Текст книги "Безумные каникулы Фредди"

Дженни Пирсон
Безумные каникулы Фредди

Jenny Pearson

The Super Miraculous Journey of Freddie Yates

© Jenny Pearson, 2020

© Cover and inside illustrations © Rob Biddulph, 2020

© ООО «РОСМЭН», 2021

* * *

Моим чудесам – Уильяму и Дагласу.

И Эндрю, который помог их сотворить

Чудеса, конечно, бывают какие угодно, но я все же не уверен, что чудо может быть таким мелким и лохматым, как Леди Гага

Люди готовы увидеть чудо в чем угодно. Когда с папой приключилась его «незадача», Бабс выдала: «Джо, это просто маленькое чудо, что ты не убился насмерть». Однако это было никакое не «маленькое чудо», это была Айлин из парикмахерской, ничуть не чудесная и уж точно не маленькая. Если бы она в тот самый момент не выгуливала свою собачонку Леди Гагу, она бы не заметила, что папин почтовый фургон катится с холма, и не заорала бы на папу, чтоб убирался с дороги. То есть, как я уже сказал, это было никакое не чудо, а просто счастливое совпадение во времени. Ну окей, не совсем счастливое – ногу-то папа все равно сломал.

А наша учительница миссис Уокер однажды сказала, что, если до конца учебного года она никого из нас не удушит, это будет чудо. Однако шестой класс закончился, а все мои одноклассники все еще живы… по крайней мере, я думаю, что они живы. Правда, Дилан Катано куда-то подевался еще в середине осеннего семестра, но я слышал, что он просто вернулся в Японию. Короче, я к тому, что миссис Уокер была неправа. Может, с нами и нелегко, но то, что она никого из нас не придушила, вовсе не чудо.

В старые времена чудеса были помасштабнее. Вот только неизвестно, были ли они на самом деле. Однажды мы с Беном и Чарли попытались разделить на троих пакетик рыбы с жареной картошкой из «Марлиз», и это чуть не положило конец нашей дружбе, несмотря на то что «Марлиз» славится здоровущими порциями. Как чувак по имени Иисус ухитрился разделить три пикши и пару ломтей хлеба на пять тысяч человек, мне неведомо. Думаю, людям просто очень хотелось в это поверить.

Папа говорит, люди любят сказки, и если сказка делает их счастливыми, то зачем, спрашивается, портить ее правдой? Подозреваю, именно это и произошло нынешним летом в Уэльсе: люди увидели то, что хотели видеть. А хотели они видеть чудеса.

Если бы вы в начале июля спросили меня, что я об этом думаю, я бы вам сказал, что важнее всего правда. Важнее всего факты. Тогда факты были для меня чуть ли не самым главным в жизни. Одни собирают карточки с покемонами, другие – наклейки, а я коллекционировал факты. Понимаете, когда узнаёшь какой-то факт, он становится твоим насовсем. Он тебя не покинет, и никто не сможет его у тебя отнять. Но потом, этим летом, я увидел кое-что настолько похожее на чудо, что усомнился во всем, в чем был убежден раньше.

Глава 1

Пожалуй, вам стоит кое-что узнать про Бена и Чарли, иначе вы не поймете, как их угораздило попасть в эту историю

Лето должно было проходить так: Бен с папой и новенькой мачехой Бекки едет в Америку, Чарли с родителями – в какой-то тайный веганский лагерь, а я торчу дома с папой и Бабс (так я называю свою бабушку). Но ничего из этого не произошло.

На первый взгляд может показаться, что самые радужные перспективы были у Бена. Но это только потому, что вы не видели Бекки. В присутствии Бекки даже Диснейленд не радует. Бабс говорила, что ей доводилось видывать таких женщин, как Бекки. Не знаю, что это были за женщины и где она их видывала, но у меня сложилось впечатление, что Бабс от них не в восторге.

