Текст книги "Революция"

«Я приказал увеличить число стражников на улицах города и назначил награду в сто франков за голову Зеленого Призрака, – заявил Бонапарт. – Нарушитель спокойствия будет схвачен, это лишь вопрос времени. Как только он попадет к нам в руки, свершится неумолимое правосудие».

– Флореаль, – произношу я. Это слово мне знакомо по урокам истории, когда мы проходили Французскую революцию. Национальная ассамблея отвергла старый григорианский календарь и назначила 22 сентября 1792 года – день, когда Франция стала республикой, – первым днем первого года. Объявили, что вместе с новым государством начнется новое время. Значит, III – это третий год. Или, по-нашему, – 1795-й.

Но кто такой Зеленый Призрак?

Я снова ищу первую запись. Там что-то такое упоминалось. Будто это роль, которую играла хозяйка дневника. Выходит, она играла мужскую роль? Зачем? И если она и правда запускала фейерверки, то для чего? Какой в этом смысл, кроме как разозлить Наполеона Бонапарта, что само по себе крайне неразумно: это же был вспыльчивый тип, да еще с целой гвардией в подчинении.

– Кто ты? – спрашиваю я вслух.

Звонит телефон. Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности.

– О господи, Виджей, как ты меня напугал! Ты чего хотел?

– Это ты чего хотела? Ты звонила мне на автоответчик.

– А, да. Прости. Слушай, ты не поверишь. Я тут нашла один дневник. Он был спрятан в футляре старой гитары. Кажется, реально старая вещь. Времен Революции.

– Ого, круто.

– Не то слово. И в нем вырезка из газеты, на которой странная дата: второе флореаля, третий год. Не знаешь, какой это месяц по-нашему?

– Может, май? – предполагает Виджей. – Подожди-ка… – я слышу, как он печатает, а потом снова говорит: – Вот, нагуглил. Двадцать первое апреля тысяча семьсот девяносто пятого года… Так что было второго флореаля?

– Пока не очень понимаю. Я только начала читать дневник, но…

– Виджей! – раздается в глубине трубки. – Нельзя делать уроки на голодный желудок! Почему ты не съел завтрак, который я приготовила?

– Мам, я же говорю по телефону!

– Тратишь время на болтовню? С кем ты опять?

– С Ахмадинежадом.

– Ай-ай, неужели? И что он говорит?

– Что собирается на концерт рэпера Джей-Зи, который сочинил песню про президента. Там будет Путин. Подрезал билет у Ким Чен Ира. Все гангстеры забили стрелку.

– Так, что это еще за словечки?

– Все, Анди, пока, – говорит Виджей.

– Держись там. До связи… Значит, апрель тысяча семьсот девяносто пятого, – бормочу я, откладывая телефон.

Я провожу рукой по кожаной обложке дневника, думая о девушке, которая его писала. Она мечтала, что дневник вывезут из Франции и все о нем узнают. Этого не произошло, потому что вот он, двести с лишним лет спустя, – все еще в Париже.

Но что стало с самой Александриной?

Джи, кажется, упоминал, что гитару нашли в катакомбах. Видимо, она ее там и спрятала. Похоже, она была в бегах. Оставила гитару в катакомбах, чтобы потом за ней вернуться, но не смогла?

Или произошло что-то ужасное и она там погибла, а гитара лежала в подземелье, пока не случился обвал. Нашедший ее рабочий не знал про тайник, потому что – ну кто станет искать тайники в гитарном футляре? Кроме того, у него ведь не было ключа. А у меня есть. Удивительно, но есть. И как, интересно, этот ключ попал из Парижа восемнадцатого века в Бруклин двадцать первого?

Может, она сбежала не в Лондон, а в Нью-Йорк и привезла ключ с собой, и так он оказался у барахольщика на блошином рынке? Или, что вероятнее, Трумену попался какой-то универсальный ключ, который подходит ко всем футлярам с музыкальными инструментами. Да, это больше похоже на правду.

Ясно одно: тайник давно не открывали, иначе там не осталось бы ни дневника, ни миниатюры. Не открывали с тех самых пор, как Александрина последний раз его заперла и сбежала. Или умерла.

И вот – я первая, кто его видит.

Я убираю газетную вырезку обратно в дневник и продолжаю читать.

20.

22 апреля 1795

Меня привел к нему счастливый случай. Тогда я думала, что счастливый.

Было апрельское воскресенье 1789 года. Робеспьер запретил воскресенья, равно как и старую нумерацию лет. Но я придерживаюсь прежнего календаря.

