Текст книги "Разоблачение"

Глава 17

Она взяла трубку после первого звонка.

– Да?

– Это Генри. Генри Дефорж. Кто-то оставил этот номер в моем почтовом ящике.

Время близилось к полуночи. Она уже начала думать, что он не позвонит. Теперь она издала тихий, шелестящий смешок.

– Кто это? – спросил он.

– Разве ты не догадался?

– Нет… я хотел сказать, это невозможно, – пробормотал он.

– Пойдем, поплаваем, Генри. Прямо сейчас. На нашем пляже у озера.

Она повесила трубку прежде, чем он успел что-то ответить. Но он придет. Она знает, что он придет.

Глава 18

Эмма открыла глаза. Дэннер стояла над ней и протягивала руку.

– Что ты нарушаешь, когда называешь ее по имени? – спросила Дэннер. Она была одета в футболку Эммы, купленную в Диснейленде.

– Что? – переспросила Эмма. Она села и потерла глаза, чтобы вытряхнуть сон, затем взяла Дэннер за руку, как всегда холодную и скользкую. Иногда ей казалось, что однажды она увидит блестящие чешуйки, покрывающие длинные пальцы Дэннер, словно крошечные самоцветы. Ей трудно было поверить, что Дэннер разбудила ее посреди ночи ради одной из своих загадок.

– Тишину, – ответила Дэннер и повела ее к окну, где она посмотрела на подъездную дорожку и увидела человека, шастающего возле автомобилей. На нем была куртка с капюшоном. Это вор или бродяга. Он возился с дверцей папиного «Блейзера».

Теперь Эмма поняла: Дэннер разбудила ее из-за появления чужака. Она уже готова была сказать «Я разбужу маму», но тут человек что-то уронил. Он нагнулся и едва не упал. Когда человек восстановил равновесие, то посмотрел на дом. Эмма успела пригнуться, но она увидела его лицо. Это был не вор и не бродяга; это был ее отец.

Она услышала, как хлопнула дверь автомобиля, потом завелся двигатель.

– Куда он уезжает? – спросила она.

Дэннер только улыбнулась.

– Почему бы тебе не спросить его самого?

Однажды Дэннер появилась в школе, что было совершенно необычно, потому что раньше она никогда так не поступала. Эмма вышла в туалет в дальнем конце коридора перед спортзалом и увидела Дэннер, поджидавшую ее у кабинки.

– Сегодня после школы не ходи домой к Лауре Пелсингер, – предупредила Дэннер.

– Я и не собиралась, – прошептала Эмма. – Она даже не моя подруга. Она какая-то странная.

– Лаура попросит тебя пойти с ней, но ты должна отказаться. Обещаешь?

– Хорошо, но почему? И откуда ты знаешь, что Лаура собирается попросить об этом?

Эмма услышала чье-то хихиканье снаружи.

– Ты снова говоришь сама с собой, Дефорж? – окликнула ее одноклассница. – Тебе приходится считать, даже когда ты писаешь?

Снова хихиканье, а потом другая девочка начала шептать, подражая голосу Эммы:

– Раз, я душевнобольная, два, я душевнобольная, три, я душевнобольная, и так до бесконечности!

Дружный смех.

Застыв в кабинке, Эмма думала о том, как это глупо. Никто не считает до бесконечности. Так никогда не остановишься.

– Может быть, она не разговаривает сама с собой, – сказал кто-то. – Может быть, там кто-то есть вместе с ней.

– Это так, Дефорж? – спросила первая девочка, надавив на дверь и пытаясь заглянуть в щелку. – Кто там с тобой?

– Никого, – отозвалась Эмма и отскочила, ударившись голенью об унитаз. Она так отвлеклась на слова Дэннер, что даже не слышала, как вошли ее одноклассницы. Как она могла быть такой неосторожной?

Дэннер рассмеялась.

– Я очень даже кто-то! – крикнула она.

– Заткнись, – прошипела Эмма. Дэннер ущипнула ее за руку.

– Могу поспорить, это Чаки Хейден, – сказала первая девочка. – Ты там вместе с Чаки?

Чаки был толстым мальчишкой, который круглый год ходил в ярко-оранжевой вязаной зимней шапке. У Эммы горели щеки.

– У меня есть загадка, – сказала Дэннер. – Что наступает, но никогда не приходит?

