Текст книги "Под крики сов"

12

Миссис Уизерс скептически относилась к двум типам людей: страховых агентам и коммивояжерам. Ей о них рассказывали, и однажды, когда семья жила далеко на юге, где старая бабушка Уизерс негритянкой трудилась на хлопковых полях, страховой агент сунул ногу в их дверь, и миссис Уизерс быстро закрыла дверь, прищемив мужчине ногу, что весьма болезненно, как все мы знаем благодаря новым ботинкам и выражениям лиц тех девушек, которые пытались надеть туфельку Золушки.

– Я же сказала, сегодня ничего не нужно, спасибо, – повторила миссис Уизерс, еще сильнее толкая дверь на случай, если страховому агенту потребуются дополнительные доказательства.

Нет, она таких профессий не одобряла. Стервятники, гиены, называла она их. Пиявки. Хотя на самом деле они высасывали деньги, которые, впрочем, и являются формой крови, необходимой для жизни.

Итак, в тот день, когда дети отправились на свалку, какой-то мужчина, похожий на страхового агента, постучал в заднюю дверь, хотя была суббота, и Эми Уизерс положила свой фартук из мешковины на скамейку в судомойне и приоткрыла дверь, совсем чуть-чуть, а затем быстро захлопнула, поняв, кто этот человек.

– Сегодня ничего не нужно, спасибо, – сказала она. – Я не могу себе позволить покупки.

Мужчина был упрям и сунул ногу в дверь.

– Я пришел, – сказал он.

Эми не дала ему договорить:

– Сегодня ничего не нужно, спасибо. Что бы вы ни продавали, я не куплю.

Мужчина грустно улыбнулся, затем резко толкнул дверь и вошел. Он сказал, что он врач и не собирается ничего продавать. Входя в унылую и неопрятную кухню, он подумал, что миром все-таки правит коммерция, даже смерть покупается и продается, и мир для смерти полный банкрот.

– Нет, – сказал он вслух, – я не собираюсь ничего продавать.

Хотя на самом деле он продавал смерть, самым ужасным образом, на вечную вечность, хотя Эми не хотела его впускать.

Он рассказал о Фрэнси и добавил:

– Соберитесь, миссис Уизерс. Насколько я понимаю, ваш муж придет с минуты на минуту. Он все знает, только без подробностей.

И когда Боб Уизерс пришел домой, с мешком угля в одной руке и грязным синим комбинезоном в другой, он с растерянным лицом встал в дверях и увидел Эми, сидящую в углу на ящике и обнимающую Цыпку, а другие дети стояли вокруг бледные, и огонь в кухне почти погас.

Он поцеловал жену и заплакал, а его комбинезон упал на пол и развернулся бессмысленным, усеянным пятнами узором другой, рабочей его личности, плоской и вороватой.

– Ох, Боб, – сказала Эми. – Ты рано пришел домой. Ты никогда не приходил так рано.

Дети еще не видели отца плачущим. Они думали, что отцы сердятся и кричат из-за счетов и брюк, хихикают над анекдотами с женщиной из книжного киоска, а иногда и с матерями; но никогда не плачут.

С опущенными уголками рта он был похож на птицу, на курицу, когда остальные куры ночью исчезли, и последняя, осознав неладное, в панике; ее клюв сникает; и именно таким выглядело лицо Боба Уизерса, когда он понял, что произошло с Фрэнси. Он узнал позже других. Его предупредили и загнали, как птиц ночью, в дом, но не для того, чтобы согреться. Загнанные внутрь, они не оказались в теплом гнезде, а упали в темноту, в то же время обретя утешение, поскольку были вместе и были рядом; а Боб еще ждал, когда его загонят внутрь, чтобы разделить тьму их полного знания, и не хотел идти, и боялся, как последняя курица.

В ту ночь Фрэнси не пришла домой, чтобы спать на кровати в гостиной. Хотя Дафна знала, что она мертва, все равно ждала, когда Фрэнси придет и станет расчесываться перед зеркалом и туго натянет платье вокруг талии, чтобы оценить, достаточно ли она стройная; и будет высоко поднимать ноги, словно танцовщица; и будет репетировать свою великую оперу, хотя бесплатная книга была уловкой, и за обучение опере нужно платить двадцать гиней. А потом она выдавливала бы прыщи, те, что в складках между носом и щекой. И выщипывала бы брови. Дафна ждала, однако ничего не произошло. Вместо этого пинцет, который Фрэнси использовала для выщипывания, остался точно на том же месте на туалетном столике. Он лежал там часами, днями и неделями. Однажды Дафна передвинула его на несколько дюймов, чтобы посмотреть, как он тогда будет выглядеть. И она подошла к платяному шкафу и провела рукой по одежде вверх-вниз, станцевала вечерним платьем, хотя внутри него никого не было, она танцевала вальс судьбы и максину, просто чтобы посмотреть. Вот бы ее увидеть! Еще раз, только один разок, и тогда Дафна смогла бы примириться.

