Текст книги "Под крики сов"

Часть вторая
Двадцать лет спустя

15
Тоби

– Поет Дафна из мертвой комнаты.

Я говорю о мокрице и ее тропках на стене, о том, как она по-черепашьи поворачивается, и ее лапках, пишущих в воздухе телеграмму жалости,

– Приходи скорей. Я зарываюсь в закрытые веки стены, и стена с сочащимся привкусом света.

поет Дафна из мертвой комнаты.

Я хранила сон о двух разбойниках под подушкой, и мои разбойники ушли, насытившись моей последней сонной трапезой

на пляж, благословленный ракушкой

где зима льет бархатный солнечный свет

где маленькие пуговицы, как жемчуг

зеленые, как листва караки,

пришиты ко сну исповедью прилива

на морском дне печали моего брата.

В замочной скважине лета

я слышу грохот снегов.

На случай если солнечный свет убивает

я сделаю тебе, Тоби, соляную рубашку

с маленькими, как жемчужины, пуговицами

белыми, как бутон мануки,

вошью в рукава эту дугу моря

всю зиму с кровью твоей жизни.

Глядя на зеленую волну сквозь стекло огня,

я вижу багряную тень.

Тоби, я дам тебе булку голубого воздуха из пшеницы, которая растет в небесах, и опустошу моря ради райской отмели любви, и когда ты умрешь,

поет Дафна из мертвой комнаты.

я скажу, что ты жил в полумире, в микроскопическом местечке с надкусанными апельсинами, похожими на отравленный закат, где ни ветер, дующий только вперед, ни путь обратно, направляемый спелым плодом ночи, не в силах накормить или исцелить тебя.

– Тряпки, кости, бутылки, железный лом, железяки, жизнь на продажу,

поет Дафна из мертвой комнаты.

Теперь, Тоби, кем ты будешь, кем ты будешь,

на мясоперерабатывающем заводе, или в шахте, или в литейном цехе?

Теперь, Тоби, где ты будешь жить, где ты будешь жить

– в лачуге или бунгало, господь простит.

Теперь, Тоби, как ты умрешь, как ты умрешь

– выброшенным в яму из почему.

16

Наличные.

Тоби Уизерс развернул пачку банкнот по десять шиллингов и выложил их слоистой мятой лепешкой из мягкой ржавчины на маленький столик, по форме напоминающий ячейку сот с черным медом.

Один мир назад ульи в своих шляпах стояли в углу двора, и рой пчел в зарослях дрока, и яблоневый цвет, и яблоки размером с мир, до которых ребенок не дотягивается, а иначе для чего нужен рай, «гренни смит», «кентиш филлбаскет», «ром бьюти», «делишес», «джонатан», «айриш пич», и полосатые на вкус как зеленое мороженое, а иначе для чего нужен рай?

Наличные.

Десять шиллингов принес мясоперерабатывающий завод, где Тоби работал в сезон с хорошей платой, сверхурочными, премией, казенными сапогами, весь день вычищай кишки да принеси домой почку в кармане, запасную для твоего старика, ему шестьдесят, на пенсии, сидит в углу у печки, тряся коленкой или постукивая по краю стола тремя пальцами, вспоминая войну, которую войну,

Поражение в А

Поражение в В

Поражение во всей кампании.

Старик…

– Тоби, никогда не называй отца стариком.

Отец Тоби принимает пилюли из узкой бутылочки с красной этикеткой, испещренной буковками-букашками, с инструкциями и предостережениями.

Тоби тоже принимает таблетки от припадков, которые теперь случаются лишь изредка, и тогда о нем заботится мать, поблекшая, сморщенная, медлительная, расплывшаяся, с затвердевшими артериями и распухшим соляным животом. Тоби мужчина тридцати двух лет, недавно прошедший через горнило отрочества и юности, золотая монета, серебряная монета, медная монета, ржавая банкнота в десять шиллингов, лежащая на ячейке сот с черным медом.