Эта история началась еще до того, как парижане захватили крепость и дворец и свергли короля.

Мы всей семьей сидели в сырой комнатушке, которую тогда снимали. Бабушка варила похлебку – из крольчатины, как говорила она, но ей, конечно, никто не верил. С улиц пропали все кошки.

Помню, как мы вернулись домой – отец, дядя и я – без наших сундуков и ящиков.

Мать спросила:

– А где же марионетки?

Отец объяснил, что наше представление было про революцию в Америке и нас арестовали, объявив пьесу провокационной. Марионеток втоптали в грязь, а балаган развалили на части и сожгли.

– Господи, мы же пропадем! – заплакала мать. – Как мне теперь прокормить детей? Что мы будем делать? Не молчите же!

Дядя ответил:

– Мы смастерим новых марионеток.

– Чтобы их тоже растоптали? – всхлипнула мать.

Но дядя заявил, что на этот раз мы сделаем пукающих марионеток – и непременно озолотимся. Затем повернулся к отцу и сказал:

– Парижу нужны похабщина и пердеж, а не высокие идеалы, Тео. Ты должен пойти ему навстречу.

– Должен то, должен се, я уже сам как марионетка, – проворчал отец.

Когда-то он был драматургом, а мы – актерами в его пьесах. Он сочинял трагедии, потому что его всегда снедала печаль. Но театры, один за другим, отказывали ему, так как он писал про свободу и свержение монархии. И, поскольку в театрах его больше не ставили, мы стали играть на улицах. Цензоры трижды арестовывали отца. На третий раз ему навсегда запретили ставить пьесы. Тогда он начал делать марионеток и вкладывать в их уста то, о чем более не мог говорить сам.

– Только пускай папа скорей берется за дело, – шепнула матери моя сестрица Бетт. – Так хочется кушать!

Мы все оголодали и отощали: год выдался неурожайный, а зима затянулась. Каждое утро мы видели на улицах синие окоченевшие трупы. Мужчины, женщины, дети – холод и голод никого не щадили. Их увозили, наваливая на телеги, как бревна.

Одна Бетт в нашей семье была полненькой. Мы диву давалась, как это она не спадает с тела в такое голодное время. Мать думала, что дело в глистах. Бабушка подозревала разлитие желчи.

Отец с дядей продолжали спорить о марионетках. Мать рыдала.

Братья, все пятеро, ревели в голос. Бабушка на всех ругалась.

А я? Я решила попытать счастья, читая Шекспира в Пале-Рояле.

Я могла играть Джульетту, Розалинду и Катарину. А могла переодеться в мужской костюм и быть Гамлетом, Ромео или юным Генрихом.

Нынешний Пале – печальное зрелище: в пустых помещениях копится пыль, снаружи под деревьями ночуют бродяги… А когда-то здесь было сердце Парижа, тянулись разноцветные ряды лавок, игорных домов, кабаков и борделей. Можно было купить по дороге стакан лимонада, а то и девицу, которая его продает. В толпе попадались и обнаженные амазонки в тигриных шкурах, и знатные дамы в дорогих мехах. Калеки за жалкий су демонстрировали желающим свои гниющие раны. Здесь кувыркались и прыгали поджарые акробаты, разгуливали мальчишки в гриме, а шарлатаны потешали народ уродцами в стеклянных сосудах – двухголовыми и четырехрукими младенцами.

Как я все это обожала!

Пале принадлежал герцогу Орлеанскому. Я никогда не встречала его, поскольку он жил где-то высоко над этим шумным карнавалом, но все знали, что это самый богатый и коварный человек во Франции.

Я пришла туда в надежде заработать. Больше деваться было некуда. Накануне я провалила прослушивание в «Комеди Франсез» и в «Гранд-Опера». До того я пыталась прибиться к пяти уличным труппам, но даже они меня не приняли, хотя я была готова играть служанок.

При том, что я легко справилась бы и с первыми ролями. Но я простушка, а не красавица, и мои таланты никого не интересовали.

Я как раз собиралась уходить и тут заметила, что сестра стоит у треснутого зеркала и любуется собой. Она думала, что никто ее не видит, но от меня не ускользнуло, как она вытащила что-то из кармана и запихнула в рот.

Это был кекс! Жирная свинья уминала кексы, когда остальные давились похлебкой из кошатины. Она отщипнула еще кусочек. Мой брат Эмиль тоже это заметил. Он потянул к ней ручонку, но Бетт его оттолкнула. Он заплакал, и моя измученная мать, не разобравшись, отвесила ему оплеуху.