И несмотря на это, Эми Уизерс сказала:

– Обратитесь к вере.

Несмотря на похороны, цветы и открытки, которые она сложила в корзину для покупок, похожую на детскую колыбельку, намереваясь потом их рассмотреть и выбрать самые красивые, те, что блестят белым глянцем и с надписью, мол, Фрэнси на самом деле не умерла, а только уснула. Несмотря на все это, Эми Уизерс сказала:

– Обратитесь к вере.

Веру глазами не увидишь, и все же она должна помочь, как ветерок, разглаживающий складки на школьной форме; и теперь, когда жизнь потеряла всякие признаки упорядоченности, Эми Уизерс нуждалась в вере.

Вера все сгладит.

А еще встреча с Фрэнси в день воскресения.

13

Длинный коридор сияет, как кожа нового ботинка, который идет, идет сам по себе призрачными шагами в собственном сиянии, пока не достигнет комнаты, где женщины в ночных рубашках ждут, когда в девять часов начнется кошмар под названием лечение электрошоком. Они носят халаты из красной фланели, как будто бог или дьявол купили материк из ткани и ходили с ножницами от берега к берегу, чтобы вырезать множество мертвых силуэтов сумасшедших мужчин и женщин, и тканевый флаг в форме солнца развевается в их единственном небе.

Тем не менее им говорят, что в девять часов все будет хорошо. Их ослепят, а потом тень сползет с их глаз, чтобы они могли видеть лишь свою тарелку, свой чай, свою сигарету; чтобы вросли в землю как дом и вечно смотрели на свой задний двор.

Заколки для волос сняты и разложены рядами вдоль каминной полки. Зубы лежат в чашках без ручек с чуть теплой водой, расставленных кругами, для компании, на столике с костлявыми ножками.

– Выньте зубы, – командовали женщины в розовом. – Выньте зубы.

И вскоре тот же самый бог или дьявол, что ходил по тканевому материку, повернет переключатель и скомандует:

– Узри. Забудь. Ослепни.

Бейся в конвульсиях, не зная причины.

Вынь зубы, чтобы не подавиться, глаза выколи, как у графа Глостера, чтобы не видеть утеса и великих богов, гремящих над твоею головой [4]4
  Аллюзия на трагедию Уильяма Шекспира «Король Лир».


[Закрыть]. Твоя жизнь изъята в виде меры предосторожности против жизни.

И женщины, отдавая свои зубы, свои глаза, свою жизнь, улыбаются, смущенные или обезумевшие в мире красной фланели.

Медсестра розовая, как цветок из сада, только вот ветер, сгибающий ее тело, дует с того же континента болот и стоячей воды, откуда раздается голос бога или дьявола в ее ухе, словно тот самый тихий голос, который гнал лошадь, шепча «ну» и «пшла».

в самый солнечный день, окрашенный, как одинокая метелка тои-тои с подсолнухом в сердцевине из кекса, хотя семена тмина в ней обожжены до черного пепла тем же ветром, который сгибает и сминает розовое тело цветка, который гнал и мчал через миллионы лет в мир слепоты

эта комната

на кушетке, покрытой черным покрывалом, похожим на жука с окантовкой и резинкой, лежат женщины, чьи виски начисто вымыты пурпурным вздохом жидкого эфирного мыла,

спрятанного в ватном шарике, и ждут крокодила. Бормочущие, тараторящие, тихие как лес женщины ждут щелчка выключателя, который лишит их возможности видеть

и страшиться

и пытаться уйти, ведь они обитают в комнате слепых, где двери без замков, и те, кто входит из коридора, способны рассечь стену своими телами, и та же самая стена смыкается за ними бархатной массой, как волна позади странствующего святого или корабля.

Но является бог или дьявол, идет по длинному коридору, сжимая разум и голос в капли размера молекул, сквозь неприступную, окружившую их стену. И приветствует женщин. И выжимает кровь из их фланелевых халатов, что капает на пол, сливается в ручей, стекающий к стене, и теперь эта волна давит на стену и не может вырваться.