В последний день учебного года на утреннике в честь окончания шестого класса мы во всю глотку проорали «Еще один шажок по огромному миру»[1]1
  One More Step Along the World I Go – церковный гимн для детей, который часто поют в начале и в конце учебного года. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Потом миссис Уокер пожелала удачи нам и нашим будущим учителям и вывела нас на игровую площадку, где нас разобрали родители. К этому моменту она была уже совершенно измочаленная, потому что Бен прямо в классе бросил в бутылку колы пять упаковок «Ментоса» и устроил грандиозный фонтан. Он уверял, что даже не догадывался, что так получится, но мы все знали, что он врет, потому что веселая тетенька в полосатых колготках и со значком «Я люблю науку» показывала нам этот фокус на утреннике в конце пятого класса.

Мне разрешили пойти домой без взрослых, потому что папа после своей «незадачи» не мог вести машину, а Бабс запретили водить после того, как она врезалась в центре города в мемориал героям войны. Если я правильно расслышал, доктор сказал, это вышло из-за того, что у нее в глазах гуакамоле, – и это странно, потому что Бабс ни за что не притронулась бы к иностранной еде. (А еще Бабс не смогла бы забрать меня из школы по той причине, что к этому моменту она уже была мертва, но я в то время этого не знал. А вам говорю прямо сейчас, чтобы успели подготовиться, потому что дальше будет грустно.)

Мы с Беном и Чарли вышли из школьных ворот – я, как всегда после уроков, собирался в киоск за пакетиком чипсов «Монстер Манч», – и тут подкатила на своем новеньком «Ренджровере» Бекки, новенькая мачеха Бена, и опустила окно. На ней был топ с очень глубоким вырезом – «лишь бы привлечь внимание», сказала бы Бабс.

– Привет, мальчики! – Бекки улыбнулась, показав очень много зубов.

Между прочим, я знаю один факт насчет зубов – можете его записать, если хотите, он интересный. У взрослого человека тридцать два зуба, и это совсем немного, если сравнить с другими представителями животного мира. Люди часто думают, что больше всего зубов у акулы, но это не так. Больше всего зубов у улитки – свыше четырнадцати тысяч. У Бекки и то меньше.

Чарли присвистнул и сказал такое, что кого угодно вгонит в краску:

– Твоя новая мамочка просто отпад!

Бену это не понравилось, и он толкнул Чарли, хоть и не сильно. Бен считает, что Чарли у нас без тормозов: что на уме, то на языке. И Бен прав, уверяю вас.

Но Бекки только отбросила назад длинные светлые волосы и приподняла огромные солнечные очки:

– Давай, Бен, прыгай в машину, отвезу тебя подстричься перед отпуском. А то зарос, как дикарь.

Но Бен вовсе не зарос, как дикарь. У него всегда крутые кудри, а по бокам иногда даже выбриты зигзаги или какие-то рисунки. Девчонкам, похоже, нравится. По крайней мере, гораздо больше, чем моя стрижка. Бабс стригла меня фестонными ножницами с зубчиками, поэтому челка всегда получалась кривая. Но Бабс утверждала, что это тоже из-за гуакамоле.

Бену явно не понравилось, что его назвали дикарем. Он очень серьезно относится к своей прическе. Он сунул руки в карманы и пробурчал себе под нос, чтобы Бекки не расслышала (зато я расслышал отлично):

– Никакая она не новая мамочка. Она мне никто.

Бекки не любит ждать. Лицо у нее сделалось немного уродливым, и она гаркнула:

– Бенджамин!

Он как будто уменьшился и пробормотал:

– Я – Бен.

Все знают, что он не любит, когда его называют Бенджамином. Но Бекки, по-моему, не волновало, что Бен любит и чего не любит. Она закатила глаза:

– Какая разница, Бенджамин. Быстро в машину. Мы опаздываем.

Мы с Чарли переглянулись, пока Бен забирался на заднее сиденье и захлопывал дверцу. И хотя я знал, что он едет в Диснейленд, мне было его жалко.

Бекки посигналила и, должно быть, забыла, что сердится, потому что ее большие красные губы опять растянулись в гигантской улыбке. Она крикнула в окно: «Мальчики, чудесного вам лета!» – и «Ренджровер», взвизгнув шинами, рванул с места.

Когда он скрылся за углом, Чарли красноречиво вздохнул и сказал:

– Повезло Бену. Его новая мамочка – просто красотка.