17

Часы показывали половину одиннадцатого, все трое часов, поскольку там, где в кухне Уизерс стояли на каминной полке одни часы, год за годом питаясь счетами, квитанциями и лотерейными билетами, появились еще двое для компании, злорадствующая и кудахтающая коллекция времени, трое обманщиков – старые напольные часы и два будильника с лунообразными лицами и сгорбленными плечами. Все показывали половину одиннадцатого, и им верили.

Однако радио-то знало правду, и его человеческий голос утешал Боба, Эми и Тоби Уизерсов, сидевших на кухне под чарами тридцати шести нечеловеческих глаз.

– Четверть одиннадцатого, – сказал человек по радио.

– Часы врут, – сказал Боб Уизерс, торжествующе глядя на каминную полку; но, даже говоря, что часы врут, он знал, что они точны, и они смотрели на него сверху вниз, по-дурацки сияя, и уверяли, что они точны, и он сказал: – А зачем нам трое часов?

– А теперь, – сказал человек по радио, – выступление музыкантов под управлением Уолтера. Доброе утро, Уолтер.

– Выключи, – сказал Тоби. – Не могу считать деньги, когда радио включено.

Он зачерпнул из консервной банки, стоявшей на каминной полке, пригоршню монет, высыпал их на стол и принялся раскладывать столбиками высотой с Эйфелеву башню.

– Выключи.

На самом деле он ни к кому не обращался, но мать появилась из судомойни, как она всегда являлась на его зов; привязана, как нежное эхо, к его голосу. Она держала тряпку, и ее лицо раскраснелось оттого, что она склонялась над плитой, стоявшей прямо за дверью, в углу.

– Ох, Тоби. Твой дедушка играл в первом духовом оркестре района. Он был капельмейстером. Раньше по воскресеньям устраивали парады. Послушай. Но я выключу, если хочешь.

– Не могу считать деньги, когда в ухе что-то шумит.

Мать послушно выключила радио. Отец оторвал взгляд от угольной плиты, у которой сидел, пригревшись, как сверчок, и принялся за утреннюю газету. Он прочитал страницу новостей и местные заметки, бегло просмотрел статьи о Китае и Дальнем Востоке и о дорожной аварии, из-за которой юный Фред Мейнс получил травму и был доставлен в больницу в удовлетворительном состоянии. Затем перешел к комиксу в конце, который обычно читал в первую очередь; иногда он искушал себя, приберегая лучшее напоследок.

– Делай, как мать говорит. Оставь радио включенным. Мог пересчитать свои деньги ночью. Ты их в любом случае так часто считаешь, что уже давно должен знать, сколько у тебя есть. Кстати, ни я, ни твоя мать не получили ни гроша за то, что ты живешь в этом доме.

– Но, папа…

– Ты не обязан тут жить, если не хочешь и если думаешь, что мать с отцом слишком старые и немощные.

– О, Боб, Тоби ничего такого про нас не думает. Правда, Тоби?

– Конечно, не думаю, мам. Просто папа…

– Почему ты не женат? Что с той девчонкой, Чоклин?

Миссис Уизерс выглядела встревоженной:

– О, Боб, ты ведь знаешь, они просто дружат. Тоби не намерен пока жениться. Верно, Тоби?

– Верно, мам. Я не против дать тебе денег, папа, но мне пора жить самостоятельно, а держаться на плаву можно только с деньгами. И когда же я получу свой старт в жизни? У меня есть обязательства.

Он повторил последнее слово. Обязательства. Для него это слово было длинным, ведь он рано бросил школу из-за припадков, и правописание у него всегда хромало, но, боже, сколько он выучил за это время. Он иногда запинался и говорил медленно, с вывалившимся из уголка рта языком, и все же чувствовал, что начинает узнавать о самых важных в жизни вещах, о деньгах и прочем.

– Да, у меня есть обязательства.

– Не забывай, что у меня тоже есть обязательства, мой мальчик. Счета и плата за свет.