Эмма оставила вопрос без внимания. Она даже не могла поверить, что Дэннер пристает к ней с вопросами; тогда было не время для загадок. Эмма набрала в грудь воздуха, распахнула дверь кабинки и увидела Эрин Леблан и Ванессу Санчес перед рядом белых фаянсовых писсуаров. Они уставились в пустую кабинку за ее спиной.

– Завтра! – крикнула Дэннер из-за закрытой двери соседней кабинки. – Ты поняла?

Эмма все поняла. Там и тогда, стоя перед хихикающими девчонками, она от всей души пожелала, чтобы «завтра» никогда не наступило.

На перемене все разговаривали о ее невидимой подруге и называли ее чокнутой. Все, кроме Лауры Пелсингер, которая оказалась на качелях рядом с ней.

– А я не думаю, что ты чокнутая, – сказала Лаура.

– Спасибо, – отозвалась Эмма.

– Я знаю сумасшедших людей, вроде моей тети Линн. Вот она действительно чокнутая.

– Ох, – только и сказала Эмма.

– Мама собирается забрать меня после уроков. Мы поедем в кафе-мороженое. Она сказала, что я могу взять с собой подругу. Хочешь с нами? А потом заглянем ко мне домой. Моя собака недавно ощенилась, и щенки такие мягкие и забавные.

– Спасибо, но я не могу, – сказала Эмма. Ее сердце гулко стучало в груди. На самом деле, ей хотелось согласиться. Ее очень редко куда-то приглашали, и она любила собак, даже хотела получить щенка. Но она помнила слова Дэннер.

Утром на следующий день в школе состоялось срочное собрание, на котором присутствовали все ученики. Директор сказал, что на Ридж-роуд недалеко от того самого кафе произошла ужасная автомобильная авария, и Лауру Пелсингер эвакуировали на вертолете в детскую клинику в Бостоне. Директор сообщил, что она не сможет вернуться в школу до конца учебного года, и попросил каждый класс подготовить свою открытку с пожеланиями здоровья, чтобы отправить ей в больницу.

Нервно сжимая и разжимая кулаки, Эмма прижалась лицом к окну и позвала:

– Папа!

Но он уже стал отъезжать от дома. Он громко включил радио, настроенное на рок-н-ролл. Эмма услышала гитарные аккорды, грохот басов и барабанов.

Эмма прижалась носом к оконному стеклу и вообразила отметины, которые он оставил, как будто ее нос превратился в карту с линиями широты и долготы. Она открыла рот для нового оклика и прикоснулась кончиком языка к краю жалюзи – металлический вкус такой острый, что она отдернула язык, но потом заставила себя лизнуть снова. Еще один, два, три раза. Она смотрела, как задние фонари папиного автомобиля исчезали во тьме.

– Папа! – закричала она, на этот раз гораздо громче, обеспокоенная мыслью о том, что Дэннер знает о каком-то страшном событии, которое может произойти с ее отцом. Возможно, он станет инвалидом, как Лаура и ее мама. – Остановись!

В комнате включился свет. Она повернулась, моргая от внезапного перепада яркости, и увидела в дверях свою мать.

– В чем дело, Эмма? – спросила Тесс.

– Куда уехал папа?

– Уехал?

Ее мать подошла к окну, выглянула на улицу и нахмурилась при виде пустого места на стоянке «Блейзера».

– Куда он собрался, мама?

– Не знаю, малышка.

– Я думаю, может случиться что-то плохое. Вот почему Дэннер разбудила меня. Думаю, я должна была остановить его.

Мама обняла Эмму и начала укачивать ее, словно маленькую девочку. Ее мама только что вышла из душа. Ее волосы до сих пор были влажные, а кожа сырая и теплая.

– Хочешь горячего какао, милая?

– Со взбитыми сливками? – спросила Эмма, улыбаясь в мамину ночную рубашку с цветочным узором. От нее пахло мылом и солнечным светом, если свет вообще может чем-то пахнуть.

– Да, со взбитым кремом.

– А Дэннер можно с нами?

– Конечно. Я надеялась, что она придет. Думаю, нам с Дэннер пора поговорить.

Глава 19

Во время поездки на озеро Генри вспомнил, как помогал Сьюзи растягивать холсты для девяти картин о лосях. Она выглядела нервной и взбудораженной, как обычно бывало, когда она принималась за новый проект. Когда Сьюзи бралась за новую работу, то была зачарована ею. Она могла целыми сутками обходиться без сна, существуя на сигаретах, черном кофе и конфетках «M&M» с арахисом, которые она называла идеальной едой.

– Ты получаешь белок, сахар, углеводы и краситель E 40; что еще тебе нужно для жизни?