Вот это я и имел в виду, когда говорил, что у Чарли нет тормозов и что на уме, то на языке. Я сурово посмотрел на него:

– Чарли, мы ненавидим Бекки, ты что, забыл?

Он надул щеки и шумно выдохнул:

– Знаю, знаю, но…

– Никаких «но».

После этого он уговорил меня идти не за «Монстром Манчем», а в «Техасских жареных цыплят». Сказал, что ему жизненно необходимо в последний раз нормально поесть перед отъездом в лагерь «Золотистая фасоль», где семейство Андерсон проводит ежегодный детокс. Мама Чарли три года назад заделалась веганкой, и с тех пор он ноет, что жизнь его разбита.

В «Цыплятах» он заказал самое большое ведерко и, дочиста обгладывая крылышки и ножки, трещал о том, до чего несчастное лето его ждет: одно сплошное авокадо под лозунгом «Здоровые детки = счастливые детки».

Если бы я мог тогда догадаться, что случится на самом деле, я бы сразу пресек это нытье. Но я-то не догадывался и потому выслушивал его планы – зашить конфеты в карманы пижамы, упрятать чипсы в спальный мешок, – а сам с тоской думал, что мое лето будет в миллион раз скучнее.

Глава 2

Окей, я вас предупредил, что сейчас будет грустно. Но придется об этом рассказать, потому что если бы Бабс не умерла, то не было бы никакого путешествия и никаких чудес

Признаюсь, домой я шел не в лучшем настроении. Но это и понятно: меня ждало целое лето без планов и без друзей. Уже подходя к дому, я увидел Айлин, которая выгуливала Леди Гагу. Под «выгуливала» я имею в виду, что она стояла на одном месте с полиэтиленовым пакетиком наготове, пока Леди Гага делала свои дела на тротуаре. Я попытался обойти ее, но она посмотрела на меня очень странным взглядом, – Айлин, не Леди Гага, потом склонила голову набок и сказала:

– Ах ты, бедняжка. Когда найдешь в себе силы, заходи ко мне, я подровняю эту твою нелепую челку.

Я не был близко знаком с Айлин и не понял, почему ее вдруг так заинтересовало состояние моих волос.

А она шмыгнула носом, промокнула его платком и сказала:

– Мне очень жаль, Фред. Просто пришло ее время, вот и все.

Я глянул на Леди Гагу и пожал плечами: пришло так пришло. Дело такое, надо – значит надо.

Теперь-то я, конечно, понимаю, что Айлин имела в виду вовсе не Леди Гагу, наложившую кучу возле бунгало мистера Бернли, но в тот момент я об этом не задумался, потому что взгляд мой привлекло удивительное зрелище – папа, стоящий у ворот.

Зрелище это было удивительным по двум причинам.

Причина номер один: с момента своей «незадачи» папа ни разу не покидал дивана.

Причина номер два: папа курил!

Я пришел в ярость. Я не собирался стоять и спокойно смотреть на это медленное самоубийство. Поэтому я завопил:

– Папа! Что ты делаешь?!

Он от неожиданности так вздрогнул, что чуть не упал. Я подбежал к нему – ярость придала мне ускорение – и с ходу начал пересказывать свой доклад о вреде курения, который делал на естествознании в пятом классе:

– Папа, в табачном дыме содержится более пяти тысяч химических веществ…

– Ты ведь не собираешься перечислять сейчас все пять тысяч, правда, Фред? – устало перебил он.

На мой взгляд, это вышло довольно грубо с учетом того, что я пытался спасти ему жизнь. Мне хватало и одного умершего родителя.

– Доказано, что минимум двести пятьдесят из них вредны, в том числе синильная кислота, угарный газ и аммиак. А из этих двухсот пятидесяти вредных веществ минимум шестьдесят девять вызывают рак.

Я глазам своим не поверил, когда после этих слов он снова затянулся сигаретой. Смотрел, как он выпускает дым из ноздрей, и думал, что сейчас рвану, как та бутылка колы на утреннике.

Папа, наверное, это понял, потому что сказал «извини, Фред», бросил окурок на землю и раздавил здоровой ногой.

– Почему ты курил?

– Потому что Бабс.

