажет Брайен, смотрим на пляшущий камушек, как зачарованные, а воздух уже потрескивает от надвигающейся жестокости. И все по-настоящему. Настолько, что потом будешь лежать в больнице, весь перемотанный, и лишь соломинка изо рта торчит. Насилие такое тошнотворное и грохочущее, что я в подобные моменты даже убираю звук в телевизоре, дожидаясь, пока все это не кончится, хотя при папе приходится терпеть. Надеюсь, что мистер Грейди отдаст картины, которые я оставил у него в кабинете, маме. Покажут их на поминках – будет моя первая и последняя выставка.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Брайен и Ноа захоронены бок о бок.)

Я сжимаю руку в кулак, но не могу вспомнить, надо ли убирать большой палец вовнутрь или оставлять снаружи, когда бьешь. Зачем папа учил меня борьбе? Кто вообще борется? Надо, блин, было учить, как руку в кулак сжимать. А пальцы? Я смогу после этого рисовать? Пикассо наверняка дрался. Ван Гог и Гоген дрались друг с другом. Все будет нормально. Скорее всего. А синяки – это круто, красочно.

Тут вдруг Брайен сжимает пляшущий камушек в кулаке, и время останавливается.

– Что я хотел бы понять, – говорит он, растягивая слова, – так это какой дурак выпустил вас из клеток?

– Прикинь? – обращается Фрай к Йети, который бурчит что-то неразборчиво на своем йетском языке. Они бросаются…

Я сообщаю бабушке Свитвайн, что вскоре увидимся, и тут вижу, как Брайен замахивается, а через миг Фрай вскрикивает, и его рука взлетает к уху.

– Чё за хрень?

После этого Йети начинает орать и прикрывать голову. Я резко разворачиваюсь, Брайен держит руку в рюкзаке. Фрай пригибается, Йети тоже, потому что в них со свистом летят метеориты, поливают их дождем, засыпают градом, пролетая рядом с их черепушками со скоростью звука, даже нет, быстрее, со скоростью света, и каждый раз совсем близко, сбривая волоски, и всего в миллиметре от того, чтобы навсегда остановить их мозговую активность.

– Прекрати! – орет Йети. Они оба прыгают то в одну сторону, то в другую, закрывая головы руками, а в их сторону с нарастающей скоростью летит все больше и больше упавших с неба кусков.

Брайен как машина, как пулемет, сразу два, три, четыре, снизу, сверху, обеими руками. Его конечностей даже не видно, он весь расплылся, как пятно, и каждый камень – каждая звезда — лишь едва не попадает, щадя Фрая с Йети, и это длится до тех пор, пока они не падают на землю, скрючившись, закрыв головы руками, и не говорят:

– Чувак, перестань, пожалуйста.

– Я, к сожалению, извинений не расслышал. – Брайен едва не разбивает Фраю голову, я аж морщусь. Потом бросает еще парочку для гарантии. – А надо целых два. Одно перед Ноа. А второе передо мной. И искренне.

– Извините, – говорит совершенно ошеломленный Фрай. Может, ему все же разок попало в голову. – А теперь хватит.

– Я недоволен.

И еще разряд метеоритов летит им в черепушки со скоростью миллиарды километров в час.

– Ноа, извини меня, и ты извини, я не знаю, как тебя зовут, – орет Фрай.

– Брайен.

– Брайен, извини меня.

– Ноа, ты принял извинения?

Я киваю. Бога и его сына сместили с должности.

– А теперь валите отсюда, – говорит им Брайен. – В следующий раз я не буду нарочно бросать мимо ваших неандертальских черепушек.

И под вторым дождем метеоритов они убегают, закрывая головы руками – они убегают от нас.

– Ты питчер? – спрашиваю я Брайена, поднимая альбом.