– На прошлой неделе я купил тебе два мешка пшеницы для кур и брезент, чтобы сделать навес для машины. Почему бы тебе не сделать навес для машины?

Мистер Уизерс выглядел усталым. Он потрогал последнюю страницу газеты и посмотрел на комикс: Чоко работал в своем саду и сажал капусту вверх ногами, потому что хотел ее отправить, сэкономив на авиапочте, своему родственнику, старому дядюшке на противоположный конец света. Боб подумал, что в этот раз не так смешно, как на прошлой неделе, когда Чоко произносил предвыборную речь.

– Да, что с навесом? – настаивал Тоби.

– Я не тороплюсь. И ты меня не торопи. Я не так молод, как раньше, не забывай. И твоя мать тоже.

– Да.

Тоби посмотрел на мать. Она держала кусок пергаментной бумаги и выкладывала на чугунную сковородку оладьи, чтобы испечь их на угольной плите, тесто падало на сковороду и поднималось, пузырилось, подрумянивалось, а потом быстро накрывалось сложенной скатертью. Эми Уизерс всегда делала оладьи ради мира в семье. Она намазывала их для Боба и Тоби маслом, словно для детей, и подавала на тарелке, намазывала и подавала, намазывала и подавала, пока оладьи не заканчивались или почти заканчивались.

– Вот это брюхо я отъел, – говорил Боб Уизерс, похлопывая себя по животу, двумя холмами выпирающему из-под жилета. Он действительно был похож на круглый мяч, годы облепили его не одним слоем плоти; но одно он сохранил – свои волосы; они были пепельно-серыми, и блестящими, и его гордостью.

И Эми с оладьями в руке:

– Никакая жена не испечет тебе таких оладий, Тоби. Помню, когда ты был маленьким…

И она обычно заводила разговор о потопе; не о том, с ковчегом и каждой твари по паре, и вот, мол, Я наведу потоп водный на землю и истреблю все существующее, что Я создал, с лица земли; а про то, что река вышла из берегов, Клута разлилась из-за снега, и по ней несутся стога, а сверху восседают кролики.

– …когда ты был маленьким, Тоби, а Цыпка еще не родилась, и вы с Фрэнси гостили у бабушки, помнишь?

Насытившись щедро сдобренной маслом оливковой ветвью от Эми Уизерс, семья Уизерсов, Тоби и его мать и отец, примирятся и будут благословенны.

Так вышло и в эту субботу. Тоби собрал деньги, сложил их в серебристую жестяную банку из-под какао, которую держал на каминной полке, и взглянул с вызовом на отца, взявшего с другого конца каминной полки свою серебристую жестянку из-под трубочного табака, где хранил сэкономленные трехпенсовики.

Тоби зевнул.

– Тут жарковато.

– Из-за плиты, Тоби. Подожди, я открою окно.

– Ладно. Мам, я, пожалуй, побреюсь.

Он пошел в спальню и включил электробритву. Этот звук, зудящее вжж-вжж, донесся до кухни, где сидел Боб Уизерс, стеная над пригоршней трехпенсовиков, и желая, и желая

Художественный союз? Ходили слухи, что, если купить билет на север, где больше всего населения, обязательно выиграешь приз. В лотерею? От «Таттс»? Он слушал электробритву, новый способ бритья, по голой коже, преступный и властный, без мыла для бритья, без горячей воды, закрытой двери в ванную и пара, который нужно стирать с зеркала.

Он подумал: Это от меня далеко, не угнаться.