Я посмотрела на Эмиля, который рыдал от голода, потом на мать, которая рыдала, потому что не могла прокормить детей, а затем подошла к Бетт. И вывернула ее карман. На пол шлепнулся большой кусок кекса.

Я закричала:

– Смотрите! Она жрет и ни с кем не делится!

– Крыса! – зашипела Бетт. – Ты еще пожалеешь, что открыла рот!

Отец и дядя продолжали спорить о своем и ничего не слышали. Зато слышали все остальные. Бабушка подняла взгляд от своей похлебки, тетка оторвалась от шитья.

Мать аж побелела. Она подняла с пола кекс и спросила:

– Девочка моя, где ты это взяла?

Бетт покраснела и ответила:

– У Клода.

Клод был на побегушках у повара одной знатной семьи. Неуклюжий засранец, которому Бетт вечно строила глазки.

– Значит, Бетт жиреет на подачках от Клода! – бушевала я.

– Молчи, глупая, – сказала бабушка. – Тут дело не в его подачках.

– Он должен жениться на тебе! – закричала мать. – Я его за уши притащу к алтарю, если понадобится!

Бетт разревелась:

– Он не может сейчас жениться!

– Почему? У него что, еще и другая? А ну отвечай, потаскушка ты эдакая!

– Нет, мама, нет! Ему остался еще год, и тогда он сможет выкупиться. Он клянется, что женится на мне, как только будет свободен. В тот же день прямо и женится!

– Какой позор, Бетт, – вздохнула мать. – Ты с брюхом, а мужа-то нет. Как мы будем смотреть в глаза соседям? И как прокормить лишний рот?

Бетт рыдая подбежала к бабушке и уткнулась головой ей в колени. Когда они с матерью наконец затихли, стало слышно отца.

– Ну, допустим, я сделаю этих чертовых пердящих кукол, – кричал отец, – и что, Рене? Какой с того прок, если никто не придет на них смотреть! А хоть бы и пришли, хоть бы мы даже зарабатывали тысячу ливров в день, на них все одно не купишь хлеба! Весь Париж голодает, пока они в своем Версале кушают пирожные!

Бетт подняла голову и вытерла нос рукавом.

– Пирожные? – переспросила она. – В Версале пирожные? Так давайте туда пойдем и тоже будем их кушать.

Сестрица ошиблась насчет Клода. Он так на ней и не женился. И насчет Версаля тоже ошиблась. Пирожных ей досталось не так уж много.

А вот насчет меня она оказалась права.

Я тысячу раз пожалела, что открыла тогда рот.

Я гадаю, что заставило ее пожалеть, и тут чувствую подступающий страх – тот самый, охвативший меня, когда я только начала читать дневник. Я больше не хочу знать ответ.

Не хочу знать, о чем пожалела эта незнакомка. И почему она решила, что скоро умрет. И как гитара попала в катакомбы – это бескрайнее кладбище под Парижем. Потому что, в чем бы ни заключалась правда, она будет ужасна, а я в кои-то веки неплохо держусь.

Не ссорюсь с отцом, занимаюсь учебой. Таблетки не дают тоске овладеть мною целиком. Я хочу, чтобы так было и дальше.

Желудок снова болезненно урчит. Надо что-то съесть. Последний раз я проглотила блинчик с сыром и ветчиной, и это было вчера вечером, по дороге сюда. Я закрываю дневник и убираю его обратно в футляр. На этот раз – насовсем. Расскажу о нем Джи, когда тот вернется. И о миниатюре. Пусть сам с ними разбирается.

Я накидываю куртку и хватаю рюкзак. Сбегаю по-быстрому перекушу, а потом вернусь и продолжу читать про Малербо. До воскресенья я еще кучу всего должна успеть.

Не хочу больше грустных историй. Во всяком случае, не сегодня.

Мне надо попасть на самолет.

21.

После десятиминутной пробежки я оказываюсь у продуктового на рю Фобур-Сент-Антуан и только на пороге вспоминаю, что у меня нет наличных – вчера я пару раз снимала деньги с карточки, но все потратила. Приходится топать еще несколько кварталов до банкомата. И вот я стою, жду денег, а на экране появляется сообщение, что доступ к счету заблокирован. Я решаю, что ошиблась с пин-кодом, и пробую снова – результат тот же.

Забрав карточку из банкомата, я звоню отцу. Он не подходит. Ну разумеется. Он-то не голодный. Пьет небось чай с президентом.

Я набираю другой номер. Международная линия потрескивает, потом в трубке раздается:

– Минна Дайсон. Слушаю вас.