Окончательно сбитый с толку, я сказал:

– Ну нет, Бабс не курит. И, честно говоря, это низко – перекладывать вину на Бабс. Это же ты курил, причем тут она?

– Нет, я не это имел в виду.

– А что ты имел в виду?

– Ее нет.

До меня все не доходило, какое это имеет отношение к внезапной тяге моего отца к никотину.

– Может, она у мистера Бернли? – предположил я, потому что в прошлый раз, когда мы не могли отыскать Бабс, она преспокойно пила с мистером Бернли херес и играла в «Монополию» на раздевание. Ну не то чтобы совсем на раздевание, однако свой голубой кардиган она сняла, и мы с папой ее потом еще много недель дразнили – до тех пор, пока она не пригрозила, что перестанет стирать нам трусы и печь пироги. Только тогда мы успокоились.

– Она не у мистера Бернли, Фред, – сказал папа, медленно качая головой. – Ее нет в смысле совсем.

– Нет в смысле совсем?

В голове у меня зажужжало, и направление этого жужжания мне сильно не понравилось.

– Твоей Бабс больше нет с нами, Фред. Она умерла. Так он сказал. Такими словами.

Не знаю почему, но я засмеялся.

Не в смысле «ха-ха-ха, как смешно», а в смысле «ха-ха-ха-у-меня-в-мозгу-короткое-замыкание-и-я-не-контролирую-свои-эмоции».

Потом я заговорил, но не знаю, понял ли папа, что я сказал, потому что подбородок у меня вдруг сам собой затрясся. Я хотел сказать: «Как она могла умереть? Ты же говорил, она нас всех переживет!» Но прозвучало это, боюсь, примерно так: «Како… реть… рило… сехпе… вет!»

Папа как-то обмяк, привалившись к воротам, и сказал:

– Прости, Фред.

– Простить? За что? Ты ее убил?

Разумеется, я не думал, что он ее убил, – видимо, это у меня было нервное потрясение.

– Что-о? Нет! – Теперь потрясенным выглядел папа, что вполне понятно.

У меня сжалось горло, я изо всех сил пытался сглотнуть слюну, чтобы продышаться.

– Тогда что случилось? Утром, когда я уходил в школу, с ней было все в порядке!

– Она была старенькая, Фред. Просто пришло ее время. (Вот тогда-то я и понял, что Айлин говорила не про Леди Гагу.)

Папа протянул мне руку, но я отшатнулся – ничего не мог с собой поделать. Я был очень, очень зол, а кроме него, мне не на кого было наброситься с обвинениями. И я заорал:

– Она всегда была старенькая, но она раньше никогда не умирала! Как ты мог это допустить?

Я гневно протопал мимо него в дом. Сзади послышался стук костылей.

– Фред! Стой! Подожди! Послушай!

Но я не стал стоять и ждать, потому что не хотел больше ничего слышать. Швырнул школьный рюкзак в прихожей и ринулся в кухню. Тут же за спиной раздался оглушительный грохот – это папа рухнул, споткнувшись о мой рюкзак. Знаю, что это плохо, но крошечная частичка меня хотела, чтобы он ушибся – ну чуть-чуть, – просто в отместку за то, что он сообщил мне о Бабс.

Он не ушибся, но разозлился. У него вырвался поток слов, которые нельзя повторять. Некоторые из них я слышал раньше, некоторые – типа «долбоблин» – он, кажется, сочинил прямо на месте. Повезло ему, что Бабс умерла, потому что, если бы она это услышала, ему бы не поздоровилось.

– Фред! Что я тебе говорил про рюкзак? А ну бегом назад!

Какую-то долю секунды я думал, а не смыться ли мне, но совесть взяла верх, и я вернулся в прихожую – ровно в тот момент, когда он вышвыривал мой рюкзак на задний двор.

– Зря ты это, – сказал я. – У меня там «Капри-Сан», он, наверное, лопнул и залил табель.

Но папе, похоже, было наплевать, он все еще сильно сердился. Он попытался встать, но никак не мог распутать узел из конечностей и костылей. Тогда он снова выругался и метнул костыль куда глаза глядят, и тот вылетел во двор и приземлился на мой рюкзак. Папа схватился за второй костыль, но я успел перехватить его до того, как он тоже отправился в полет.