18

Первое мая, открытие охотничьего сезона, и вечерние газеты пестрели фотографиями людей в резиновых сапогах и непромокаемых куртках, опирающихся на ружья и высоко держащих за изогнутую шею мокрого лебедя, или гуся, или дикую пеганку, которая переливается синим и зеленым, как расколотая радуга. И казалось, что накануне всю ночь и утро утки летели низко в тумане, под облаками, чтобы найти убежище в городских садах, где они смешались со своими ручными и пухлыми сородичами, и в специальном утином пруду дети гонялись за ними, забрасывали камнями и душили миллионами крошек белого хлеба из щедрости душевной; или у дома Уизерсов, где протекал ручей, и султанки большими шагами мерили болото, дергая белыми хвостиками. Там, на берегу ручья, птицы-беженцы могли свободно ходить вразвалку и прихорашиваться, и, застигая воду врасплох, так что она едва успевала разделить свою волну под садящейся птицей, тихонько проскальзывали на поверхность, шлепая ситцевыми лапками, бесшумно плывя под прикрытием ивы, в укромной тени. Там, рядом с домом Уизерсов, они вили гнезда, высиживали яйца, шагали взад и вперед стройными рядами, как на флоте, за исключением самого маленького, растерянного и встревоженного селезня, который утенком проводил дни в изнурительном труде, пытаясь наверстать упущенное.

– Берегись угрей, – говорила мать. – Берегись угрей, они тебя проглотят и не подавятся. Иди же, непослушная ты птица.

День обещал быть ясным, практически ясным над побережьем в Отаго, писала газета, потому что газета каждый день публиковала карту погоды. Утверждалось, что на севере жил человек, который сидел в башне и проводил свои дни, не работая, как другие люди, а отслеживая воздушные потоки и их связь друг с другом, чтобы составить карту завитушек и волн. И Боб Уизерс говорил, вспоминая о человеке в башне:

– Некоторым дано жить в покое.

Для него работа, пока он не вышел на пенсию, получив в подарок дорожные часы, будто он хоть куда-то вообще поедет, и он спрятал эти часы, ни разу на них не взглянув, – значило двигаться, потеть, носить и таскать; но уж точно не сидеть в башне, высокой и тихой, как церковная колокольня в будний день.

Итак, день обещал быть погожим, и море лежало стеганым одеялом, подоткнув волны, и деревья дрожали, как безлистная вода, вырезанная из прозрачной глыбы голубого воздуха и мороза.

– Какой денек, – сказал Тоби, закончив бриться и намазав лицо кремом. Точно рак, подумал он. Мой отец боится идти в ногу со временем. Вот почему он никогда не станет пользоваться электробритвой. Мыльный раствор по старинке, ремень и бритва – вот что он признает. Тоби сунул бритву обратно в кожаную куртку и застегнул молнию. – Какой отличный день!

Отличный день для чего, Тоби?

О, я спущусь в долину и соберу железный лом для литейного цеха, заберу, наверное, тряпье у Джозефа, сбегаю к Чоклинам, отнесу книги для Джима. Есть чем заняться. Он раздвинул шторы и посмотрел вниз, на долину возле ручья, где по берегу вперевалку ходили утки. Скворец на грушевом дереве или одном из дубов издавал шелестящий звук, словно рвался шелк, какой-то черный блестящий шелк или, возможно, тафта, которая позеленела от времени и долгого употребления.

– Сезон охоты на уток, – сказал Тоби. – Может, и мне взять лицензию на отстрел?

Отличный день, Тоби.

– Да, отличный день, есть чем заняться. Вечером в кино.

Тоби, давным-давно субботнее утро, в двадцать пять лет, а ты ничем не занят, проводишь все утро с ивовой палкой, освобождаешь ее от мелких веток, строгаешь, тыкаешь в воду, бьешь ею траву, и о чем ты мечтаешь, Тоби?

– Мечтаю, как приду домой и увижу, что все исчезло, вычищено метлой, и я стану жить у ручья с Цыпкой, Фрэнси и Дафной, буду есть леденцы, и у меня больше нет припадков, и нам светит солнце, и у меня есть палка, которой я отобьюсь от темноты, когда она нагрянет.

– Да, пожалуй, я куплю ружье, чтобы пострелять. Только потом. Но почему? Или завтра. Не знаю, мне пора к Чоклинам.