– Привет, Минна.

Проходит несколько секунд, пока на том конце силятся узнать мой голос, и наконец я слышу:

– Анди? Это ты?

– Я. Короче, такое дело… у меня тут карточка не работает. Она привязана к отцовскому счету. Я хотела купить еды, а денег снять не могу.

– Все правильно, я заблокировала доступ, – отвечает Минна. – Вчера дважды снимали деньги. Первый раз – сто евро, второй раз – двести. Мне позвонили из банка. Я думала, что карточку украли.

– Это была я. Мне понадобилось кое-что купить.

– За триста евро?.. – удивляется Минна. – Это же куча денег, Анди. Нельзя спускать по триста евро каждый раз, как тебе приспичит.

– Ты теперь главный бухгалтер, что ли?

Молчание. Затем:

– Попроси у отца, чтобы он дал тебе наличных.

– Он не подходит к телефону.

– Тогда не знаю, чем тебе помочь. Наверняка после вчерашнего шопинг-тура у тебя осталась какая-нибудь мелочь. Купи себе бутерброд. – На линии что-то хрипит, потом я слышу: – Извини, я сейчас в лаборатории, у меня работа.

– Минна, постой! Я, между прочим, есть хочу! – кричу я в трубку.

Но она уже отключилась. Поверить не могу. Я так голодна, что меня трясет. Засовываю телефон в карман куртки и пальцами нащупываю какой-то предмет. Достаю – на ладони поблескивает монетка, которую мне бросил вчера старик на набережной. Я и забыла. Но она меня не спасет, на одно евро даже полсэндвича не купишь.

И тут до меня доходит: я заработала евро на набережной, где зимой почти не бывает народа, – значит, я тем более смогу заработать, играя там, где водятся туристы.

Я мчусь домой за гитарой.

22.

Я не столько играю, сколько позорюсь. Так холодно, что пальцы немеют, и я не попадаю по нужным струнам.

Площадь перед Эйфелевой башней кишит туристами. Прошло уже несколько часов, и все это время я старательно играла, не обращая внимания на голубей, на снег и на обилие конкурентов с гитарами. Уже почти шесть вечера, стемнело. Страшно хочется есть.

В чехле валяется сколько-то жалких монет – может, пять евро наберется. Едва хватит на кусок хлеба с сыром.

Я доигрываю «All Apologies»[28]28
  «All Apologies» и (ниже) «Pennyroyal Tea» – песни группы «Нирвана».


[Закрыть], кладу гитару на землю и дышу на пальцы, но толку мало.

– Засунь под мышки.

Передо мной стоит парень в оранжевом комбинезоне. У его ног – сумка с инструментами. Он похож на серийного убийцу.

– Простите, что?

– Вот так, – говорит он и, скрестив руки на груди, засовывает пальцы под мышки. – Быстрее согреешься, чем если дышать на руки.

Я так и делаю. И убеждаюсь, что он прав.

– Неплохо играешь, – продолжает он. – Может, поджемим?

– На чем ты собрался джемить? На молотке?

Он поворачивается. У него за плечом оказывается футляр, по форме напоминающий мандолину.

Я пожимаю плечами.

– Ну давай.

Вдвоем может получиться лучше. Или хотя бы громче. В любом случае есть шанс хоть что-то заработать. Он настраивается, и мы начинаем играть «Pennyroyal Tea», а потом несколько вещей Эллиота Смита и «Нада Серф». Люди останавливаются послушать. Некоторые бросают деньги. Спустя час мы делим выручку пополам – получается по семь евро каждому.

– Кстати, меня зовут Жюль, – говорит парень. – Я вон там работаю, – он указывает пальцем. – В мебельной мастерской.

Что ж, это хотя бы объясняет дурацкий комбинезон.

– Я Анди.

– Хочешь, пойдем к Реми? У него кафе на рю Оберкампф. Я там играю по средам и воскресеньям. Правда, пропустил тут пару недель, потому что один чувак из группы – как раз гитарист – взял и свалил. Уехал в Молдову за зубами.

– Это как?..

– Ну, он брату на свадьбу дал взаймы свои вставные зубы. Чтобы тот хорошо на фотках выглядел. Короче, добрый такой чувак. Брат должен был вернуть зубы после медового месяца, но пропал. Обещал выслать по почте – и тишина. И, в общем, этот чувак – его зовут Константин – поехал за ними сам. Вот. Ну что, пойдем? Можно на метро прокатиться. Реми нас накормит.