Кроме того, она была взбудоражена из-за их последней миссии: вчера ночью они проникли в архивные помещения Секстонского колледжа, чтобы уничтожить любые свидетельства своего обучения там. Сьюзи считала это важным делом, потому что они начинали новую жизнь, и пришло время расстаться с любыми свидетельствами того, кем они были раньше.

– Вот дерьмо. Они включили все письма Берусси к декану в приложение к моему диплому, – сказала Сьюзи, оторвав взгляд от толстой папки. Уинни и Тесс старались стереть любые записи на компьютере, а Сьюзи и Генри извлекали машинописные копии из огромного хранилища в архивных шкафах.

– Послушайте, – сказала Сьюзи и откашлялась. Потом она заговорила низким, скрежещущим голосом с акцентом профессора Берусси, выходца из Бронкса: – «Сьюзен Пирс явно пребывает в состоянии эмоционального расстройства, но что более важно, она не имеет нравственных ориентиров. Она не испытывает угрызений совести из-за актов вандализма, которые она предпринимала в кампусе вместе с членами своей группы. Ее нарциссизм и жажда величия являются четкими симптомами расстройства личности. Я считаю, что она представляет угрозу для нашего сообщества, и рекомендую полную психологическую экспертизу на предмет возможности ее исключения из колледжа в случае неблагоприятного результата».

– Жажда величия? – повторила Сьюзи собственным голосом. – Вы можете поверить этому помпезному ублюдку? – Она швырнула пачку бумаг на пол.

Уинни положила руку на ее запястье:

– Теперь это не имеет значения.

– Чертовски верно, – согласилась Сьюзи.

– Мы пригвоздили его, – сказала Уинни.

– Подлый крысенок, – пробормотала Сьюзи и пнула кучу бумаг, разбросанных по полу.

Генри помог ей повесить девять холстов на стене за кроватью, где она спала вместе с Уинни. Сьюзи то и дело бормотала «жажда величия» или «расстройство личности», сердито мотала головой и возвращалась к своему занятию. Она откинула матрас, расстелила защитную подкладку и приступила к работе, смешивая краски в кухонных тарелках и наполняя хижину едким запахом скипидара. Лишь после того как она на самом деле приступила к работе над картиной, то как будто забыла свою ярость из-за писем Берусси.

Сьюзи вставала на стул, чтобы работать над верхним рядом холстов: головой, шеей и широкой спиной лося. Она намечала их коричневыми линиями, крестиками и ноликами, словно играла в крестики-нолики на безразмерной поверхности.

Следующие три дня и ночи все остальные смотрели, как Сьюзи создавала лося на холсте, смешивая волосы, пепел и песок с красками, которые она наносила кистью, пальцами, ножом и вилкой. Она писала слова на бумажном пакете, потом отрывала куски, жевала их в кашицу и тоже добавляла в краску.

– Алхимия, – сказала Уинни.

Генри больше всего поражало, что независимо от приложенных усилий за прошедшие годы ему так и не удалось воспроизвести тот звук, который она издавала за работой. Когда Сьюзи совершенно забывала о себе во время творческого акта, она издавала этот тихий, низкий, жужжащий звук.

Уинни называла его «белым шумом».

Но это был не просто треск статического электричества. Иногда Генри мог поклясться, что она слышит слова, скрытые за жужжанием; не один голос, а целое множество голосов разного тона и высоты, говоривших на разных языках и наречиях с такой скоростью, что было невозможно разобрать отдельные слова.

Глава 20

В два часа ночи Эмма крепко спала, напившись какао. Генри пропадал бог знает где. Что за долгий и безумный день: встреча с Джулией в галерее, слова на деревьях, нож в гроте и недавний странный разговор с Эммой.

– Дэннер здесь? – спросила Тесс.

– Да. – Эмма сидела, положив локти на стол, и дула в кружку с горячим шоколадом. Она носила пижаму с Минни-Маус, подругой Микки-Мауса.

– Хорошо, – Тесс улыбнулась. – Я рада, что она решила присоединиться к нам.

Эмма пожевала губу, глядя на какао.

– Что-то не так, Эмма? – спросила Тесс.

Эмма озабоченно посмотрела на нее.

– Дэннер говорит, что ты ей на самом деле не нравишься.