Он осторожно вел свой грузовичок по главной улице вдоль вязовой аллеи, чувствуя себя за рулем счастливым, стрелка на отметке тридцать и нога – как бы выразиться? – тревожно-радостная на педали тормоза. Он проехал мимо полицейского участка на тридцати. Если сержант там, он выглянет из окна, увидит меня за рулем и подумает: Тоби Уизерс достоин водить машину, он осторожнее даже тех, у кого не бывает припадков, этот недостаток преподает урок, а в нем все равно видят лишь недостаток. И все же, несмотря на сплетни, он перерастает свои припадки, так говорят, так говорят.

Тоби проехал мимо неопрятных, застигнутых врасплох субботних магазинов с переполненными мусорными баками, еще у дверей подающими печальные сигналы; и наглый гастроном нового типа, где гастро-ковбой пижоном околачивается у дверей и кладет монету за монетой в музыкальный автомат, чтобы звучало:

О, мой папа для меня был замечательным,

О, мой папа со мной был таким добрым [6]6
  Имеется в виду песня «О, мой папа» (Oh! My pa-pa) в исполнении Эдди Фишера.


[Закрыть].

Ведя машину, Тоби напевал продолжение песни себе под нос. О, мой папа на пенсии, отрезан от всего, что имело для него значение, от железной дороги, от суеты на весь день, о, мой папа околачивается в сарае по старой памяти, выслушивает сплетни от девушки в книжном киоске и ждет бесплатной чашки чая от официантки в буфете, просто чтобы доказать себе, мол, все как раньше; встречается с приятелями, и они болтают на своем тайном языке работяг:

К ней-то и не подберешься

Оамару Тимару Вайанакаруа,

Хей-хо, привет, муха.

А потом они видят уборщиков, пожарных и водителей, которые им в сыновья годятся, но пытаются сделать что-то полезное и получают за это хорошие деньги.

– Не то, что в мое время, вот когда я начинал, мы радовались просто возможности заработать…

Деньги-деньги, все та же старая история, о, мой папа.

Тоби свернул за угол к дому Чоклинов. Жениться на Фэй Чоклин? Жениться на ней и стать мужем, как остальные парни около тридцати, обзавестись домом, построенным в правильном стиле, и с правильными вещами внутри, какие нравятся девушке, с новой мебелью, на которой нельзя сидеть, со стульями, у которых ножки, как у операционного стола, и с узкой полкой над камином. Жениться на Фэй Чоклин и снова общаться с людьми, хотя бы попробовать, а не ходить одному на кинопоказы субботними вечерами, сидеть в середине на заднем ряду и читать вечернюю спортивную газету в перерыве, пытаясь найти для себя хоть какое-то место, пусть даже бумажную битву или печатный борцовский поединок; или выйти покурить в одиночестве, стоять на углу у оборванных рекламных щитов с выцветшими и заляпанными афишами спектакля или цирка, который приехал на две ночи, а потом отбыл на край света, а с ним и толстая дама, и крошечный мужчина ростом два фута, и королевский лев, вопрошающий из грязи и соломы: Сколько земель необходимо королю?

Жениться на Фэй Чоклин и поселиться на участке в четверть акра, может быть, в государственном доме, который появился на свет как внебрачный ребенок какого-нибудь государственного архитектора. И бесплатный детский сад. С людьми, с людьми, не в одиночестве, ведь как читала моя мать двадцать пять лет назад в Библии, горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле.

Тоби закрыл глаза и снова открыл, быстро, а вдруг мир изменился и найдется уголок, где можно спрятаться, обрести пристанище. Ох, жениться на Фэй Чоклин и никогда не выйти за пределы круга, который вращается все быстрее любого света, и ни одна деталь никогда не ломается, чтобы одинокий человек мог втиснуться в круг и согреться, боже мой, к тому же эпилептик.