– Даже не знаю… – Я ужасно замерзла и ужасно хочу есть. С другой стороны, я впервые вижу этого парня, а он травит странные байки про чьи-то вставные зубы, и при этом у него из сумки торчит пила.

Жюль пожимает плечами, прощается и шагает прочь. Я перебираю струны, надеясь поиграть еще часок, заработать сколько-то, чтобы хватило на горячую еду в какой-нибудь забегаловке. После нескольких аккордов «Wake Me Up When September Ends»[29]29
  Песня группы «Грин Дей».


[Закрыть] одна из струн лопается. Запасных я не взяла.

Я поворачиваюсь и ищу взглядом парня в оранжевом. Он не успел отойти далеко, но вот-вот свернет за угол.

– Жюль! – кричу я. – Эй, Жюль!

Он поворачивается.

– Чего?

– У тебя запасные струны есть?

– Есть!

– Тогда ладно.

– Что ладно?

Собственно, чего я так боюсь? Серийный убийца – отличное решение моих проблем.

– Я с тобой.

23.

– Она круто играет, – говорит Жюль.

– Она тощая, – отвечает лысый мужик с недовольным лицом.

– Ну и что?

– Как это «что»? Она все сожрет! Чего ты вечно притаскиваешь ко мне каких-то доходяг? То Константин, потом Виржиль. Теперь эта!

Жюль звонко чмокает Реми в лысину. Тот продолжает ворчать. Жюль тянет меня за рукав.

– Идем, нам туда.

Я слышу, как Реми говорит официанту:

– Да всем по барабану, как она играет. Посетителям вообще плевать на талантливых девиц. Им нужны смазливые и с большими сиськами.

– Я их в следующий раз пристегну, – отвечаю я. Реми меня не слышит.

– Не бери в голову, – говорит Жюль. – Он всегда такой.

– Вот почему всем по фигу сиськи Джека Уайта[30]30
  Американский музыкант, лидер группы «Уайт Страйпс». Один из лучших гитаристов мира по версии журнала «Роллинг стоун».


[Закрыть]?

– Забей. Главное – еда. Тут сегодня жаркое, я его чую.

Мы проходим мимо оцинкованной барной стойки и поднимаемся на тесную сцену. Зал крохотный. Микрофона нет. Колонок тоже. Ничего нет.

Я натягиваю новую струну, настраиваюсь, и мы начинаем играть. Поначалу идет неважно, но потом наши руки оттаивают и становится лучше. Жюль поет, я подпеваю. Получается недурно, но все равно никто не обращает на нас внимания. Я наблюдаю за Реми, который курсирует по залу. Он хмурится. Потом подходит к нам и говорит:

– Давайте что-нибудь грустное. Люди больше бухают, когда грустят.

Мы играем Джеффа Бакли, потом Саймона и Гарфункеля, потом другие печальные песни, и так, наверное, целый час, пока Реми не подзывает нас к бару. Нас ждут две миски жаркого с мясом и корзинка со свежим хлебом.

Жюль подмигивает мне.

– Я же обещал, что нас накормят.

Жаркое бесподобно. Это не просто вкусно – это спасение, которое возвращает к жизни не хуже переливания крови.

– Жюль, это обалденно. Спасибо, что привел меня, – говорю я, не отрываясь от еды.

Он собирается что-то ответить, но тут подходит еще один парень, отбирает у Жюля ложку и начинает есть из его тарелки.

Я немного напрягаюсь, но потом они чмокают друг друга в щеку.

– Это Виржиль, – сообщает Жюль. – Виржиль, это Анди. Я подобрал ее у Эйфелевой башни. Она круто играет.

– Тогда фигли она делает с тобой? – спрашивает Виржиль.

Он поворачивается ко мне, и… ух. Какой он классный. Черт.

Ну очень классный. Высокий и гибкий, с дредами, как у Лила Уэйна, и с маленькой треугольной бородкой под нижней губой. У него скуластое лицо, светло-коричневая кожа и теплые глаза цвета кофе. Он подтягивает к себе барный стул и садится рядом с Жюлем.

– Как тебя занесло-то сюда? В каты вечером пойдем? – спрашивает Жюль.

– Не, мне работать надо. Пришел вот тебя послушать.

– Что такое каты? – спрашиваю я.

– Катакомбы, – объясняет Жюль. – Виржиль у нас настоящий катафил.

Я знаю, что такое катакомбы, но про катафилов первый раз слышу.

– Звучит слегка противозаконно.

– Это на всю катушку противозаконно, – кивает Виржиль. – Мы лезем ночью в закрытые туннели, ищем новые пещеры, наносим все это на карту. Там опасно, конечно, но только если плохо ориентируешься. А вообще дико прикольно.