– Прекрати выбрасывать вещи, ладно? – И я добавил то, что наверняка сказала бы Бабс: – Что подумают соседи?

И вот тогда папина голова упала на грудь, и он начал странно пыхтеть и хрипеть, словно умирающий морж. (О, кстати, – то есть, наверное, некстати, – у меня есть факт про моржей. Морж весит тонну – как легковая машина. Люди в большинстве своем этого не знают; они почему-то думают, что моржи весят гораздо меньше, примерно как выдры. Но ничего подобного: морж – очень крупное животное.)

Но папа не подражал хрипу умирающего моржа. Он плакал. Я никогда раньше не видел, как он плачет, но, с другой стороны, раньше у меня и бабушка не умирала. Я не знал, что делать, и просто стоял с открытым ртом, сжимая костыль.

Когда наконец хрипы и всхлипы прекратились, папа сказал:

– Ну что, Фред, поможешь своему папаше подняться?

Я потянул его вверх, помог встать на здоровую ногу, потом подставил плечо. Он навалился на меня, и я кое-как дотащил его и усадил на диван.

– Извини, пап. – Я приподнял его больную ногу и положил на скамеечку. – Извини, что бросил рюкзак. Это просто потому, что Бабс умерла.

Он глубоко и шумно вздохнул и вытер нос рукавом, хотя меня всегда за такое ругает. Я хотел было указать ему на это обстоятельство, но потом решил, что момент неподходящий. Просто для информации: двойные стандарты не остаются незамеченными.

– Нет, это ты меня извини, Фред, – сказал он. – У меня не получилось правильно подобрать слова. Я весь день думал, как тебе об этом сказать, а потом взял и брякнул «нет в смысле совсем».

Это правда, с подбором слов у него вышло как-то не очень, но он выглядел таким несчастным, что я сказал ему, мол, ничего, все в порядке, и сел с ним рядом. Я больше не злился. Мне просто было грустно.

– Как это случилось?

– В один миг. Только что сидела в своем кресле с вязаньем и ругалась с телевизором, а в следующую секунду ее уже нет. Предположительно инсульт.

Папа посмотрел на пустое кресло Бабс. Я проследил за его взглядом. На сиденье осталось углубление от ее попы. На подлокотнике лежало вязанье. Я подошел и взял в руки недовязанный свитер – на груди красовался динозавр радужной расцветки. Я поднял свитер повыше, чтобы показать папе.

Он состроил печальную гримасу:

– Да. Очередной шедевр для любимого внука.

Стыдно признаться, но я не сильно расстроился, что Бабс не успела его довязать. Я уже много лет не интересуюсь динозаврами. Я положил ее спицы на кофейный столик, и мы немного посидели в тишине, слушая тиканье золотых каретных часов.

Примерно после сорок шестого «тик-така» папа прокашлялся.

– Все будет нормально, сын. Как бы там ни было, мы справимся. Да?

Я кивнул, но, глядя на его ногу, закованную в гипс от лодыжки до бедра, засомневался. Вы бы тоже засомневались, если бы единственным взрослым в семье был человек, который переехал сам себя собственным почтовым фургоном.

Остаток вечера мы просидели перед телевизором. Около девяти до меня дошло, что мы не ужинали. Но есть не хотелось, поэтому я оставил папу в гостиной с огромным пакетом луковых колец, а сам ушел к себе в комнату размышлять. Поразмышляв немного, я сходил в ванную, попи́сал перед сном, почистил зубы, еще раз пописал, потому что в первый раз получилось не до конца, и вернулся в свою комнату.

Но только я до нее не дошел, а свернул в спальню Бабс. Сел на ее цветастое одеяло и вдохнул ее запах – лаванды и мятных леденцов.

Я сидел, и вдыхал, и нюхал, и представлял ее морщинки и улыбку, и от этого у меня разболелось сердце, и я выдвинул ящик ее тумбочки, чтобы взять с собой в кровать что-нибудь из ее вещей. Я думал, что, может быть, тогда почувствую себя ближе к ней.