Тоби Уизерс, припадочный, с грязными ногтями, сальными каштановыми волосами, покатыми плечами, головой набок и толстой шеей со складками. Владеет одной комнатой, за кухней, в родительском доме. Серые одеяла, односпальная кровать, скомканные вонючие носки под постельным бельем, посреди комнаты горшок, полный окурков, похожих на мертвые белые торпеды, потерпевшие крушение в янтарных морях ночи. И таблетки, таблетки в узкой высокой коробочке, по одной утром и вечером, Т. Уизерс. От припадков.

Припадки. Припадки. Припадки. Можно упасть где угодно. Сказали, что он может предчувствовать очередной припадок, и чудо, что ему дали водительские права, он изо всех сил боролся за эти права, в суде, и все такое, а его врач заявил:

– Уизерс не представляет опасности

так говорят, так говорят

что ему лучше, чем раньше, помните, когда его обнаруживали где попало, то на дороге, то на берегу, не тонущим, нет, его ласкали волны, омывая солью сердце,

так говорят, так говорят

хотя странная у них семейка, помните, его сестра Фрэнси сгорела в костре, а другая сестра Дафна становилась все более чокнутой, она еще пошла в старшую школу, училась и читала, и в итоге ее положили в больницу, в психбольницу

так говорят

а другая сестра, Цыпка, как все ее звали, Тереза, рано вышла замуж, вынужденный брак с каким-то студентом, и, когда она кормила грудью, они уехали на север

так говорят, так говорят

в семьях и не такое случается, хорошо, что он не женат, а сердце у него доброе, помните, он помог одному старику, дал ему кров, и постель, и еду; но он скупердяй, женат на деньгах, на пенни, трехпенсовиках и шестипенсовиках, и кутается в банкноты, как в пальто, чтобы не замерзнуть в холода; он готов на все, только не расстаться с деньгами

так говорят, так говорят

и он читает. Иногда читает что-то странное

и он вроде бы один раз напился, но это замяли

он вроде бы путешествовал на паруснике вокруг света, или только вокруг себя самого?

Чоклинов не оказалось дома, ни Джима, ни миссис, ни Фэй. Жалюзи были опущены, в ящике у ворот стояла пустая бутылка из-под молока, изнутри устланная пылью.

– Они должны быть дома, – подумал Тоби. – Сейчас субботнее утро, а они никогда не уходят в субботу утром.

Он подошел к задней двери и громко постучал, но внутри царила тишина. Из трубы не шел дым, а из дверной щели в прачечной торчала газета. На крючке для бельевой веревки висело кухонное полотенце.

Тоби заметила соседка.

– Они уехали на выходные, – сказала она, радуясь и наличию информации, и расставанию с ней. – Какой прекрасный денек, верно?

Она ему улыбнулась.

– Ты, верно, Тоби Уизерс? Я сразу подумала, что ты похож на Тоби Уизерса. Они всей семьей укатили на выходные, миссис, мистер и Фэй, хотя Фэй уехала к Краджам, ну, к Альберту, ты же знаешь, ее жениху. Скоро счастливо выйдет замуж. Сможет не гнуть спину на шерстяной фабрике каждый божий день до самой старости.

– Неужели? – сказал Тоби.

– Да, ты же знаешь, если света белого не видеть, вмиг бледной поганкой сделаешься.

– Значит, выйдя замуж, – сказал Тоби, – она будет жить на улице?

Соседка выглядела удивленной.

– Ты, видимо, шутишь? Конечно, она будет жить в доме.

– А, – сказал Тоби.

– Мне пора идти, – сказала соседка. – Передай привет матери, и мне правда пора идти. Мой муж ушел на болото, уток стрелять.