Женщины кричат. Они боятся утонуть. Или сгореть.

Медсестра срывает один из своих розовых лепестков, полощет его в волне, чтобы впитать малиновый цвет, высосать его одним вдохом. Затем поправляет свое тело, засовывая лепесток в щель между ртом и глазами, и улыбается богу или дьяволу, который готов подать ей сигнал, подняв руку или расширив глаза, сигнал столь же скрытный, как вопль

и голова корчащегося крокодила оторвана, ее волокут через дверь в конец комнаты,

и дверь распахивается, как две ладони, которые показывают,

Cela m’est égal, cеlа m’est égal [5]5
  Мне все равно, мне все равно (франц.).


[Закрыть].

Корчащуюся голову вносят внутрь, и ожидающие женщины слышат шарканье шагов, голос, два голоса, вопль души, застигнутой врасплох воронкой тьмы. Потом тишина. Пока дверь вновь безразлично не распахнется, обнажая свои деревянные руки и зерна сердца, жизни и судьбы.

Cela m’est égal, cela m’est égal, говорит она, словно о беззаботном вздохе или какой-то банальности, а на колесной кушетке лежит то, что осталось от головы крокодила, у которой морда синяя, как лицо у Тоби с черной дудочкой, похожей свисток, застрявший во рту.

И глаза открыты в торжестве внушенной слепоты.

Голова стонет и корчится, и ее поспешно, будто она уже умерла, заслоняют розами от тела корчащегося крокодила, и указательный палец розового цветка закрывает и приглаживает ее веки, нежно, как обращаются с умершими, которых нельзя обижать; и дудочку вынимают изо рта, словно, пролежи она там дольше, могла бы заманчиво сыграть мелодию слепоты.

И снова крокодил разрублен, то же шествие к двери, та же тишина,

Cela m’est égal.

И вот Дафна проходит мимо рядов женщин, лежащих мертвыми, каждая с дудочкой или свистком во рту, или быстро вынутыми на случай, если музыка заставит застыть, как в сказке.

Двери. То же равнодушие.

И бог или дьявол слева, в изголовье кушетки, которая парит, изменчивая, будто тень, отброшенная из другой реальности невидимым шаром света. Доктор двигается осторожно, на цыпочках, словно лавирует между шпагами. Он что-то бережет. Сперва кажется, что свою жизнь. А на самом деле – машину, кремовую, с изогнутым телом и светящимися глазами, один красный и зловещий, другой черный, способный погасить импульс. Доктор стоит и легонько, едва касается рукой своего сокровища; тогда Дафна понимает, что он не смеет оторвать руки от чувственного тела красноглазой машины, которую держат на привязи на случай побега, подобно тому как влюбленный связывает предмет своей любви узами привычки, обстоятельств, комфорта, времени, черными электрическими шнурами, целой сетью проводов, сливающихся в одно целое, которое управляется переключателем и движением руки врача.

– Включи, любовь моя, – скажет он, – потянись к выключателю и нежной рукой погладь красный светящийся глаз.

Он смотрит на Дафну, как будто она помешала его удовольствию, или как будто он хочет с ней поговорить, а затем стереть из ее сознания восторг, который он испытывает благодаря своей прекрасной машине.

– Забирайся на кушетку, Дафна.

Она взбирается на подвешенную тень горы и видит на ее вершине золотую впадину, точно подходящую Дафне по размеру. Как мастерски сделана впадина, высеченная каждым годом ее жизни, превращенным в дождь и северный ветер, или южный, приносящий снег.

– Ложись, Дафна.

Дафна ложится. Внезапно над вершиной горы, на уровне самого нижнего облака, появляются лица, застывшие в форме облака, пяти женщин, одетых в белое, завидующих золотой впадине. Они смотрят вниз и улыбаются, чтобы завоевать расположения Дафны. У них чешутся руки выкопать золото, сложить его в большие полотняные карманы и выползти из комнаты; ведь они должны ползать, это белые насекомые с подвижными усиками на головах, каждый усик оканчивается белым бубенчиком, словно отделившимся от стебля подснежником. Их усики колышутся.

– Ложись, Дафна.

– Ложись, Дафна.

Доктор подходит так близко, как только может, не отрывая руки от выключателя своей возлюбленной.

– Привет.

Он улыбается обманчивой, лукавой улыбкой. Так улыбается мир, поутру узнавший правду о золотой горе, о каждой золотой горе: что все гнезда из глины, а солнце – бесформенная скала, чью переменчивую способность давать свет время отколет киркой, замкнувшись в тишине своей тени и забвения.