– Темные туннели и мертвецы, – говорю я. – Да, позитивчик.

– Когда у тебя смена? – спрашивает Жюль.

– В полночь, – отвечает Виржиль. Он рассказывает, что приехал в город пораньше. На отшибе, где он живет, опять беспорядки – какие-то местные сцепились с полицейскими, и он решил свалить до темноты, пока кто-нибудь не добрался до его тачки.

Оказывается, он работает таксистом и живет с родителями в муниципальном комплексе – в банлье Клиши-су-Буа. Это такой пригород, полтора десятка километров от центра города. Я слышала про Клиши. Злачное место, как и другие банлье. Пару лет назад двое молодых парней погибли там в разборках с полицией, и после этого начались беспорядки, которые длились много дней.

– Я думала, у вас там поутихло, – говорю я.

– У нас никогда не утихнет, – отвечает он и меняет тему: – Ты сама-то откуда?

– Из Бруклина.

Его глаза загораются.

– А ты знаешь Джея-Зи?

– Нет. Мы с Джеем, мягко говоря, из разных тусовок. А что? Ты рэппер, что ли?

– Да я гений хип-хопа, – отвечает он.

– Два притопа, три прихлопа, – смеется Жюль.

Виржиль отмахивается от него.

– Сочиняю всякое, – поясняет он. – Смешиваю жанры. Хип-хоп, этника, фанк, регги. Все, до чего дотянусь.

– Пишешься? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Не. Хочу открыть собственный лейбл.

Жюль снова ржет.

– Еще бы. Ты же на фиг не сдался коммерческим.

Виржиль не обращает на него внимания.

– Короче, у меня будет свой лейбл, а потом я открою свой клуб.

А потом сеть кабаков. И линейку модных шмоток хочу выпустить.

– Как скромно, – говорю я. – По-моему, надо метить выше. Собственная авиакомпания, баскетбольная команда, телеканал. А если хочешь тусить с Джеем, то нужен еще собственный особняк в Нью-Йорке.

– Точно, пригодится, – соглашается Виржиль. – Как-нибудь прикуплю. Заранее приглашаю в гости! – Затем он кивает на Жюля: – Он тоже там будет. Парковать мои тачки.

Я смеюсь. Смех получается каким-то ржавым, как суставы Железного Дровосека, когда Дороти их еще не смазала.

– А сочиняешь – на французском или на английском?

Он усмехается.

– Ты много французских хип-хоперов знаешь?

– Ну, Джоуи Старр…

– А еще?

– Хмм…

– Вот-вот. Так что, пока Лил Уэйн не начнет читать рэп на французском, я буду читать на английском.

Потом он спрашивает, видела ли я «Тим Робеспьер», «Фишерспунер», «Спуки Гоуст» и кучу других странных бруклинских команд, о которых в самом Бруклине никто и не слышал.

– «Фишерспунер»? – переспрашиваю я и опять смеюсь. – Где ты их вообще откопал?

– Он знает все, что кто-либо когда-либо написал, – комментирует Жюль. – Ты бы видела его комнату. От пола до потолка забита дисками. У него там такое попадается!.. Какие-то охотничьи напевы из Сомали, песнопения карпатских монахов, цирковая музыка двадцатых годов, рагга, зук… Духовые оркестры из Теннесси. Короче, там все!

– Зачем тебе это? – спрашиваю я, и мне в самом деле интересно.

Виржиль пожимает плечами.

– Ищу вдохновение.

– Хочет написать идеальную песню, – вклинивается Жюль.

– Ну да. Хочу.

– Чтобы в ней отражался весь мир с его добром и злом и красотой и болью, – ерничает Жюль.

– Праздники, кладбища, кофе и кровь. Кости и розы, дерьмо и любовь, – начитывает Виржиль.

– Банки, помойки, кастеты и шприц – несколько сердцу любезных вещиц, – подхватываю я, имитируя интонации Джули Эндрюс[31]31
  Джули Эндрюс – британская актриса и певица, «королева мюзикла». Анди пародирует известную строчку из мюзикла «Звуки музыки».


[Закрыть].

– Дай пять, – говорит Виржиль и поднимает ладонь.

– Ну чего, Канье[32]32
  Уэст Канье – известный американский рэппер.


[Закрыть], зажжем? – предлагает Жюль.

– Под твою мандолину, что ли?

– А тебе слабо? – подмигивает Жюль. – Вперед!