Тесс внутренне ощетинилась. Она знала, что Дэннер недолюбливает ее, но никогда не слышала, чтобы Эмма признавалась в этом. С годами Тесс становилась жертвой бесчисленных выходок Дэннер. Ее мелкие пропажи – помада, солнечные очки, ключи от автомобиля – неизменно обнаруживались в спальне у Эммы. Были и другие проказы: Тесс садилась в свою машину и обнаруживала, что ее приемник настроен на какую-то христианскую радиостанцию, дворники включены, а обогреватель вывернут на максимум. Темное белье, отправленное в стирку, вдруг сопровождалось дозой отбеливателя. Когда Тесс подступала с вопросами к Эмме, та неизменно отвечала: «Это сделала Дэннер».

Тесс отпила какао из своей кружки.

– Она говорит, почему я ей не нравлюсь?

Эмма немного помолчала, сосредоточившись на своем напитке и как будто прислушиваясь к Дэннер, которая сидела напротив нее со своей пустой кружкой воображаемого какао со взбитыми сливками.

– Нет.

– Она знает, куда поехал твой отец? – она не могла поверить, что задает такие вопросы.

«Отлично, – сказала она себе. – Сначала ты разговариваешь с призраками, а теперь даешь воображаемой подруге твоей дочери кредит доверия. Что дальше? Прямой канал связи с Элвисом?»

Эмма покачала головой и провела пальцами по волосам, растрепанным после сна.

– Она знает, но не может сказать.

– Почему?

Эмма пожала плечами:

– Она говорит, что хочет загадать тебе загадку.

Тесс улыбнулась.

– Вот и хорошо. Тогда скажи, что я люблю загадки.

Безумный день, это точно. Но он еще не закончился.

Тесс взяла фонарик с металлическим корпусом, включила старую «радионяню» в комнате Эммы, положила приемное устройство в карман шортов и направилась в студию Генри. Когда она шла по дорожке перед домом, стали включаться прожекторы. Время для прогулки по тюремному двору.

Она зашла в его мастерскую, как преступница. Осторожно, на цыпочках, хотя и знала, что это глупо, – Генри уехал, а не спит в соседней комнате, – она подошла к старой коробке для инструментов. Ржавая задвижка легко открылась. Держа в зубах маленький фонарик и ощущая во рту резкий металлический привкус, Тесс подняла крышку и вынула верхний поддон с отвертками и гаечными ключами. Фотоснимки находились там, где она их видела раньше, а под ними, как она и думала, лежал дневник Сьюзи.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ = СВОБОДА

Она пересмотрела фотографии. Сьюзи и Уинни на крыльце хижины. Тесс и Генри на пляже у озера. Все вместе вокруг оранжевого пикапа Генри.

Тесс взяла дневник и уселась на полу, держа фонарик во рту и пользуясь обеими руками для перелистывания страниц. Она решила начать читать с самого начала.

11 ноября, Секстон, последний курс

Вчера вечером, когда я смотрела, как горит мой деревянный человек, на меня снизошло откровение: истинное искусство заключается не в созидании, а в расчленении вещей. В разборке их на части, до самой сути. В том числе и при наблюдении за гибелью моего сгорающего е…ря. Когда я смотрела на огонь, то видела сон наяву. Я видела круг художников, небольшую группу посвященных, одетых в черное и всецело преданных делу разоблачения. Я поняла, что это будущее.

17 ноября, Секстон, последний курс

Думаю, я определила первую участницу. Я целыми днями наблюдала за ней и испытывала тайный восторг, поскольку она явно не ожидает того, что ей предстоит. Того, что она будет избрана для достижения великой цели, такой огромной, что все ее предыдущие дела и знания рассеются как дым над водой.

Готовься, Вэл Дельмарко.

Я втюрилась в эту девушку во время последнего семестра. Она поэтесса. Она, мать вашу, типа вся израненная жизнью. Все знают таких: избегают смотреть в глаза и все время как будто готовы удариться в слезы. Я ненавижу слабость во всех ее проявлениях, но я видела настоящую Вэл. Я знаю, что она мышка, которая прячет свою львицу внутри. Я знаю, потому что однажды вечером пришла в эту идиотскую кофейню и услышала, как она читает стихи. Она стояла с опущенной головой, и волосы лезли ей в глаза, но она утерла нос всему этому гребаному миру. Она показала мне кровь, душу и кости каждого живого и дышащего существа. Я никогда не чувствовала себя более живой, чем в тот вечер. Это было словно наркотик, словно влюбиться тысячу раз подряд. Вот что сделало со мной ее творчество. А теперь, когда я вижу ее в скульптурной студии, когда она делает свои маленькие коробочки с ассембляжами в стиле Корнелла[10]10
  Джозеф Корнелл (1903–1972) – американский скульптор и художник-авангардист. Больше всего известен «ассембляжами» в виде шкатулок с символическими сценами (прим. пер.).