Он кивает. Я замечаю полуулыбку, прорывающуюся сквозь стену его лица. Брайен спрыгивает с камня и начинает собирать свои метеориты и складывать их обратно в рюкзак. Я хватаю магнитные грабли, которые лежали на земле, словно меч. Этот парень куда больше волшебник, чем хоть кто-либо еще, даже Пикассо, Поллок или мама. Мы скачем через ручек, а потом несемся по лесу в противоположном направлении от дома. Он бежит так же быстро, как я, мы оба можем обогнать реактивные самолеты и кометы.

– Ты же понимаешь, что нам крышка? – кричу я, воображая грядущую месть.

– И не рассчитывай на это, – горланит Брайен в ответ.

Да, думаю я, мы неуязвимы.

Мы несемся со скоростью света, а потом отрываемся от земли и поднимаемся в воздух, словно пытаясь догнать звезды.

Я бросаю рисунок, закрываю глаза, откидываюсь на спинку рабочего стула. В уме я могу нарисовать Брайена с молнией.

– Ты что? – доносится до меня. – Медитацией занялся? Свами Свитвайн. А что, звучит!

Я не открываю глаза.

– Джуд, уходи.

– Где ты ошивался всю неделю?

– Нигде.

– И что делал?

– Ничего.

Каждое утро с того дня, когда Брайен забросал метеоритами Фрая и Йети, уже пять утр, если быть точным, я ждал на крыше, доведенный до полного безумия, вытянув шею примерно на метр, когда откроется его гараж и мы снова рванем в лес и станем воображаемыми – иначе я это описать не могу.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Два мальчика подпрыгивают и не приземляются.)

– Что, Брайен хороший?

Я открываю глаза. Она уже знает, как его зовут. И он больше не «такой звезданутый»? Джуд стоит, прислонившись к дверному косяку, на ней зеленые, как лайм, пижамные штаны и футболка цвета фуксии, она похожа на яркий леденец, которыми торгуют возле дороги. Если сощуриться, многие девчонки похожи на такие леденцы.

Джуд подносит к лицу руку и рассматривает свои блестящие фиолетовые ногти.

– О нем все говорят так, словно он бог бейсбола, как будто он будет в высшей лиге играть. Кузен Фрая, который на лето приехал, и его младший брат учатся с ним в одной школе. Его зовут как-то типа Топор, что ли.

Я взрываюсь хохотом. Брайена прозвали Топором! Перевернув страницу, я начинаю рисовать.

Это поэтому не последовало возмездия? Поэтому на днях Фрай, проходя мимо меня, когда я разговаривал с Шельмецом, конем, даже раньше, чем я успел подумать, что надо рвать когти в Орегон, просто бросил мне «Чувак». И все.

– Так что? – повторяет сестра. Волосы у нее сегодня особенно кровожадные, вьются змеями по всей комнате, обвивая мебель, взбираясь по ножкам стульев, заползая на стены. Я следующий.

– Что?

– Хороший? Пузырь, Брайен, твой новый лучший друг, хороший?

– Нормальный, – отвечаю я, пропустив Пузыря мимо ушей, пусть его, – как все.

– Но все тебе не нравятся, – уже слышится зависть. – Какое он тогда животное? – Сестра так туго намотала на палец прядь волос, что кончик краснеет, надувается, как воздушный шар, и вот-вот лопнет.

– Хомяк, – говорю я.

Она смеется:

– О да. Топор – хомяк.

Нельзя подпускать ее к Брайену. Ставни уже можно забыть, я бы воздвиг вокруг нас с ним китайскую стену, если бы только мог.

– А кто такой М? – спрашиваю я, припомнив ту дебильную игру в предсказания.

– Никто.

Ладно. Я снова принимаюсь рисовать Топора…

И тут слышу:

– А как бы ты предпочел умереть? Выпить бензина и бросить в рот горящую спичку или чтобы похоронили заживо?

– Взорваться, – говорю я, пытаясь скрыть улыбку – она столько месяцев меня игнорировала и теперь подлизывается, – ясное дело, блин.

– Да-да. Это пока только разминка. Давно не играли. А…

В окно стучат.