И Тоби сказал:

– Я ведь пришел к Фэй, чтобы забрать ее с собой, чтобы она стала мне женой, а я ей мужем. Я думал, мы спустимся на пляж в люпинах, но сначала посидим немного и посмотрим, как набегает море и темно-синие волны изгибаются, словно клюв птицы, клюющей кружева, да, я пришел за Фэй, я собирался опустить ее волосы в море, как водоросли, и взять ружье, блестящее и новое, смазанное маслом, и подстрелить маленькую райскую утку, и вырвать тусклые перья усталости из ее крыльев

и перевязать с любовью шрам на ее шее

на шее, которую я сверну, чтобы она умерла

шрам, оставленный ремнем, фабричным кожаным поводком

девушка каждого божьего дня, о да, я пришел за своей женой.

– Тоби, у тебя все хорошо? – спросила соседка.

Тоби нахмурился.

– Я думал, вы ушли, – сказал он, – на болото, стреляться.

Соседка выглядела встревоженной и поспешно удалилась в дом, чтобы рассказать кому-нибудь о чудаке Тоби Уизерсе, только некому было рассказать, мол, вы только представьте; худшее, что может приключиться в жизни, это когда некому рассказать.

Тоби медленно поехал домой. Он чувствовал себя измотанным. Вечером в кино, подумал он. О черт. Нет, нельзя выражаться, моя мать этого не одобряет. Бедная мама, я буду рядом с ней.

Он припарковал грузовичок в долине и пошел к дому по мосту. Дикие утки, беженцы, сидели на воде, словно приманки для охотников. От шагов Тоби они встрепенулись, расправили зеленые и синие перья над тугой коричневой поверхностью воды, прячущейся в берегах ручья, среди высоких зарослей мяты и спящих луковиц нарцисса и жонкиля.

– Ути-ути-ути, – крикнул Тоби и, цокая языком, обшарил карманы в поисках крошек, но откуда взяться крошкам у него в кармане, неважно, – ути-ути-ути, маленькие красавицы.

Мне приснился дом в тысячу этажей

С тысячей окон и тысячей дверей,

Только наших там не было, дорогая,

Только наших там не было [7]7
  Стихотворение «Блюз беженцев» (Refugee Blues) англо-американского поэта У. Х. Одена.


[Закрыть].

Тоби пошел по дорожке к дому. Наступило время обеда, и он чувствовал запах рагу с затонувшими в подливе картофельными камнями, которые кружат и плавают в своем теплом мирке бок о бок со слипшимися кусочками бифштекса. Дверь открыла мать.

– О, Тоби, – сказала она. Как будто он путешествовал сто или тысячу лет и только что вернулся. Она словно искала в нем, на его тяжелом обветренном лице отметины от соляной бури из неведомого океана, и посматривала на его большие, запачканные машинным маслом руки в поисках принесенных гостинцев: слоновой кости, павлинов, фиалок, золота…

ах, золото…

Она тепло пригласила его к столу, как будто он в путешествии умирал от голода.

– О, Тоби, тебе нужно поесть. Проходи, давай пообедаем. Ты видел Чоклинов?

Она спросила про Чоклинов, но на самом деле не про них, она имела в виду миры людей на других островах за островом Уизерс, на котором сбились в кучу Боб, Эми и Тоби, а еще дикие утки, кричавшие утром под зимними облаками.

– Ты видел Чоклинов?

– Их не оказалось дома.

– О, надо же, они ведь никуда не ходят по выходным. Может, Фэй была дома?

– Нет, она тоже в отъезде.

– Что ж, я приготовлю тебе обед и позову твоего отца, – сказала Эми торжествующим тоном, словно счастливый фокусник, готовый продемонстрировать безошибочную ловкость рук и сердца. – Дело в том, что твой отец наверху, он там уже полчаса. Я говорю ему пойти к врачу, а он продолжает принимать таблетки. Она склонилась к Тоби и прошептала: – У него кровь идет.

– Тогда он дурак, раз этого не понимает.

– О, не ссорься с ним, Тоби. Ты же знаешь, какой у тебя отец. Слушай, там утки кричат. Знают, что у нас они в безопасности. Им есть куда податься.

– Да, – сказал Тоби, – им есть куда податься.