Он перегибается через барную стойку, добывает пустое ведерко для льда и превращает его в битбокс. Я возвращаюсь на сцену, беру гитару и извлекаю несколько развязных аккордов в духе «Ред Хот Чили Пепперс».

Виржиль улыбается и смотрит на меня.

– Что, поехали?

– Поехали, – отзываюсь я.

– Поехали! – подхватывает Реми. – Хочешь жрать – залазь на сцену.

Виржиль по дороге к сцене гладит Реми по лысине. Реми осыпает его бранью. Какое-то время мы втроем пытаемся сыграться, ловим фразы. Жюль выхватывает одну, украшает и развивает ее.

– Оно, – кивает Виржиль. – Так держать.

Я пробегаю через несколько аккордов в поисках хорошего рефрена и фона для речитатива.

– Вот это пойдет, мне нравится, – говорит Виржиль.

Он стягивает толстовку и остается в белой футболке. У него красивые мускулы на руках. Джинсы так идеально облегают его задницу, что я запарываю аккорд, уставясь на нее.

Он оборачивается.

– Что, стремно тебе?

– Ага. То есть нет. То есть да.

Когда ж я сдохну.

– Мне тоже. Короче, как только я руку подниму, вот так, – сворачивай на рефрен, – говорит он. Потом смеется, добавляет: – Сейчас какая-нибудь лажа получится, точно говорю, – и поворачивается к зрителям.

– Песня называется «Предместный», – объявляет он.

Мы с Жюлем начинаем играть. Виржиль молчит несколько тактов, потом поднимает руку. Мы играем рефрен. Он начинает читать. Получается хорошо. Просто отлично. Переключаемся на запев, путаемся немного, но выравниваемся. И, внезапно, – вот оно. Ритм и аккорды и рифмы сливаются в одно, и то, что мы порождаем втроем, становится больше и сильнее, чем каждый из нас в отдельности. Получается музыка. Получается магия.

 
Эй, предместный
Алкаш безвестный
Торчок бесполезный
Эй, предместный
На пособие способный
Лузер бессловесный
Прожженная жизнь
Не по мне
Весь в огне
На войне
Нож в спине
Возьми себе
На окраине, на краю
Выживаю, не сдаю
Выжимаюсь, устаю
В пустыне нищеты
Пытаюсь подходить,
Не чудить, не вредить
Но себя не изменить
Это все мечты
Наниматься прихожу
Душу тебе выложу
Все, что умею, покажу
Но твои глаза пусты
И на губах – пустая улыбка
Нанять меня – большая ошибка
Скорей бы ушел
Думаешь ты
Эй, предместный
Заразный, отвязный
Антибуржуазный
Эй, предместный
Хроники избежать
Криминальной окрестной
Мне нелегко
Господин Сарко
Сидишь высоко
Глядишь далеко
Видишь только хулигана
Я на работу встаю рано
Возвращаюсь после двух смен
Обхожусь без сцен
Господин Ле Пен
Для тебя я нацмен
Франция дала правый крен
Еще немного, и ты – президент
Пора ловить момент
Заливать цемент в монумент
За перемирие отдам
Последний цент
Эй, предместный
В заразе, в отказе
В каждой фразе
В квартирке тесной
Что тебе толку
В моем рассказе
Пока моя песня еще не спета
Воевать ради нейтралитета
Выйти однажды из-под запрета
Не послушав чужого совета
Каждый день до рассвета
На передовую с проездным билетом
Сгибаться перед авторитетом
Ждать закона, пакета, декрета
От обитателя кабинета
Музыка – моя ходовая монета
Мои слова вместо пистолета
Мой протест уложен в куплеты
Ведь куда ни глянь
В предместьях дело – дрянь
Свободе, равенству и братству не перейти грань
Между Сен-Жермен и Клиши
Сколько ни горлань[33]33
  Перевод Ю. Мачкасова.


[Закрыть].
 

24.

Он заканчивает речитатив. В зале раздаются аплодисменты и свист. Получилось. Удивительно, но получилось. Мы все смеемся от радости, даже я. Жюль хватает с первого подвернувшегося столика пустую корзинку из-под хлеба и пускает ее по залу. Она возвращается к нам с монетами и купюрами. Мы играем еще несколько песен. Некоторые сочинил Виржиль – Жюль знает, как их играть, а я подыгрываю как могу. Другие – каверы хитов. Спустя час мы снова пускаем по кругу корзинку и делаем перерыв, чтобы Виржиль поужинал.

– Неплохо заработали, – говорит Жюль, раздавая нам деньги. – Надо будет повторить. Слышь, Реми! – кричит он. – Мы еще в воскресенье придем.