– Это он? За окном? – Мне не нравится, какой радостью звучит ее голос.

Но правда это он? Ночью? Я как бы невзначай сообщил Брайену, какая комната моя – она выходит на улицу и к ней легко подлезть, – раз примерно десять, потому что, ну, у меня есть на то свои причины. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к окну, сдвигаю жалюзи. Он. Настоящий, все дела. Иногда я допускаю, что я вообще все это выдумал, и если бы кто-то посмотрел сверху, увидел бы, как я сам с собой разговариваю и смеюсь посреди леса.

Брайен обрамлен светом из окна, и возникает такое ощущение, что он сунул палец в розетку. На этот раз он без шляпы, волосы торчат во все стороны, как от электричества. И глаза искрятся. Я открываю окно.

– Я определенно должна с ним познакомиться, – раздается за спиной голос Джуд.

А я не хочу этого. Не хочу. Я хочу, чтобы она провалилась в дыру.

Я наклоняюсь, высовывая голову и плечи, как можно дальше ложась на карниз, чтобы Джуд не смотрела наружу, а Брайен – вовнутрь. Холодный воздух словно пером водит по моему лицу.

– Привет, – говорю я, как будто он каждую ночь стучит мне в окно и как будто у меня внутри не строчит пулемет.

– Вылезай, – говорит он. – Обязательно. Наконец-то ясно. И луны нет. Там просто шикарный межгалактический фестиваль.

Нет, если бы мне сказали, что есть возможность или попасть к да Винчи в студию, пока он пишет Мону Лизу, или с Брайеном ночью на крышу – я бы выбрал крышу. На днях он говорил, что нам надо пойти в кино на фильм про инопланетян, и я от одной этой мысли чуть сознание не потерял. Я охотнее посижу два часа рядом с Брайеном в темноте, чем пойду на праздник настенной живописи с Джексоном Поллоком. Когда мы с ним днем гуляем по лесу, единственная загвоздка в том, что там очень много пространства. Лучше бы оказаться вместе в багажнике машины. Или в наперстке.

Как я ни пытаюсь занять все окно, Джуд отталкивает меня и высовывает сначала голову, а потом и плечи, располагаясь рядом со мной, и мы превращаемся в двухголовую гидру. Когда Брайен ее видит, его лицо освещается, а у меня начинается морская болезнь.

(ПОРТРЕТ: Джуд – растягивание и четвертование.)

– Привет, Брайен Коннели, – заигрывает она, и у меня температура тела падает на несколько градусов. И когда она научилась так разговаривать?

– Ого, вы совсем не похожи! – восклицает Брайен. – А я представлял, что ты как Ноа, только…

– С сиськами? – перебивает Джуд – Она сказала ему «сиськи»!

И зачем он ее себе представлял?

Губы Брайена расплываются в той самой полуулыбке. Надо набросить мешок ему на голову, пока Джуд не поддалась воздействию его необычного прищура. Бывают бурки для парней? Он хотя бы не облизывается, думаю я.

– Да, точно, – отвечает он и облизывается. – Хотя я определенно сформулировал бы это по-другому.

Все кончено. Он щурится. Моя сестра – леденец, а леденцы все любят. У меня же теперь вместо головы кочан капусты.

– Идем с нами, – предлагает он ей. – Я хотел показать твоему брату созвездие Близнецов, будет просто супер. – «Твоему брату»? Я теперь просто ее брат?

(ПОРТРЕТ: Джуд в новом доме в Тимбукту.)