Я перерыл целую кучу карточек моментальной лотереи. Нашел очки для чтения, запасной зубной протез и несколько штучек бигуди. Ничего из этого не соответствовало моим представлениям о предмете, который хотелось бы взять на память, так что я закрыл ящик и выдвинул другой, ниже. Там лежал один из ее носовых платков с вышитыми фиолетовыми цветочками. Я прижал его к носу, вдохнул и закрыл глаза. Когда я опять их открыл, из них текли слезы.

Глава 3

В которой я наконец-то могу нормально поплакать, а потом получаю письмо от Бабс

На следующее утро к нам зашел мистер Бернли, чтобы отвезти папу в центр. Когда кто-то умирает, приходится заполнять целую гору бумажек, чтобы все убедились, что человек действительно умер.

Папа должен был зарегистрировать факт смерти Бабс и забрать ее свидетельство о смерти. Честно говоря, до сих пор не понимаю, зачем мертвому свидетельство о том, что он мертвый? Кому он будет его показывать?

Папа велел мне в его отсутствие чем-то себя занять, чтобы не было слишком грустно. Так что я зашел на свой любимый сайт с фактами – «Фактивизм» – и узнал, что:

Пчела может напиться спиртного и опьянеть, но, когда она вернется в улей, пчелы-вышибалы не пустят ее внутрь, пока она не протрезвеет. Ха-ха, смешно!

Лебеди-шипуны – те самые, которые являются собственностью королевы, – развивают скорость до пятидесяти пяти миль в час. Примерно на такой скорости Бабс и врезалась в мемориал героям войны.

Клетки детей остаются жить в матери. Оказывается, ДНК младенцев вплетены в ткани материнского мозга, костей и тела. Ничего себе.

После этого факта я закрыл сайт. Я понял, что, когда умерла мама, вместе с ней умерла и крошечная частичка меня. А когда умерла Бабс, с ней умерла и последняя крошечная частичка мамы.

Вот уж не ожидал, что от фактов станет еще хуже. Обычно мне от них становится лучше. А тут захотелось зарыться под одеяло и выключить окружающий мир. Я подошел к шкафу и достал один из свитеров, которые связала мне Бабс. Однажды она сказала, что вяжет свитеры, чтобы они весь день обнимали меня за нее. Тогда я почувствовал себя как-то неловко, но теперь объятия Бабс нужны были мне сильней всего на свете.

Я выбрал бежевый свитер с коричневым игрушечным мишкой и словами: «Семья – это счастье». Имейте в виду, я ни за что не показался бы в нем на людях. Но в тот момент он был для меня как уютный вязаный плед. Я забрался с головой под одеяло, достал из-под подушки носовой платок Бабс и глубоко вдохнул его запах. Я не очень опытный плакальщик, но это был тот случай, когда стоило попробовать. И должен признаться: после того как я несколько минут рыдал понастоящему, содрогаясь всем телом, мне стало немножко легче. А потом мне стало немножко жарко. Все-таки был июль, а я лежал под одеялом в толстом вязаном свитере.

Я отбросил одеяло и тут услышал стук папиных костылей по ковровому покрытию на лестнице. Он ни разу еще не поднимался на второй этаж после «незадачи».

Дверь открылась, и его голова просунулась в комнату.

– Ты в порядке, сын? – Он показал на меня костылем. – Это что, Бабс вязала?

– Угу.

– Это хорошо. Так ты чувствуешь себя ближе к ней, да?

– Вроде того. Я еще взял ее платок. – Я показал платок папе. – Пахнет лавандой.

Папа улыбнулся – улыбка вышла кривовата – и взял у меня платок. И в тот момент, когда он поднял его повыше, мы оба обнаружили мою грандиозную ошибку.

– Ох, Фредди, какой же ты балбес! – Папа фыркнул. – Ты нюхал ее трусы!

* * *

Не знаю, что еще об этом сказать. Что было, то было, и теперь это принадлежит прошлому. Отсмеявшись, папа вспомнил, зачем поднялся ко мне, и лицо его стало серьезным.

– Фред, у меня для тебя кое-что от адвокатов. – Он достал из заднего кармана конверт.