– Привет, Дафна.

Женщины машут усиками. Они внезапно напрягаются, их колени застывают как бетон, а груди становятся каменными; и к ушам Дафны прижаты сосульки, а ее тело внизу, внизу лежит во впадине; и одна из женщин говорит ласково:

– Держи это во рту.

Это не анисовый леденец, и не кислый, и не лакричный, это маленькая черная дудочка или свисток.

– Стисни зубами.

На ней нельзя сыграть мелодию? Бросай свою дудочку, счастливую дудочку. Доктор ликует, нажимая на выключатель.

И пустота.

14

О, ветер навеки поселился в телеграфном проводе, чтобы рыдать там в серый день, на самой одинокой из дорог, покрытой гравием и пылью, и мятликовый лес на обочине, и живая изгородь из дрока или ракитника с мертвыми листьями, не желающими опадать, и распятие из покосившихся столбов, связанных с плачущим ветром, навеки поселившемся в телеграфном проводе, чтобы там рыдать.

Граммофонная труба тошнотворно пахнет зеленым сукном и маслом, запах, проглоченный и извергнутый памятью на свернутый лист лета, сожженный и сваренный в пемзовом котле с шишкой амбрового дерева и старым яблоневым цветом.

 
Фрэнси, озорная птичка,
Дождь идет, спускайся к нам,
Что на это скажет мама,
Если ты погибнешь там?
Непослушная ты птичка,
Ну, спустись ко мне скорей,
До тебя мне дела нету,
Отвечает воробей.
 

Фрэнси, лети сюда, озорная птичка, дождь льет, огонь льет. Теперь будьте осторожны, детишки, ибо где бы вы ни оказались, можете встретить ангела; ангелы ходят по земле среди людей, и когда придет день, Христос тоже будет ходить по земле неузнанным. И блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царство Божие.

Не собирайте себе сокровищ на земле.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь, блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.

А детство – ерунда, всего лишь ветер, что рыдает в телеграфном проводе, зубная боль в полости ночи, слишком большое тело, свернувшееся калачиком в слишком маленькой кроватке, бабушка, которая гнет спину под жарким солнцем Вирджинни, бабушка, какие у тебя большие глаза; и мальчик в лисьем животе, распоротом, распоротом, мальчик, девочка или день, запертый в душном чреве памяти.

Теперь, когда Фрэнси мертва, я, Дафна, старшая сестра, самая старшая в семье, не считая Тоби, который из-за припадков иногда лежит в больнице со слипшимися резиновыми губами, покрытыми слюной, с перекошенным лицом и глазами навыкате. Он не узнает нас, когда мы заходим в приемное время, и медсестра ведет нас по коридору в комнату, похожую на клетку, с решетками, где Тоби лежит на высокой кровати, белой и чистой, как фарфоровая тарелка; высокой, словно кровать, где на двадцати тюфяках лежала принцесса; настоящая принцесса. Тоби, когда ты поправишься, мы пойдем на свалку искать вещи. Алмаз. Кусочек золота. Кость птицы моа. Тоби, мы должны найти вещи, которые другие люди выбросили за ненадобностью, целые дни и ночи они стоят на краю и выбрасывают; выбрасывают ночью, или во сне, или видя сны; пока они не проснутся слишком старыми, слишком поздно.

Тоби, когда ты возвращаешься из больницы и все счета оплачены… Они не оплачены. Письмо придет от больничного совета, и наша мать положит его в часы или приколет к календарю, а наш отец потянется к нему, когда вернется домой ночью, поднесет поближе к свету, чтобы прочитать и подготовиться, потом вскроет его и всплеснет руками, или заплачет от ярости, как Румпельштильцхен, хоть и не проваливаясь сквозь пол, и закричит:

– Деньги! Деньги!

И мышка вылезет из дырки в углу ящика и прошепчет голосом, похожим на сотни и тысячи: Деньги? В ящике мы храним старые туфли, книги и куски кожи, с помощью которых наш отец чинит обувь. Где колодка, кричит он. Кто видел колодку, и молоток, и коробку с гвоздями? А мужчины в синих фуражках приходят по ночам, чтобы помочь ему чинить нашу обувь.