Она собирается заговорить, ответить что-нибудь в духе: «Круто!», или «Отлично!», или «Я тебя обожаю», но я ударяю ее локтем. Единственное, что я мог сделать. Она тоже бьет меня в ребра. Мы уже привыкли прятать свои войны под столом в ресторане или дома, так что скрыть и эту стычку от Брайена было бы плевым делом, но тут я выпаливаю:

– Она не может. Ей надо будет идти в убудубу за содожокой. – Я просто выдумываю слова, слепляя слоги, в надежде, что они обретут в голове Брайена смысл, а сам тем временем одним феерически спазматичным движением поднимаюсь и выпрыгиваю лягушкой из окна, едва-едва приземлившись на ноги, а не врезавшись головой в Брайена. Я распрямляюсь, убираю волосы с глаз и замечаю, что лоб весь мокрый, а потом разворачиваюсь и начинаю опускать окно и лишь в последний момент решаю не отрезать сестре голову, хотя мне всерьез нравится эта идея. Вместо этого я толкаю ее в плечо, запихивая обратно ее болтающиеся желтые удушающие волосы, фиолетовые ногти, сверкающие голубые глаза и подпрыгивающие округлые сиськи…

– Ноа, боже ж ты мой, я поняла намек. Приятно познакомиться, – успевает сказать она, прежде чем я захлопываю окно.

– И мне тоже, – отвечает Брайен, стуча по стеклу костяшками пальцев. Она стучит в ответ – два твердых удара, соответствующих ее уверенной улыбке. Такое ощущение, что они всю свою жизнь вот так перестукивались и что у них своя азбука Морзе бенгальского тигра и леденца.

Мы с Брайеном идем молча. Я весь вспотел. Чувствую я себя ровно так, как когда просыпаюсь ото сна, в котором я оказался голым в школьной столовой, а прикрыться совсем нечем, кроме жалких квадратиков салфеток.

Брайен сжато комментирует случившееся:

– Чувак, ты чокнутый.

– Спасибо, Эйнштейн, – вздохнув, бормочу я.

И тут, к моему удивлению и облегчению, он начинает хохотать. Это фонтанирующий горный хохот.

– Совсем чокнутый! – И он разрезает воздух по-каратистски. – Блин, я думал ты располовинишь ее окном! – Он разухабисто и истерически смеется, и я вскоре тоже оказываюсь на этой же карусели. Когда Провидец начинает вопрошать: «Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?», обороты только нарастают.

– Боже, эта драная птица… – Брайен хватается за голову обеими руками. – Чувак, надо найти этого Ральфа. Обязательно. Это дело чрезвычайной важности национального масштаба.

Он, похоже, совсем не переживает, что Джуд с нами не пошла. Может, мне просто показалось? Может, его лицо не воссияло, когда он ее увидел? Может, он не покраснел от ее слов? Может, ему и леденцы даже не нравятся?

– Топор? – говорю я, почувствовав себя значительно лучше.

– О, боже, – стонет он. – Как быстро. – В голосе звучат одновременно смущение и гордость. Брайен поднимает правую руку. – К Топору никто не лезет. – Топор опускается мне на плечо и встряхивает меня. Мы стоим под фонарем, и я молю бога, чтобы мое лицо не отразило того, что произошло у меня внутри от этого прикосновения. Он впервые до меня дотронулся.

Я поднимаюсь вслед за Брайеном по лестнице на его крышу, а плечо все еще звенит, и я так хочу, чтобы эта лестница была в несколько десятков километров. (ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Два мальчика бегут от двух мальчиков.) Пока мы лезем, я слышу, как в темноте растут растения, чувствую, как во мне ускоряется ток крови.

А потом нас окутывает аромат жасмина.

Бабушка Свитвайн говорила, что, если не хочешь выдать свои секреты, почуяв жасминовый запах ночью, надо затаить дыхание. И что полицейские имели бы больше успеха, если бы подносили к носам обвиняемых ветки с этими белыми трубчатыми цветами, вместо того чтобы подсоединять к ним детектор лжи. Я всерьез надеюсь, что эта часть ее бредятины – правда. Я хочу знать секреты Брайена.

Поднявшись, он достает из кармана фонарик и освещает дорогу к телескопу. Свет у него красный, а не белый, объясняет он, чтобы не испортить наше ночное зрение. Наше ночное зрение!

Он опускается на колени возле лежащего перед телескопом мешка, а я слушаю прибой, представляя себе, как все рыбы плывут через бесконечную ледяную тьму.