– Я предупрежу папарацци, – отзывается Реми.

– Вы же будете? – спрашивает Жюль.

Виржиль смотрит на меня.

– Анди, ты как?

Я смотрю на него. Такие теплые карие глаза.

– Я… да. Если буду в Париже. Есть шанс, что я улечу домой в воскресенье.

Он отворачивается и смотрит на часы.

– Ладно, мне пора, – говорит он, отталкивая пустую тарелку. – Жюль, ты остаешься?

Жюль качает головой.

– Мне завтра работать.

– А ты?

– Мне тоже пора, – отвечаю я.

– На чем поедешь?

– На метро.

Он снова смотрит на часы.

– Время уже позднее. Давай я лучше тебя подвезу.

– А меня? – встревает Жюль.

– Не наглей. Тебе пешком идти пять минут.

У выхода из кафе Жюль на прощанье целует меня в щеки и напоминает, что в воскресенье концерт.

– Вон моя тачка, – Виржиль указывает на помятое синее «Рено» с рекламой такси на боку.

Мы садимся в машину. Я говорю, куда ехать, и спрашиваю, сколько часов у него смена.

– С полуночи до восьми.

– Жесть.

– Да не, нормально. Прихожу домой, валюсь спать, а по вечерам пишу музыку.

– Значит, ты весь день спишь?

– Как правило, да. Сестра с братом в это время в школе, а родители работают.

– А твои родители – они…

– Французы. Они французы. И я француз, – отрезает Виржиль.

– Вообще-то я хотела спросить, музыканты ли они.

– Прости, – говорит Виржиль, и я понимаю, что он искренне просит у меня прощения. – Больная тема…

– Да, я догадалась. Я же слышала «Предместного».

– Я родился в Париже. Родители приехали из Туниса еще детьми. Но мы все равно здесь чужие. Арабы. Африканцы. Черномазые. Отбросы. Мы вечно виноваты во всех бедах Франции.

– А как твое полное имя?

– Виржиль Валид Букадида. А твое?

– Диандра Ксения Альперс.

– Ни фига себе.

– Зови меня Анди.

– Да уж, пожалуй.

– Кто бы говорил! – смеюсь я.

– Моя мать преподает литературу в школе, – объясняет он, тоже смеясь. – Вергилий – ее любимый поэт.

По радио начинают играть «Десембристс» – «Grace Cathedral Hill». Мы оба тянемся к приемнику, чтобы сделать погромче, и Виржиль касается меня рукой.

– Прости, – опять говорит он. Мог бы и не извиняться.

Потом диджей ставит еще две песни из альбома «Castaways and Cutouts». Мы слушаем молча. Большинство людей этого не умеют – молча слушать музыку. Я закрываю глаза и зажимаю воображаемые струны на невидимых ладах. Это дико красивый альбом. Когда музыка заканчивается, Виржиль заявляет, что «Picaresque» лучше. Я в корне не согласна, и мы спорим, пока не начинается «Reckoner», тогда мы вновь замолкаем. Потом он спрашивает, бывала ли я на концертах «радиохэдов».

– Да, – отвечаю я, – и у них, кстати, очень крутой последний альбом.

– У тебя есть? – удивляется он. – Откуда? Он же еще не вышел.

Я рассказываю, что на прошлой неделе они давали маленький концерт в Лос-Анджелесе и сыграли там несколько новых вещей, а кто-то их записал и выложил в интернет.

– Они у меня на айподе, – говорю. – У тебя наушники найдутся?

– Наушники не нужны, – отвечает он и показывает разъем на панели.

Я вставляю туда айпод и делаю погромче. Спустя три песни мы останавливаемся у дома Джи.

Виржиль смотрит сквозь стекло на жуткие железные ворота, хмурится и приглушает музыку.

– Реально? Ты здесь живешь?

– Там внутри посимпатичнее.

– Надеюсь. – Он улыбается и спрашивает: – Так чего… скоро уезжаешь?

– Да уж скорее бы, – отвечаю я. – И забыть все это как страшный сон. – Слова слетают с моих губ раньше, чем я успеваю подумать.

Я тут же спохватываюсь, что ляпнула какую-то жесть, и мечтаю ее отменить. Не хочу, чтобы он меня неправильно понял. Но поздно. Жесть – моя базовая реакция на все подряд. Доктор Беккер в свое время сказал, что это такой защитный механизм, что я таким образом отталкиваю от себя людей. Что ж, сработало и на этот раз. Виржиль на меня больше не смотрит.