– Что это?

Глаза его опять увлажнились, и я поспешил сказать:

– Ты знал, что китайцы изобрели бумажные конверты во втором веке до нашей эры?

– Это прекрасно, Фред, – ответил он.

Что довольно странно, потому что этот факт ничуть не прекраснее всех прочих, которые я сообщал ему раньше.

Папа вручил мне конверт, и я увидел на нем свое имя – с завитушками, как пишут старушки.

– Это от Бабс.

– Но она умерла.

– Она написала письмо, когда была жива, чтобы ты прочел после ее смерти.

Это тоже было странно – ведь если она знала, что собирается умирать, то должна была бы кому-нибудь сказать об этом. Я просунул пальцы под клапан и вскрыл конверт.

Дорогой Фред,

мой храбрый солдатик!

Дальше этих слов я не продвинулся, потому что внезапно опять подступили слезы. Я сглотнул их и сделал медленный выдох.

Папа положил мне руку на плечо:

– Не обязательно читать прямо сейчас. Отложи, прочтешь, когда сможешь. Когда наберешься сил. – Он постучал костылем по гипсу. – Пойду прилягу. Эта нога меня добьет.

Я помог ему спуститься и устроиться на диване.

– У твоей Бабс не было ничего важнее тебя. – Голос у папы вдруг сделался тоненький, даже писклявый. – И у меня тоже нет ничего важнее.

В груди у меня как будто раздулся громадный пузырь из грусти, и я подумал, что лучше побыть одному.

– Пойду наверх. Сделать тебе что-нибудь, пока я здесь?

– Притащи баночку пивка и пачку «Уотситс», если тебе не трудно.

Я принес ему пиво и чипсы, взбил подушки и почесал спину там, где он не достает.

– Ты хороший парень, Фред. Мама бы тобой гордилась.

Я никогда не видел маму. Не знаю, какой у нее голос. Не знаю, пахла ли она лавандой, как Бабс, или каким-нибудь другим цветком. Не знаю, умела ли она скручивать язык трубочкой, как я (папа не умеет), не знаю, успела ли она меня увидеть, прежде чем умерла.

Я знаю о маме ровно один факт: она была легким человеком.

Ну то есть совсем легким.

Я оставил папу в облаке пыльцы от кукурузных чипсов «Уотситс», поднялся к себе и достал из ящика письменного стола блокнот «Мама бы мной гордилась». Я записываю в него свои поступки, которыми, по мнению папы, мама гордилась бы. Там довольно много записей. Совершить все эти поступки было не трудно, но мне все равно нравится перечитывать блокнот. Вот вам несколько примеров, чтобы вы понимали, о чем я:

Первый раз пошел в школу Святой Терезы.

Я только и сделал, что поел немного хлопьев «Фрости» и оделся в школьную форму (даже шнурки сам не завязывал – их завязала мне Бабс).

Играл в школьном рождественском спектакле.

У меня даже роль была без слов: стоял на четвереньках с привязанной к животу резиновой перчаткой (это было вымя) и время от времени говорил «му-у».

Научился ездить на велике.

Вообще-то буквально все (кроме Чарли) научились раньше меня.

Получил первую наклейку в тетрадке по математике (в 7 лет).

Я выучил таблицу умножения только на два, пять и десять. А Бен – на семь, что очень трудно, когда ты всего лишь в третьем классе.

* * *

Я добавил запись о том, что принес папе пиво и чипсы и почесал ему спину. А потом я, должно быть, незаметно задремал, потому что, когда проснулся, оказалось, что блокнот прилепился к моему лицу моей же собственной слюной. Я его аккуратно отлепил – несколько слов размазалось, но не полностью. Я глазам своим не поверил, когда посмотрел на свой будильник в виде робота и увидел, что уже восемь вечера. Восемь! Я пропустил чай! Бабс ни за что не дала бы мне пропустить чай, потому что мне нужно хорошо питаться. У меня молодой растущий организм.

Потом я вспомнил про Бабс.

А потом про Письмо.

Я выудил его из заднего кармана и открыл конверт. И увидел, что внутри было не только Письмо. Там еще было мое свидетельство о рождении.