[Закрыть], мне хочется сунуть язык ей в ухо, впиться ногтями в ее спину и сделать ее моей, только моей. Я хочу пробудить в ней львицу и услышать, как она прорычит мое имя.

У нее есть этот идиотский бойфренд Спенсер, который обращается с ней как с шестилетней девочкой. Он обхаживает ее, снисходительно говорит с ней и ведет себя так, словно он – лучшее, что могло произойти с ней. Он мастерит огромные ветроловки на манер китайских колокольчиков, но называет их «голосами духов». Мне хочется блевать от него. Он должен уйти, и Уинни скоро убедится в этом.

25 ноября, Секстон, последний курс

Я выбрала еще двух членов группы.

Генри Дефорж: милый, милый Генри, который так обуян страстью ко мне, что едва может говорить в моем присутствии. Он забавный и умный. И он, блин, лучший скульптор на нашем курсе. Утром после того, как я сожгла свою скульптуру, то пришла в студию и первым делом обнаружила записку: «Я люблю тебя, Сьюзи». Я знаю, что это он ее оставил.

У Генри есть автомобиль. Нам это понадобится. И он будет верен нашему делу. Конечно, будут какие-то сложности, но что за жизнь без драматических сцен, верно?

Тесс Кель: она рисует плотоядные растения. Огромные холсты с чертовски сексуальными влагалищными цветами в стиле Джорджии О’Киф[11]11
  Джорджия О’Киф (1887–1986) – американская художница, работавшая в стиле модернизма и натурализма (прим. пер.).


[Закрыть], которые заглатывают людей целиком, словно долбаные боа-констрикторы. У некоторых парней от этого сразу бывает стояк. Мне бы хотелось повесить такую картину над кроватью и трахаться всю ночь, глядя на нее. На занятиях Тесс сооружает уменьшенный скульптурный вариант такого растения. Она пользуется листами плексигласа, трубками ПВХ и пустыми бутылками из-под содовой. Вместо одного человека ее растение проглатывает целую кучу кукол Кена. С пластиком трудно работать, и я восхищаюсь ее трудами. Она умеет доводить себя до предела.

Тесс закрыла дневник, выключила фонарик и стала сидеть в темноте. Она подтянула колени к груди, обняла их руками и начала раскачиваться с дневником Сьюзи, прижатым к животу.

Она невольно испытывала порыв гордости, когда думала о том, что Сьюзи наблюдала за ней, отбирая членов своей группы. Когда-то она была достаточно хороша и сильна в своем деле, чтобы привлечь внимание такой, как Сьюзи.

Почему она так далеко ушла от той, кем была когда-то? Что случилось с девушкой, писавшей эти картины? У той девушки был стойкий характер. Она сознавала свою сексуальность и была готова выйти за любые рамки.

Тесс очень хотела снова стать той девушкой, почувствовать себя живой. Она протянула руку и прикоснулась к надписи на обложке дневника, к выпуклым буквам «Разоблачение = Свобода», написанным лаком для ногтей. Потом она отложила дневник в сторону и начала трогать себя. Там. Пальцы проникли под пояс шортов, под старомодные дамские трусы, которые она теперь покупала в «Уолмарте» в упаковках по четыре штуки. Она закрыла глаза и представила хищные цветы, которые рисовала раньше. Никакого отклика. Тогда она попробовала нечто иное и представила смуглого загадочного незнакомца. Снова ничего. Она меняла свои фантазии, как узоры в детском калейдоскопе. Потом вернулась к картинам с цветами и вообразила себя картиной, повешенной в спальне Сьюзи в кампусе Секстонского колледжа. Она смотрела на Сьюзи, которая смотрела на нее. Затем она увидела, как Сьюзи приводит девушку и укладывает ее в постель. Длинноногую, безликую девушку. Возможно, это Уинни еще до того, как она стала откликаться на это имя.

«Мне бы хотелось повесить такую картину над кроватью и трахаться всю ночь, глядя на нее».

Сьюзи и девушка двигаются так, как будто их дела стали текучими. «Симбиоз», – думает Тесс, хотя это не имеет смысла. Но какой смысл представлять себя в виде картины? Симбиоз. Тела переплетаются; рты открываются в беззвучном крике, влажная кожа льнет к другой коже. Пестик и тычинки. Пыльца в воздухе. Влажный нектар, липкое блаженство.