– Я бы не смог быть рыбой, – говорю я.

– Я тоже, – отвечает он, хотя ему мешает фонарик, который он держит в зубах, роясь в мешке обеими руками.

– Хотя, может, угрем, – продолжаю я, поражаясь тому, что я говорю вслух столько всего, что обычно держу при себе. – Знаешь, круто было бы, чтобы какие-то части тела были наэлектризованы, как у тебя волосы.

Через свет фонарика я слышу его приглушенный смех, и счастье простреливает меня насквозь. Я думаю, что все эти годы молчал лишь потому, что рядом не было Брайена, которому можно все это рассказать. Он достает из мешка книжку, встает, начинает листать, пока не находит то, что нужно. Затем подает ее мне и встает совсем рядом, чтобы посветить на страницу фонариком, который он уже снова взял в руку.

– Видишь, – говорит Брайен, – Близнецы.

Его волосы касаются моей щеки, шеи.

У меня такое чувство, какое бывает перед тем, как заплачешь.

– Вот эта звезда, – показывает Брайен, – это Кастор, а вот это – Поллукс. Это головы близнецов. – Он достает из кармана ручку и начинает рисовать, ручка светится в темноте. Круто.

И он проводит от звезд световые линии, пока не получаются две фигурки.

Я чувствую запах его шампуня, его пота. Я вдыхаю его глубоко и тихо.

– Они оба парни, – продолжает Брайен. – Кастор был смертным, а Поллукс – бессмертным.

Мальчики обычно становятся так близко друг к другу? Жаль, что я на такое раньше внимания не обращал. Я замечаю, что у меня дрожат пальцы, и я не уверен на сто процентов, что они не потянутся и не коснутся кожи его запястья или шеи, поэтому я в целях безопасности прячу их в тюрьму. И обхватываю ими его камень.

– Когда Кастор умер, – рассказывает он, – Поллукс так по нему скучал, что решил поделиться с ним своим бессмертием, и так они оба оказались в небе.

– Я бы тоже так сделал, – отвечаю я, – непременно.

– Да? Наверное, это только близнецам понятно, – говорит Брайен, неправильно меня поняв. – Хотя по тому смертельному маневру у окна такое даже нельзя было предположить. – Я чувствую, что краснею, потому что я ведь говорил о нем, блин, я готов поделиться бессмертием с ним. Я говорил про тебя, хочется крикнуть мне.

Брайен склонился над телескопом, что-то настраивает.

– Считается, что по вине Близнецов случаются кораблекрушения, и вроде как они являлись морякам во время Огней святого Эльма. Ты знаешь, что это такое? – Он даже не ждет ответа, а сразу переключается в эйнштейновский режим. – Это погодное явление, когда за счет электричества начинает светиться плазма. Поскольку заряженные частицы разделяются и создают электрические поля, которые, в свою очередь, производят коронный разряд…

– Ухты!

Он смеется, но продолжает сыпать такими же непонятными словами. Но я схватываю самое основное: Близнецы делают так, чтобы все возгоралось. Брайен поворачивается и светит фонариком мне в лицо.

– Это просто невероятно, – подытоживает он. – Но такое действительно происходит, причем постоянно.

В нем словно целая пачка личностей. Этот вот Эйнштейн. Бесстрашный бог – метатель метеоров. Безумный хохотун. Топор! И есть другие, я это знаю. Скрытые. Более настоящие. Иначе почему его внутреннее лицо так обеспокоено?

Я выхватываю фонарик и свечу на него. Ветер треплет футболку у него на груди. Мне хочется разгладить эту рябь рукой, так хочется, что во рту пересохло.

И на этот раз не только я на него так пристально смотрю.

– Запах жасмина заставляет людей раскрывать секреты, – тихонько говорю я ему.

– А это жасмин? – уточняет он, взмахнув рукой.

Я киваю. Его лицо залито ярким светом. Это допрос.

– А почему ты решил, что у меня есть секреты? – Брайен скрещивает руки.