Ох. Тоби. Наш отец чинит обувь, не надевая очки. Он может видеть проворно, как свет в темных углах, или проворно, как форель, которая прячется под берегом реки, прижав брюхо к каменистому дну. Возможно, наш отец не слепнет. Помнишь, дедушка носил очки и надевал их на лоб, как будто там, на этом блестящем пятне, где нет волос, на блестящем пятачке, который у стариков и младенцев покрывается чешуей, опять же, как у рыб, находилась тайная пара глаз, которые плохо видят. Футляр, в котором он держал очки, был потертый и тоже блестящий, с оранжевыми точками. В горошек? Что такое горошек, Тоби? Я слышала, как кто-то назвал это горошком, думаю, тетушка Нетти, ты помнишь, мы наблюдали за ней однажды через дверную щелку. На туалетном столике перед ней лежал футляр из ракушек пауа, в руке она держала пуховку и делала макияж, и улыбалась самой себе в зеркале. Улыбка удовольствия, устроенности и того, что называется мудростью. А потом она повернулась, увидела нас и покраснела.

– Как вы посмели подглядывать за мной, пока я крашусь.

Оказалось, это грех. Смотреть, как тетя Нетти красится. И, полагаю, еще хуже ей было оттого, что теперь мы знали ее другое лицо и другую улыбку. Мы поймали ее, как воровку.

– Невоспитанные дети.

Как будто мы подсматривали за ней в туалете, или ковыряли в носу, или делали то, что делают наедине с собой.

Но, Тоби, ты не поправляешься. Ты нас не узнаешь и не разговариваешь с нами, а мы с Цыпкой играем вместе и ждем, когда ты вернешься домой, а дети в школе говорят:

– Твой брат слетел с катушек, ха-ха.

А потом, когда ты выходишь из больницы и идешь к морю, и у тебя случается очередной припадок, все говорят нашей матери:

– Миссис Уизерс, вашего мальчика надо отослать.

Теперь, Тоби, я знаю, что людей отсылают, и мне интересно, куда. Возможно, в Рио-де-Жанейро, где можно петь песенку рыб в море. Отсылают далеко в Рио. Помнишь, пришлось отослать женщину, которая жила по соседству; пришлось отослать, потому что она расхаживала по улице голой, как король в сказке, только у нас люди мудрые, как тот ребенок, они заметили и сказали:

– Эй, так дело не пойдет.

Так что ее отослали, как и другую женщину, Минни Каттл, которая стояла на вершине холма и как градом осыпала всех ругательствами, включая нашу мать, которая давала бы ей еду и одежду даже не потому что та в них нуждалась, а просто так наша мать проявляла любовь, по той же причине она давала нам молоко и держала джерсейскую корову, что дышала нам в лицо травой и молочной пещерой, как любовью; Цыпка поначалу была слишком мала для экстра-мамы, да и целовали ее чаще, а вот наш отец всегда говорил:

– Отстань от меня. – Если наша мать обнимала его или касалась плеча.

Отец грустил, хотя у него был новый велосипед, оставшийся после Фрэнси, и он, наконец, сжег брюки Фрэнси под котлом, тайно предав их огню, и теперь он чувствовал себя виноватым и не любил, когда его целуют.

– Отстань от меня.

И наша мама ставила чайник на огонь, и когда чайник начинал петь, а заварочный чайник стоял, нагревшись, сбоку от плиты, в нем две чайные ложки чая, нет, три, по одной на человека и одна для чайника, как было написано на этикетке, наша мать говорила с тем же взглядом, каким она смотрела на нашего отца, когда хотела его поцеловать:

– Выпей чаю, Боб.

И отец, сбитый с толку, улыбался.

– Как раз то, что мне нужно. Как я раньше не додумался?

Наша мать дала бы Минни Каттл с холма центнер чая в обмен на центнер ругательств; но женщину, обсыпавшую градом долину, отослали; а тебя, Тоби, не отослали, потому что наша мать всегда говорила:

– Никто из моих детей, никто из моих детей.

И так далее и тому подобное. И мы идем, как Тесей или мусорщик в лабиринте, с нашими воспоминаниями, размотанными на нити из шелка или огня; и неизвестно какой силой убивая минотавров нашего вчерашнего дня, мы снова и снова возвращаемся к рождению нити, в наше Где. И что, Тесей или мусорщик будут носить в волосах алый мак из бумаги, или подвязывать штаны, как сверток, бечевкой, скрепляя штанины золотой нитью, как две рождественские хлопушки?

Небо теперь – голубая маска, скрывающая память, бухгалтерские книги и сокровища под стеклянным колпаком,

Рапунцель, Рапунцель, распусти волосы.

Бросай дудочку, свою счастливую дудочку.