Сьюзи стонет и кричит, вонзает ногти в спину другой девушки, но все это время она не сводит глаз с картины и Тесс, которая стонет в ответ, наконец получая желанное удовлетворение.

Глава 21

Спотыкаясь, Генри шел по тропике. Ноги цеплялись за древесные корни. Он взял с собой фонарик, но батарейки сели, поэтому он продвигался на ощупь.

Тропинка вышла на пляж, который представлял собой лишь узкую полосу песка и глины с большим плоским камнем в центре. Сьюзи называла его «жертвенным камнем». Она валялась на нем, иногда обнаженная, принимая солнечные ванны, словно выброшенная на берег русалка.

Он увидел ее, и вдох застрял у него в горле. Когда он открыл рот, то лишь квакнул, как жаба.

Она всплыла на поверхность лицом вниз. Мертвая.

– Сьюзи! – крикнул он. Его сердце замерло в груди, отчего тело начало вибрировать.

«Что, если время не линейно? – подумал он. – Что, если оно движется петлями и кругами, и мы можем вернуться в прошлое?»

Это все, что он сделал, – вернулся в ту ночь, когда умерла Сьюзи?

Что, если ему дадут шанс спасти ее?

Она стоит у края воды, стараясь собраться с мужеством для нырка. Она не пошевелилась. Она просто плавает там, и бежевая блузка развевается в воде, как фосфоресцирующая медуза.

Когда он уже готов броситься в воду, она поднимает голову и выпрямляется так, что вода струями стекает с нее.

– Поплавай со мной, Генри.

– Ты умерла.

– Разве?

«Я проверил твой пульс. Я нагрузил тебя камнями и отправил на дно».

– Тело так и не нашли, – сказала она.

«Это невозможно», – подумал Генри. Он был там и видел, что произошло.

– Поплавай со мной, – снова предложила она, и внезапно ему стало все равно, умерла она или нет. Не раздеваясь, он зашел в воду и направился к ней.

Озеро окружило его. Вода была теплая, но Генри все равно дрожал. Ежился и вздрагивал как человек, убежденный в том, что идет на смерть. Он мог бы воспротивиться этому, но какой смысл?

Сьюзи смеется, поддразнивает его и окликает по имени: Генри, Генри, Генри. Песня сирены.

Он зашел в воду по грудь и по щиколотки погрузился в ил, а она плавала широкими кругами вокруг него.

– Ты умерла, – повторил он.

– Разве? – спросила она. Она подплыла сзади и обняла его за талию. Она стала дышать ему в шею горячим драконьим дыханием. Он содрогнулся еще сильнее.

– Ты по-прежнему любишь меня? – прошептала она.

Люби меня. Не люби меня. Люби меня.

Стоит ли отвечать вопросом на этот вопрос?

Он вспомнил тот вечер, когда она сожгла своего деревянного человека. Когда он смотрел на ее лицо, озаренное сполохами пламени, любовь настигла его как удар под ложечку. Он не спал всю ночь, сочиняя письмо в попытке объяснить свои чувства, но на следующий день, когда он проник в ее студию, ему хватило смелости лишь на то, чтобы оставить короткое послание без подписи: «Я люблю тебя, Сьюзи».

– Да, – прошептал он. Ему никогда не удавалось играть со Сьюзи. Она была единственным человеком, с которым он был честным до конца. Наверное, слишком честным.

– Я лучшая? – спросила она.

– Лучше всех, – это действительно правда, и как легко говорить правду!

Он начал оборачиваться, чтобы взять ее за руки, но она остановила его:

– Закрой глаза, Генри.

Он подчинился ей. Генри готов был сделать все, что она скажет.

– Плотно зажмурься и загадай желание, пупсик, – сказала она.

Желание. Но разве желание вернуть ее – не единственная вещь, к которой он может стремиться?

Ему наплевать, что десять лет назад он видел ее мертвой. Он плавает с призраком, и ему все равно. Если это значит, что он тоже умер, то он только рад этому. Да, боже, да! Генри открыл глаза и потянулся к ней, но достал лишь ее волосы, которые он мягко потянул к себе, собираясь повернуть ее. Если он сможет поцеловать ее, прижаться к ней губами и снова ощутить ее вкус…

– Сьюзи, – прошептал Генри.

Ее волосы вырвались из рук. Она повернулась к нему, но ее лицо больше не казалось дружелюбным и соблазнительным. Она стала насмехаться над ним.

Это была не Сьюзи.

Это была Уинни.