– Да у кого их нет?

– Тогда расскажи один из своих.

Я выбираю довольно безопасный, хотя достаточно сочный, чтобы подтолкнуть и его раскрыть что-нибудь достойное.

– Я шпионю за людьми.

– За кем именно?

– Да почти за всеми. Обычно я их рисую, но не всегда. Я прячусь на деревьях, в кустах или на крыше с биноклем, по-всякому.

– А хоть раз ловили?

– Ага, дважды. И оба раза ты.

Брайен смеется, затем спрашивает:

– Значит… и за мной шпионил?

У меня от этого вопроса перехватывает дыхание. Честно говоря, после глубинного исследования я заключил, что в его комнате ничего не возможно найти.

– Нет. Твоя очередь.

– Ладно. – Он машет рукой в сторону океана. – Я не умею плавать.

– Правда?

– Ага. Терпеть не могу воду. Мне даже ее звук неприятен. Я даже ванны боюсь. И акул. И жить тут мне страшно. Теперь ты.

– Я ненавижу спорт.

– Но ты же быстрый.

Я пожимаю плечами:

– Ты.

– Ладно. – Облизав губы, Брайен медленно выдыхает: —У меня клаустрофобия. – Его лицо мрачнеет. – Я не смогу стать астронавтом. Это так паршиво…

– А так не всегда было?

– Не всегда. – Он на долю секунды отводит взгляд, и снова мелькает его внутреннее лицо. – Твоя очередь.

Я выключаю фонарик.

Моя очередь. Моя очередь. Моя очередь. Я хочу положить руки тебе на грудь. Я хочу оказаться с тобой в наперстке.

– Я один раз отцовскую тачку ключом процарапал, – говорю я.

– А я украл из школы телескоп.

Без фонарика проще. Слова падают в темноту, как яблоки с дерева.

– Шельмец, соседский конь, со мной разговаривает.

Я знаю, что он улыбнулся, а потом перестал.

– От нас ушел папа.

Я делаю паузу.

– Я бы хотел, чтобы мой ушел.

– Нет, не говори так. – Его голос серьезен. – Это так погано. Мама теперь все время сидит на этом дурацком сайте, «Утраченная связь», и пишет ему письма, которых он никогда не прочтет. Это просто душераздирающе… – Повисает тишина. – А, я теперь? Я решаю в голове задачи по математике – постоянно. Даже когда в бейсбол играю.

– И сейчас?

– И сейчас.

– Как я рисую.

– Да, наверное.

– Я боюсь, что я отстойный, – продолжаю я.

Он смеется:

– Я тоже.

– Я в смысле совсем отстойный.

– И я тоже, – настойчиво повторяет Брайен.

Секунду мы молчим. Внизу гремит океан.

Я закрываю глаза и вдыхаю поглубже.

– Я ни разу не целовался.

– Ни разу? Вообще ни с кем?

Это что-нибудь значит?

– Ни с кем.

Этот момент тянется, и тянется, и тянется…

А потом обрывается.

– А ко мне приставал кое-кто из маминых друзей.

Ого. Я снова свечу ему фонариком в лицо. Брайен хлопает глазами, смущается. Я смотрю на его кадык, он сглатывает – раз, другой.

– Сильно? И сильно старше? – спрашиваю я вместо того, что мне хочется, ведь я не понял пол. Это был друг?

– Старше не очень сильно. Атак довольно сильно. Но один раз. Ничего такого. – Он забирает у меня фонарик и возвращается к телескопу, заканчивая этот разговор. У меня целый гуглплекс вопросов на тему сильно, но я их оставляю при себе.

Я жду в холодном воздухе, где только что было его тело.

– Так, – объявляет Брайен через какое-то время, – все готово.

Я подхожу к телескопу и смотрю в окуляр, и все звезды рушатся мне на голову. Это словно космический душ. Я хватаю ртом воздух.

– Я знал, что ты офигеешь.

– Блин. Бедный Ван Гог, – говорю я, – «Звездную ночь» можно было нарисовать куда круче.

– Я так и знал! – восклицает Брайен. – Если бы я был художником, мне бы крышу сорвало.

Мне надо за что-нибудь зацепиться, не считая его. Я хватаюсь рукой за ножку телескопа. Никто раньше не показывал мне ничего с таким энтузиазмом, даже мама. К тому же он сейчас как бы назвал меня художником.

(АВТОПОРТРЕТ: Бросаю в воздух пригоршни воздуха.)

Брайен подходит ко мне сзади.

– Так, а теперь следующее. Ты вообще с ума сойдешь. – Он наклоняется ко мне через плечо, опускает какой-то рычажок, звезды еще больше приближаются, и он прав, я схожу с ума, но на этот раз не из-за них. – Видишь Близнецов? – спрашивает Брайен. – Они в правом верхнем квадранте.

Я вообще ничего не вижу, потому что закрыл глаза. Все, что я хочу знать о космосе, сосредоточено сейчас на этой самой крыше. Я стараюсь придумать, как отреагировать, чтобы его рука осталась на этом рычаге, а он – рядом со мной, так близко, что я чувствую его дыхание на шее. Если я скажу «да», он, вероятно, сделает шаг назад. А если «нет», может, еще немного покрутит, и мы постоим так на минуточку дольше.

– Не уверен, – говорю я хриплым нетвердым голосом. И я угадал.

– Так, ладно. – И он делает что-то такое, что ко мне приближаются не только звезды, но и он сам.

У меня останавливается сердце.

Моя спина так близко к его груди, что, если я сдвинусь на пару сантиметров назад, я упаду на него, и если бы мы были в кино, хотя я такого ни разу не видел, не думайте, он бы меня обнял, я точно знаю, а я бы развернулся, и мы бы растаяли вместе, как воск в огне. Я вижу это в голове. Но не двигаюсь.

– Ну что? – Брайен скорее выдыхает, чем говорит, и тут я понимаю, что он чувствует то же самое. Я задумываюсь об этих двоих на небе, которые повинны в кораблекрушениях, в возгораниях, вот так вот просто, без предупреждения. «Это просто невероятно, – сказал о них Брайен. – Но такое действительно происходит, причем постоянно».

Происходит.

И с нами.

– Мне надо идти, – беспомощно говорю я.

Что заставляет человека говорить совсем не то, что хочет сказать каждая клеточка его тела?

– Ладно, – отвечает он.

Когда на следующий день мы с Брайеном выходим из леса, на большом камне возле тропинки сидят девчонки-осы: Кортни Баррет, Клементина Коэн, Лулу Мендес и какая-то Хезер. Завидев нас, Кортни подскакивает с насеста, приземляется, кладет руки на бедра, превратившись в заграждение на дороге в виде человека в розовом бикини, оборвав тем самым мою диатрибу о гениальности рыбы-капли, самого недооцененно-бессмысленного животного на свете, которое навек пропало в тени трехпалого ленивца. Это было ответом на сенсационные новости Брайена о магнитном мальчике из Хорватии. Пишут, что друзья и родственники бросают в него монеты, и они прилипают. Как и сковородки. Брайен даже объяснил, по каким причинам это действительно возможно, на своем заумном языке, но я ничего не понял.

– Привет, – говорит Кортни. Она на год старше остальных ос, со следующей осени будет уже старшеклассницей, то есть она ровесница Брайену. Ее улыбка состоит из алых губ, сверкающих белых зубов и угрозы. Антенна у нее на голове направлена прямо на него. – Ого! – восклицает она, – Кто бы мог подумать, что ты прячешь под этой дурацкой шляпой такие глаза! – Лифчик ее бикини, две розовые полоски и веревочка, практически ничего не прикрывает. Кортни оттягивает веревочку, демонстрируя тайную полоску белой кожи на шее. И дергает ее, как гитарную струну.

Я смотрю на то, как Брайен на это смотрит. Потом смотрю, как она смотрит на Брайена, и понимаю, что Кортни замечает, что футболка на его широкой груди лежит волной, замечает его сильные спортивные руки, крутую щелочку между зубов, прищур, веснушки и понимает, что в ее осиной голове не хватает слова, чтобы описать цвет его глаз.

– Я обижен за свою счастливую шляпу, – отвечает он ровно и хладнокровно, пронзая мои барабанные перепонки. Видно, как на поверхность выходит еще один Брайен. И я не сомневаюсь, что он мне совершенно не понравится.

До меня доходит, что и Джуд так делает: меняется в зависимости от того, с кем общается. Они как жабы, которые меняют цвет кожи. А почему я всегда просто я?

Кортни демонстративно надувает губы.

– Я не хотела обидеть. – Она отпускает веревочку бикини и щелкает двумя пальцами по полям его шляпы. У нее такие же фиолетовые ногти, как и у Джуд. – А почему она счастливая? – спрашивает Кортни, склонив голову, отчего наклоняется и весь мир, и все в нем начинает стекаться к ней. Я не сомневаюсь, что это она научила мою сестру флиртовать. Кстати, а где она? Как так вышло, что она не участвует в этой засаде?

– Счастливая, – отвечает он, – потому что, когда я в ней, происходят хорошие вещи. – Возможно, Брайен наносекунду смотрит на меня, когда это говорит, но многое возможно, и в то же время крайне невероятно, например, мир во всем мире, снежная буря летом, голубые одуванчики, как и то, что случилось вчера ночью на крыше. Я все это выдумал? Каждый раз, когда я это вспоминаю, то есть примерно каждые десять секунд на протяжении всего дня, я внутри падаю в обморок.

Клементина, которая позирует на камне, почти как модель, которую я видел в ШИКе – ее тело представляет собой три треугольника, – тоже начинает говорить на том же осином диалекте, что и Кортни:

– Кузен Фрая из Лос-Анджелеса рассказал, что тот даже расстроился, что ты не попал в него камнем, потому что, когда ты попадешь в высшую лигу, он мог бы показывать шрам за деньги. – Она рассказывает все это фиолетовым ногтям на своей руке. Боже мой. Насколько Топор и его бионическая рука покорили Фрая с Йети, что они признались в своем поражении осам.

– Я рад это слышать, – отвечает Брайен. – Не перестанет вести себя, как свинья, я его изуродую.

По девчонкам прокатывается волна восхищения. Буэ. Буэ. Буэ. До меня вдруг доходит нечто тревожное и даже более стрёмное, чем то, что Джуд присоединилась к культу фиолетовых ногтей. Этот Брайен крутой. Инопланетяне подготовили его так, чтобы он не просто сошел тут за своего, а чтобы превзошел любого. От него, наверное, в его пансионе все без ума. Да он качок и всеобщий любимчик! И как я этого сразу не заметил? Меня, наверное, ослепили бесконечные заумные разглагольствования про шаровые звездные скопления, которые кружат по орбите вокруг галактических ядер, такие речи, как я вижу, в нынешней компании придерживаются. Он разве не в курсе, что всеобщие любимцы обмазаны тормозной жидкостью? Не в курсе, что всеобщие любимцы не бывают революционерами?

Я хочу схватить его за руку и утащить обратно в лес, сказав этим осам: «Извините, но я первый его нашел». Но потом я вспоминаю, что это неправда. Он нашел меня. Выследил, как бенгальский тигр. Я бы хотел, чтобы Брайен выбрал этот свой образ и придерживался его.

Клементина все еще разговаривает со своими ногтями.

– Нам звать тебя Топором? О-о-о! – Она взвизгивает, как африканский бородавочник. – Мне жутко нравится!

– Я бы предпочел Брайена, – отвечает он. – Сейчас же не игровой сезон.

– О'кей, Брайен, – говорит Кортни, словно она это имя придумала. – Ребята, обязательно приходите на Пятно. – Она смотрит на меня. – Джуд там бывает.